Круг контактов вражеского лазутчика оказался обширен. Общительный и любознательный житель Нового Света, что-то очень уж быстро научившийся изъясняться по-русски, бывал повсюду и приятельствовал решительно со всеми. Хирургом он был не поддельным, а настоящим, причем искусным. Оперировал много и охотно, не отлынивая от дежурств на Южной стороне, как некоторые иные врачи. (И понятно, почему. Сеанс связи был осуществлен как раз в ночь такого дежурства.) Дальше — интересней. Великое завоевание прогресса — электрический телеграф, не то что прежний семафорный. К нынешнему лету из Севастополя наконец протянули проволоку до самого Петербурга, так что стало возможно передавать донесения и получать ответы в течение суток. На запрос в иностранную секцию Третьего отделения поступила справка о Финке, пересланная аж из самого Вашингтона. Тамошний представитель секретной службы его императорского величества среди прочего сообщил важную деталь: оказывается, Финк завершил свое образование в Оксфорде. Однако же в документах, которые он представил Военно-медицинскому ведомству, сведения о проживании в Англии отсутствовали. Кроме того, в ходе негласного обыска, произведенного на квартире шпиона, была обнаружена тетрадь, густо исписанная шифрованными записями. Разобрать можно было только числа. Под каждой датой значились столбиком какие-то аббревиатуры. Вот как это выглядело:
11(23).7.55
A.r.h.
A.l.f.
P.w.th.
D.c.f.w.r.th.
— и так далее, иногда по нескольку десятков обозначений за день. Некоторые группы букв повторялись по многу раз. Что таила в себе эта абракадабра, было непонятно. Тайнопись не давала Девлету покоя, она снилась ему по ночам, и сны эти были мучительны.
Еще одна мука, уже не умственная, но сердечная, обрушилась внезапно.
Через несколько дней после того, как загадка английского шпиона разрешилась, в шатер к Девлету — впервые — заглянула госпожа Иноземцова.
Он собирался ехать на Малахов, потому что накануне туда наведался Финк — якобы попрактиковаться в первичной обработке ран на перевязочном пункте. Чем он там занимался на самом деле, Аслан-Гирей надеялся выяснить на месте. Активность вражеских лазутчиков в этой ключевой точке обороны в последнее время многократно усилилась.
— Садык сказал, вы отправляетесь на Малахов курган? — спросила Агриппина Львовна.
Всякий раз, видя ее после разлуки, даже самой короткой, Девлет поражался несовершенству своей зрительной памяти. Наяву Иноземцова неизменно оказывалась еще красивей, чем ему помнилась, а уж он, казалось бы, изучил ее лицо до мельчайшей черточки.
— …Да, отправляюсь, — ответил он после заминки, понадобившейся, чтобы справиться с сердцебиением (это тоже случалось каждый раз). — Есть небольшое дело…
— Как у вас бесприютно. — Она осмотрелась. — Зачем вы отдали мне все ковры? Я велю половину принести сюда. Нет, в самом деле, какая-то монашеская келья. Это ваша сабля? А это что? То есть кто?
Он молчал, взволнованный ее близостью и тем, что она касается предметов, которые составляют часть его жизни. Отныне к каждому из них он будет относиться бережно.
— Фотографическая карточка. Я сделал ее год назад, по пути в Севастополь. Думал удивить мать. Она в своей глуши этакого чуда не видывала. Но из-за осады портрет доставили только теперь. Мои родные из Крыма давно уехали. Собираюсь послать им по почте.
— Боже мой, — прошептала Иноземцова. — А я и не узнала. Я вас таким не видела… Какой вы были красивый!
Он улыбнулся, до боли сжав за спиною кулак.
— Говорят, шрамы украшают мужчину. С этой точки зрения моя внешность от войны сильно выиграла.
Но она не поддержала шутки и, кажется, даже не расслышала.
— Мерзость, мерзость… — пробормотала Агриппина Львовна. — Убивают, калечат… А мать вас видела после… этого?
Спросила — и сама испугалась.
— Ой, простите! Я не должна была…
— Слава Аллаху, мать меня таким не видела. — Внезапно, будто о чем-то давно решенном, он сказал. — И не увидит. Ежели останусь жив, сделаю небольшую операцию и стану таким же, как прежде. В мирное время пугать честной народ моей нынешней рожей было бы негуманно.
Иноземцова внимательно посмотрела на его лицо. Девлет изо всех сил постарался сохранить улыбку, но давалось это нелегко.
— Разве что ради матери… Но, знаете, я привыкла к вам такому. И мне будет странно, если вы переменитесь. Вы ведь не дама, и ваши раны стоят дороже любых орденов.
Деликатничает, не хочет обижать, подумал Аслан-Гирей. С деланным равнодушием пожал плечами:
— Мне-то все равно, но жалко старушку. И потом ведь надо же когда-нибудь жениться.
