Если взглянуть на него издали, то кажется, будто он лежит распластавшись на земле, придавленный огромной снежной шапкой. Крыльцо с деревянными ступеньками ведет в темные сени, которые делят дом на две половины. В одной живет колхозный конюх Терентий с семьей. Во второй раньше было правление колхоза, а теперь поселились мы. В нашей половине - дощатая перегородка с ободранными обоями и неизживный запах табака.
- Ну и прокурили! - ворчит бабушка.
Бабушка, как известно, всегда чем-нибудь недовольна, а нам с Ленькой здесь нравится.
Первым делом мы с ним, обшарив все вокруг, обнаружили, что перегородка раньше была оклеена розовыми обоями.
Когда мы сообщили об этом бабушке, она проворчала:
- Нам-то что толку от этого?
Мы с Ленькой тщательно ободрали уцелевшие розовые клочки с золотистыми прожилками и припрятали на всякий случай. Стенка стала похожа на старую географическую карту. Сверху в углу я вдруг заметила светлое прямоугольное пятно.
- Смотри, Ленька, и здесь, в конторе, икона висела! - удивленно воскликнула я.
Отец рассмеялся.
- Здесь портрет Ильича был, - сказал он.
- Зачем сняли? - надул губы Ленька.
- Он теперь в новом доме висит. Смотрит на всех, щурится, улыбается хороший, мол, дом построили...
- Прокурите и новый, - не смолчала бабушка, распихивая по углам вещи.
Отец сокрушенно развел руками и, подмигнув нам с Ленькой, придавил недокуренную папиросу. Потом они с Терентием втащили в дом бабушкин сундук. Квартира сразу приняла жилой вид, и бабушка понемногу начала отходить. Она пере стала ворчать и деловито распоряжалась, что куда ставить. Мы с Ленькой охотно ей помогали.
Рыска, уже привыкшая к нашим переездам, первым делом отыскала печку и домовито сидела там, жмурясь и равнодушно позевывая.
Закутанную Лилю тоже сунули к Рыске на печь. Она что-то лопотала на своем непонятном языке, и по ее удивленно-радостным возгласам можно было понять, что ей нравится вся эта суматоха.
Наконец все было расставлено по местам, и я, оглянувшись вокруг, радостно сказала:
- Ой, как здорово получилось! Мама приедет в субботу, а у нас уже совсем порядок...
Чтобы еще больше удивить маму, мы с Ленькой распотрошили старые журналы и, вырезав из них картинки, наклеили на ободранную стенку.
Мама и в самом деле была удивлена. Войдя в дом и взглянув на нашу работу, она всплеснула руками и расхохоталась. Потом начала переделывать все по-своему.
Мы с Ленькой стояли надувшись. Пришла тетка Поля, жена Терентия. Подперев щеку рукой, молча смотрела, как мама снимала со стены пестрые картинки. Постояла и, вздохнув, ушла.
- Не понравилось, видно, у нас, - сказала мама.
- Да что там! - махнула рукой бабушка. - Она и в тот раз вздыхала, когда мы убирали. Не поймешь ее...
Мама навела порядок и снова уехала на целую неделю. Короткие зимние дни понеслись один за другим. После школы, сделав уроки, я бежала к оврагу. У оврага собирались ребята со всей деревни. До самых сумерек не стихали там визг и смех. По укатанной дорожке летели вниз быстрые санки. Вихрился снег, замирало сердце, и ветер лихо подсвистывал вслед. Наверх приходилось карабкаться по выбитым в снегу ступенькам. Иногда кто-нибудь, не удержавшись, кубарем катился вниз, сбивая с ног остальных. Пустые санки обгоняли копошащийся клубок. А то наваливались на одни санки по нескольку человек, по дороге срывались, падали и с разгону зарывались в снег. Вылезали с раскрасневшимися веселыми лицами. Никто не обижался, если его нечаянно сталкивали вниз. Только один Петька ходил чистенький, ревниво оберегая свой новенький черный полушубок. Он все время катался один. Отдуваясь и пыхтя, втаскивал санки на гору и, усевшись поудобнее, аккуратненько съезжал вниз.
