возле непонятной штуковины, около которой расхаживал часовой, собрались люди.
Пожалуй, стоило разбудить начальника.
— Ваше благородие, чехол сымают!
— Какой чехол?
Аслан-Гирей сел.
Под брезентом оказалось невиданное сооружение, навроде саранчи: четыре железные ноги и длинный хобот с утяжеленной задней частью. Офицер в круглой шапке с серебряным кантом приладил сверху какую-то трубку, надолго приложился к ней и всё подкручивал, подвинчивал.
— Ух ты! Чего это?
— Ракетный станок. — Штабс-капитан отобрал у меня бинокль, голос звучал озабоченно. — Никогда не видывал такого. Какой длинный ствол! А главное — какой прицел! Должно быть, он позволяет вести стрельбу изрядной точности, чего от ракет обычно не добьешься… Это они, Герасим, нам сюрприз приготовили, потому и секретность. Обстрел города зажигательными снарядами такого калибра непременно вызовет пожар. Бомбами подобного эффекта добиться трудно, а ракетами — запросто. Если во время генеральной бомбардировки они запалят у нас за спиной Севастополь, будет беда. Ни боеприпасы подвезти, ни подкрепления перекинуть…
Я посмотрел на железную саранчу с уважением. Чего только не придумают!
— Доложим Платону Платоновичу? И на схему занесем, да?
Аслан-Гирей тер лоб, будто хотел убрать с него тревожную складку, но она не убиралась.
— Тут докладывай не докладывай… Я читал во французском военном журнале статью про новые ракеты. В снаряд заливается особая смесь, от нее даже стены домов горят. Дальность стрельбы больше, чем у пушек. Одна проблема — точность огня. Но, судя по прицелу, французы эту задачу решили.
Видя, как он обеспокоен, заволновался и я.
— Значит, если они сразу из десяти или двадцати таких хреновин по городу жахнут, Севастополю конец? Сгорит?
— Думаю, станок у французов пока единственный. — Аслан-Гирей всё не отрывался от бинокля. — Опытный образец. Иначе не стали бы они его так прятать. И наводчик — инженер в майорском чине… Но и одной установкой можно больших дел натворить. Два-три удачных выстрела — и вспыхнет целый квартал.
Потом он повернулся ко мне, и лицо у него сделалось странное. Будто размышляет человек о чем-то очень неприятном, о чем и думать не хочется.
— Ошибся я, юнга. — Мой татарин сощурил свои узкие глаза, закручинился. — Дело наше еще не всё сделано… Ты есть хочешь?
— Ага. И пить тоже. Ничего, теперь недолго осталось. Темноты дождемся, а там к своим махнем. Нынче щи с солонинкой.
Я сглотнул слюну, а штабс-капитан запечалился еще пуще. Э, думаю, ему солонины ведь нельзя, магометанский закон воспрещает.
Но татарин хмурил брови не из-за этого.
— Ужин переносится на завтрак. Затяни пояс, юнга. Ракетницу эту мы так оставить не можем.
Предпоследний рассвет
Это рассвет, который по всему должен был стать для меня последним. Мне полагалось окончить свою жизнь в серой дымке на росистом поле, и коль этого не произошло, коль я поныне еще жив, — это подарок судьбы, за который следует быть благодарным. Ведь столько всякого не случилось бы, останься я лежать в росе, на осеннем поле.
Рассвет этот совсем близко, я погружаюсь в него без малейшего усилия.
…Мы с Аслан-Гиреем вжимаемся в землю на самом краю французской позиции. Прятаться легко — к подножию горы лепится туман. Но он быстро редеет, сползает всё ниже.
— Готов? — шепчет командир. — Еще минута, и пора…
Одежда вымокла от росы. Я весь дрожу. Мне холодно. Вторую ночь подряд я не спал. В голове крутится мысль: «Ничего, скоро отоспишься во веки веков». Я поганую мысль от себя гоню.
Дымка опускается, сквозь нее проступают очертания бесформенной массы — это ракетный станок, укрытый брезентом.