Вот эти слова прозвучали хорошо — легко, весело. В эту минуту он окончательно пообещал себе, что непременно сделает рино… как ее… надо переспросить у барона Бланка.
Тысяча чертей, то бишь шайтанов! Ведь он действительно был красив. И может снова стать таким. Приедет после войны в Севастополь с нормальным лицом, без траурной повязки на глазу, с подстриженными и подвитыми усами, в сшитом на заказ гвардейском мундире. Нанесет Агриппине Львовне визит — это так естественно.
«И что дальше? — оборвал он распоясавшееся воображение. — Предложишь вдове руку и сердце? Скажешь: будет вам горевать, мертвым — могила, живым — совет да любовь? Может, еще и веру сменишь? Станешь, к примеру, Дмитрием Архиповичем Аслангиреевым. То-то она тебя зауважает».
— У меня к вам небольшая просьба, — сказала тут Иноземцова. — То есть большая. Это важно. Будете на Малаховом — разыщите, пожалуйста, Александра Денисовича. Он со вчерашнего дня там безвылазно. Что-то строит. Я приготовила для него мазь. У него ведь контузия, вы знаете?
И протянула баночку.
«Она пришла ко мне, впервые, из-за этого? — подумал он, и сжалось сердце. — Из-за мази для Бланка?»
Но не в мази было дело, а во взгляде. Вчера вечером он уже видел на ее лице это выражение — и не мог взять в толк, что оно означает.
У Девлета вошло в привычку, выходя из шатра или возвращаясь в него, обязательно смотреть в сторону домика, который он выстроил для Иноземцовой. За всё время он ни разу не видел, чтоб в окошке горел свет. Агриппина Львовна если и наведывалась туда, то ни разу не оставалась ночевать. Почему — неизвестно. Не может же быть, чтоб каждую ночь она дежурила в госпитале? Аслан-Гирей очень хотел бы знать, что не так, но не осмеливался спросить.
А вчера вдруг смотрит — светится! Ноги сами понесли в ту сторону.
Он не собирался подглядывать. Просто, как всякий человек, идущий в темноте мимо освещенного окна, скосил бы в глаза в щель между занавесками. Ничего особенного.
Но приблизился и вдруг услышал звук пианино. Инструмент Девлет распорядился перенести из госпитального барака в первый же день — вдруг Агриппине Львовне все-таки захочется помузицировать. Вот и в самом деле захотелось!
Событие это было такой несказанной важности, что Аслан-Гирей забыл о деликатности и, конечно, остановился, заглянул. Вообразилось, что у Иноземцовой гость и играет она для него.
Гостя никакого не было. Агриппина Львовна сидела одна. Смотрела не на клавиши, а на свечу. Замедленно, с перерывами, лился ноктюрн, и поскольку руки женщины тонули в густой тени, казалось, что музыка рождается сама по себе.
Девлета поразило выражение ее лица: рассеянно-нежное, с мечтательной полуулыбкой. И взгляд. Прежде он такого взляда у нее не видел.
Точно так же затуманились матовые глаза Иноземцовой сейчас, когда она произнесла имя Бланка…
Почувствовав, что бледнеет, Аслан-Гирей сказал:
— Нет, про контузию не знал. Мазь передам.
— Благодарю вас. Я знаю, вы человек надежный и непременно его отыщете…
Девлет лишь наклонил голову. Ему хотелось, чтобы Агриппина Львовна поскорее ушла. Но она не торопилась.
— Что вы думаете об Александре Денисовиче? Я никак не разберусь, что он такое. Есть в нем какая-то… странность.
Кажется, она собиралась употребить другое слово, но в последний миг передумала.
— Мне кажется, что барон — человек необыкновенный, весьма высоких достоинств, — ровным голосом ответил Аслан-Гирей. — Однако покорнейше прошу извинить. Мне пора отправляться. Служба.
На Малаховом кургане Бланка отыскивать не стал, разговаривать с ним было бы мучительно. Но позаботился, чтоб баночку с мазью передали.
* * *
Вот так, в напряжении ума и терзании сердца, завершился месяц июль.
Положение осажденного города делалось всё тяжелее. Неприятель с каждым днем увеличивал число орудий и вел беспрерывный обстрел. За месяц гарнизон сократился на десять тысяч человек — и это несмотря на подкрепления, неустанным ручейком лившиеся по симферопольскому тракту. Что Севастополь долго так не продержится, было ясно всем. Единственная надежда оставалась на раннюю осень. Если продержаться до осенних бурь, да сразу вслед за ними, как в прошлом году, ударят морозы, город был бы спасен. Минувшей зимой от холодов и болезней англичане потеряли треть армии, французы — четверть. Второго такого испытания союзники не вынесут, им придется убираться восвояси. Как во времена Наполеоновского нашествия, Россию спасет сама природа.
Однако начальство, кажется, смотрело на дело иначе. К концу месяца все стали говорить, что скоро будет большое сражение: армия придет на помощь истекающему кровью гарнизону, только еще не решено, где именно произойдет наступление.