А вот и часовой. Нахохлившись в своей шинели, он мерно шагает: пять шагов в одну сторону, пять шагов обратно.
— Первое: снимаем часового. — Татарин загибает у меня перед носом пальцы, будто сомневается, запомнил ли я. — Второе: Сдираем брезент. Третье: Разбиваем прицел. Четвертое: улепетываем со всех ног. — Вздыхает. — В сущности, ерунда…
Я рад, что ему это представляется ерундой.
— Вот. — Сую ухватистый камень с ребристой поверхностью. По дороге подобрал. — Ваше благородие, вы этой каменюкой сначала француза тюкнете, а потом прицел раздербаните…
Но Аслан-Гирей отодвигается.
— «Тюкнете»… Я в жизни никого не убивал. Особенно «каменюкой»… — Он заглядывает мне в лицо, с надеждой. — Может, ты?
Я трясу головой.
— Господь с вами, сударь!
Обреченно вздохнув, он нахлобучивает фуражку пониже и поднимается на ноги.
— Ладно. Ждать больше нельзя, светает. Да свершится воля Аллаха…
Я перекрестился, потому что больше надеялся на Исуса Христа, и пошел за штабс-капитаном, сжимая в руке камень.
Одного не мог понять: чего это мой татарин не укрывается, не крадется? Ведь часовой заметит!
Тот и заметил.
— Ки эс?
Но окликнул без опаски. Чего пугаться человека, который идет по лагерю в открытую?
Вот когда Аслан-Гирей не ответил, постовой насторожился.
— Альт! Ки ва ля?! — И ружье с плеча.
Наверно он разглядел фуражку — французы таких не носят. У них сужающиеся кверху высокие кепи, а если зуав — феска или чалма.
— Аслан-Гирей, капитэн деларме рюс! — закричал тогда мой начальник хоть и по-французски, но понятно. И побежал прямо на солдата, вытягивая из ножен саблю.
Сомневаюсь, что вражеских дозорных снимают таким образом — особенно, если хотят без шума.
И пожалел я, что мы не взяли с собой на гору Джанко. У индейца француз лег бы и не пикнул. А только что теперь жалеть?
— Осекур! — заорал часовой. — Ленеми!!!
Подставил под удар дуло, сталь зазвенела о сталь.
— Брезент! — крикнул мне штабс-капитан, наскакивая на неприятеля и норовя ткнуть его клинком.
Француз не давался, пятился и всё хотел навести ружье на татарина — тот уворачивался, не вставал под пулю.
Я уронил каменюку, стал рвать брезент. Понизу он был обтянут веревкой. Я раскрыл складной нож, и хоть он был острый, никак не попадал куда надо — тряслись руки.
Штабс-капитан с солдатом хрипели, лязгал металл, по сторонам и внизу кричали люди, какие-то тени метались в жидком тумане.
Наконец я стянул на землю скрипучий чехол.
Кто-то сзади схватил меня за плечо.
Это был Аслан-Гирей. Расцарапанное лицо сочилось кровью, на грудь свешивался полуоторванный эполет. Часовой — убитый ли, оглушенный — лежал на земле.
— На! — Командир совал мне свой планшет. — Умри, но доставь! Беги, беги!!!
А сам подобрал мой камень и начал с размаху колотить по трубке ракетного прицела.
Я кинулся вниз по склону, прижимая плоскую сумку к груди. Чем ниже я спускался, тем гуще становилась рассветная дымка. Навстречу бежали люди, но я их видел смутно, и они меня тоже. Все орали, кто-то выпалил в воздух.
Еще чуть-чуть — и я проскочил бы между валами верхних батарей в нижнюю часть укрепления, где туман был совсем хороший.
Но по проходу накатывала целая толпа — я едва успел упасть, прижаться к земле.
Пришлось принять назад и в сторону. Оставаться на виду было совсем нельзя. Кто-нибудь поглазастей заметил бы меня если не сейчас, то через секунду.
Ударил барабан. Снизу бежали еще люди.
Не уйти, окончательно понял я.
Завертелся на месте. Вдруг вижу — лежат фашинные корзины, еще не наполненные землей. Пал на четвереньки, влез в одну, затаился.
Задул ветер и вмиг развеял со склона остатки тумана. Сразу сделалось светло, прозрачно.
В щель между прутьями я видел ракетную площадку, видел штабс-капитана, яростно лупящего камнем. Заметили его и французы. Бросились со всех сторон. Через мгновение подле станка образовалась давка. Слышались крики, удары.
Я сжался в своей плетенке, зажмурился и снова открыл глаза, когда услышал нечто странное: звук рыданий.
Это выл ракетный инженер — я узнал его по шапке с позументом. Он держал в руках изуродованный прицел и что-то выкрикивал плачущим голосом. А штабс-капитана я не увидел. Что-то лежало под опорами станка — будто накидали кучу ветоши.
Какой-то начальник размахивал руками, посылал людей туда и сюда. Часть французов, растянувшись цепью, двинулась вверх, в сторону кустов. Ищут, нет ли других русских, догадался я.
Вот синие мундиры поднялись до заветного места, не задержались там, пошли дальше.
Лаз, слава богу, остался незамеченным.
Мои же дела обстояли паршивей некуда.
Я лежал в корзине, весь скрюченный, и вылезти оттуда не смел. Вокруг ходили французы, их гнусавый говор несся отовсюду. Скоро они начнут саперные работы, кто-нибудь придет насыпать фашины, тут-то мне и конец.
Но погубили меня не саперы.
Ко-ко-ко-ко! — донеслось кудахтанье.
По траве ходко бежал молоденький петушок.
За ним, растопырив руки, гналась баба в красном колпаке и переднике.
— Аррет! Аррет!
Я узнал добродушную тетку, за которой давеча подсматривал в бинокль.
Птица будто игралась с нею: то подпустит, то отбежит. Солдаты кричали что-то — судя по гоготу похабное. Кантиньерка (я вспомнил трудное слово) весело отбрехивалась.
И вдруг чертов петушок шмыгнул в соседнюю корзину — наверно, она показалась ему надежным убежищем.
Я замер, боясь пошевелиться.
— Жё тэ тьен! — пропела тетка, присев на корточки.
Потянулась за птицей, да застыла. Ее круглые глаза пялились на меня, полногубый рот раскрылся.
Я умоляюще сложил ладони: тетенька, родненькая, не выдавай!
Не знаю, сколько времени мы глядели друг на друга. Мне показалось, очень долго.
Наконец она покосилась по сторонам и кивнула. Не выдаст! Все-таки женское сердце милосердней мужского. Увидела, что я совсем пацан, что трясусь от страха — и пожалела. Вдруг поможет и с бастиона выбраться?
Я ткнул себя в грудь, потом показал пальцами, будто убегаю прочь.
Поняла, нет?
Кантиньерка опять кивнула. Молча вытащила петушка, прижала к груди. Отошла на несколько шагов, то и дело оглядываясь. И вдруг как заверещит:
— Иль э ля, лёрюс! Дан ля корбей!
Гадина!
Я выкатился из корзины и дунул вниз, в проход между брустверами.
Кто-то встречный удивленно вскрикнул, кто-то посторонился, кто-то попробовал схватить за руку.
Нижнюю батарею я пролетел — и сам не заметил как. Вспрыгнул на большую пушку, пробежал по ней, как по рее, и сиганул через ров.
С разбегу да перепугу прыжок получился отменный. Я перемахнул трехсаженную ямину, приземлился на той стороне, покатился, вскочил, встряхнулся.
Планшет не выпал, он был у меня за пазухой.
Оглянувшись, я увидел на бруствере несколько солдат, а сзади карабкались еще. Некоторые были при ружьях, а один уже начал целиться.
— Мама-а-а! — завопил я, хоть матери своей не помнил, не знал.