Что ж, командованию наверху видней. Лазутчики доносили, что на 5 августа неприятель назначил новую генеральную бомбардировку, которая превзойдет своей мощью все предыдущие. Должно быть, в штабе Горчакова решили, что Севастополь может не выстоять, и постановили нанести упреждающий удар.
Из ставки в город и обратно бешеным аллюром носились ординарцы; князь дважды собирал военный совет, и поговаривали, что мнения на нем разделились. Одни генералы вроде бы хотят произвести большую вылазку прямо из города, через Килен-балку. Другие выступают за фланговую атаку со стороны Черной речки. Третьи же предлагают ограничиться демонстрацией, чтоб заставить врага передислоцировать свои силы и тем самым отсрочить день бомбардировки.
Что тут правда, а что нет, Аслан-Гирей не задумывался. Вероятней всего, слухи распускались штабом намеренно, дабы сбить с толку шпионов, — и это правильно. Ну а помимо того всяк обязан заниматься своим делом на своем месте. Нечего изображать из себя стратега.
У штабс-капитана и без того хватало забот. У него была своя собственная баталия: выявить все контакты Арчибальда Финка, доподлинно установить, в чем его задание, а потом взять американца с поличным, чтоб никакой дипломатический консул не мог его отстоять.
Положить перед арестованным список имен, сказать: или указывай, кто из этих людей тебе помогает, или поступим с тобою по законам военного времени. А уж если удастся понудить Финка играть на нашей стороне, тогда это будет победа почище июньской.
В первых числах августа сделалось понятно, что битва случится со дня на день, причем не в самом Севастополе, а где-то на Инкермане или еще восточнее, за Чоргуном. Пехотные колонны и орудия двигались с Мекензиевых гор и с Северной стороны в том направлении, запрудив все дороги.
Арчибальд Финк развил подозрительную активность. Приставленные к нему наблюдатели сбивались с ног. Несколько раз американец наведывался к генерал-штабдоктору, подолгу крутился в ставке. Наконец благодаря осторожному опросу свидетелей Аслан-Гирей установил, что Финк всеми правдами и неправдами, используя знакомства и связи, добился назначения во временно-полевой лазарет, который будет развернут для оказания первой помощи прямо на поле сражения.
Это было неспроста. Девлет предположил, что Финк собирается в суматохе боя перебежать к своим. Вот уж этого допустить никак нельзя.
Поздно вечером 3 августа отряд, откомандированный Андреевским госпиталем к месту баталии (два врача, милосердная сестра, четыре фельдшера и четыре санитарных повозки), двинулся в направлении Инкерманских высот. Аслан-Гирей подгадал так, чтобы встретиться с маленьким караваном на выезде из лагеря будто случайно. Ни за что на свете не согласился бы он в такую ночь выпустить американца из поля зрения.
Получилось правдоподобно и естественно, что они попутчики. Штабс-капитану даже не пришлось навязываться Финку, с которым он был мало знаком. Сопровождала лекаря единственная из сестер, хорошо ездившая верхом, — госпожа Иноземцова, а о том, что Аслан-Гирей с нею дружен, всем было известно.
Он нарочно даже не смотрел на американца — только на Агриппину Львовну. Они вдвоем ехали впереди; сзади, тоже рядом, тряслись на мулах Финк и лекарь из немецких волонтеров по фамилии Розен.
Иноземцова зябко куталась в плед и никак не могла согреться.
— Это у меня нервное, — говорила она. — Всякий раз перед большим сражением кровь словно замедляется. Во время июньского приступа я тоже в полевом лазарете была, так вначале даже в обморок упала. Стыдно! Очнулась, только когда раненых понесли… Знаете, Девлет Ахмадович, мне кажется, будто я чувствую, насколько кровавым будет дело. Боюсь, что сегодня… — она быстро приложила ладонь ко рту, очевидно, не желая превращаться в Кассандру, и сменила тему. — Хорошо, что вы не служите в пехоте. А Александр Денисович как инженер и вообще человек невоенный сказывал, что будет находиться при штабе командующего. Если б еще нужно было из-за вас двоих волноваться, я бы сошла с ума.
Агриппине Львовне хотелось всё время разговаривать, но связной беседы Девлет поддержать не мог, вставлял реплики невпопад. Приходилось держать ушки на макушке. В арьергарде, невидимые в темноте, скрытно следовали двое самых лучших в команде агентов, не спускали с Финка глаз. Аслан-Гирей же вслушивался в доносившийся сзади разговор на французском языке. Булькающий американский акцент соперничал чудовищностью с тявкающим немецким.
Ничего интересного до поры до времени в этой беседе не было. Сначала американец хвастался, сколько он успел сделать операций за неполных полтора месяца и сколько ампутаций и резекций надеется провести благодаря надвигающейся баталии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49