Втянул голову, понесся через поле. Здесь, внизу, туман еще стелился по мокрой траве, и мне казалось, будто я бегу через бурлящий кипяток.
Бах! Бах! Бах! — загрохотало сзади.
Возле уха вжикнуло. Я припустил быстрей.
«Беллона» плыла над молочной землей недостижимо далекая. Я бежал к ней, не сводил с нее глаз. Она одна могла меня спасти.
Что-то случилось с моим хваленым зрением. Раньше на бастионе была одна вышка, и ту-то сбило ядром, а теперь мне мерещилось, что над «Беллоной» парят пять одинаковых вышек. Они покачивались и расплывались, озаренные розовым солнцем.
Вокруг меня воздух звенел и лопался. Я начинал задыхаться.
Но бег мой внезапно прервался. Из-за того, что смотрел только на «Беллону» с ее призрачными мачтами-вышками, я не заметил выбоины — и грохнулся с размаху, ударился о землю подбородком и грудью.
Выстрелы прекратились. Я понял, что застоявшийся в ямке туман делает меня невидимым для стрелков. Но он прорежался прямо на глазах. Минута-другая — и совсем истает.
Я приподнялся, оглянулся.
Из рва лезли люди в турецких безрукавках и шапках. Зуавы! Вот почему французы не стреляют — решили взять живьем.
Преследователей было трое. Я уставился на них, оцепенев.
Что делать?!
Оставаться на месте — схватят. Побежать — снова откроют огонь.
Вдруг прямо перед зуавами вздыбилась земля. Меткий выстрел орудия с «Беллоны» швырнул одного наземь. Другой, повернувшись, спрятался во рву. Но третий не испугался. Он несся огромными прыжками прямо на меня. Я увидел пегую бороду, черную дыру разинутого рта, сверкающий в руке кривой кинжал.
Я должен быть благодарен бородатому зуаву. Если б я так сильно его не испугался, то не набрался бы духу вылезти из ямы и рано или поздно меня подстрелили бы.
Но ужас вытолкнул меня из укрытия.
Больше я не оглядывался.
По мне снова стреляли, и трещал воздух, и земля под ногами взметалась фонтанчиками. Но я бежал, бежал, бежал — воистину чудо Господне, что ни одна из пуль в меня не попала.
Наконец я скатился в ров перед нашим бруствером. Сил карабкаться по крутому скосу уже не было. Я сидел, разевал рот и не мог даже крикнуть.
Кто-то мягко, как кот, приземлился рядом.
Джанко.
Он деловито ощупал меня: цел ли.
Потом крепко взял за пояс и приподнял. Поставил себе на плечо мою ногу.
Сверху перегнулся Соловейко.
— Тяни руки, мать твою!
Вцепился в запястья, рванул.
Я оказался на валу.
— Стаскивай его вниз! — услышал я голос Платона Платоновича. — Не дай бог в последнюю минуту подстрелят!
Меня сволокли за бруствер.
Всхлипывая, икая, я совал в чьи-то руки планшет.
— Вот… Вот… Всё там… Там…
Соловейко стоял надо мной, уперевшись кулаками в бока, кривил веснушчатый нос.
— Жив и в портки не наложил? — подмигнул он. — Зря, я б постирал.
Он достал из-за пазухи что-то длинное, полосатое. Сдернул с меня бескозырку, чудом не слетевшую, пока я драпал через поле.
Это была георгиевская ленточка. Соловейко бережно обмотал ее вокруг околыша, чувствительно шлепнул меня по затылку и нахлобучил хвостатую шапку на мою голову.
— На-ко вот. Твоя…
Два раза посвящали меня в моряки: сначала капитан щелчком по носу, потом мой враг Соловейко — подзатыльником.
Третьего раза не будет, поклялся я себе тогда, под бруствером.
И клятву свою не нарушил. Теперь, в это мгновение, могу сказать это наверняка.
Лучшая ночь моей жизни
…Сладкий запах ладана и свечного воска. Мирное сияние икон, подсвеченных огоньками. Мерцание золотых риз и эполет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49