- У, единоличник! - косясь на него, ворчала Зинка.
- Давай сшибем! - предложила я.
Мы своими санками налетели на Петьку и опрокинули его в сугроб.
- Куча мала! - заорал подоспевший Ленька, наваливаясь сверху.
Ребята налетели со всех сторон. Покатились с горы шапки, кто-то сыпал сверху на барахтающихся снег. Из кучи малы Петька вылез весь растрепанный.
Размазывая по лицу снег и слезы, он погрозил нам кулаком и пошел домой жаловаться. Завидев Лещиху, мы, как воробьи, рассыпались по кустам. Лещиха наоралась вдоволь и ушла. Раз-другой Петьке удалось съехать благополучно, а потом мы снова, не сговариваясь, вихрем налетели на него. Напихав ему в свалке за шиворот снега, чтоб не ябедничал, разбежались по домам.
Каждый раз после такого катанья мы с Ленькой отогревались на печке, а потом, пробравшись через темные сени, заставленные ящиками и кадушками, вваливались к соседям. Леньке нравилось смотреть, как Терентий и его пятнадцатилетний сын Пашка чинили по вечерам колхозную сбрую: уздечки, хомуты, седла.
Усевшись рядом с молчаливой теткой Полей, я слушала, как монотонно жужжит прялка и тянется длинная, как зимний вечер, ниточка пряжи. Попозже, заглушая прялку, с улицы пробивались в дом лихие переливы гармошки и чей-то озорной девичий голос, распевающий частушки.
Прильнув лицом к окну, я всматривалась в темноту. На крыльце нового правления толпилась, расходясь с танцев, молодежь. Частушки уплывали куда-то в другой конец деревни, а у нас под окнами раздавались торопливые шаги, и тотчас же на пороге появлялась дочь тетки Поли - Феня. Феня снимала полушубок, и я просто немела от зависти: такая она была красивая в шелковой розовой кофточке с белыми пуговицами и черной юбке. Переодевшись, Феня бережно складывала свой наряд, прятала его в сундук и замыкала на ключик.
Тетка Поля ставила на стол глиняную миску с молочной крупеней. Все садились ужинать. Нам с Ленькой было невдомек, что пора уходить домой, и мы сидели, провожая глазами каждую ложку. Однажды Ленька смотрел, смотрел и вдруг заявил:
- А у нашей бабушки был один знакомый кулак, так он мух ел, со сметаной.
Я хотела было уточнить, что это вовсе не у бабушки был такой "знакомый", а у деда Савельича и что мух он вовсе не ел, а только облизывал, но тут Феня, зажав ладошкой рот, выскочила из-за стола. Пашка засмеялся, а я покраснела и толкнула Леньку локтем в бок.
- А чего ты толкаешься? - возмутился Ленька.
Терентий взглянул на нас и, улыбнувшись в прокуренные усы, сказал:
- У нас, правда, не такое деликатное кушанье, но крупник ничего себе. Может, отведаете? Налей-ка им, Поля, - распорядился он.
Тетка Поля поставила на стол еще одну миску, поменьше, и положила две ложки.
- Садитесь, - предложил Терентий.
- Спасибо, я не хочу, - сказала я, не отводя глаз от миски.
Леньку долго уговаривать не пришлось. Он подсел к столу и начал хлебать без остановки. Я во все глаза следила за его ложкой. Черпая суп, она опускается все ниже и ниже и вот уже скребет по самому дну. Ленька деловито нагнул миску и вылил остатки себе в ложку. Едва сдерживая слезы, я проглотила слюну.
- Ну, пошли! - весело сказал Ленька, слезая с лавки.
- До свиданья, - выговорила я дрожащим от обиды голосом и направилась к двери.
- Спасибо за угощение! - крикнул уже из сеней Ленька.
Я вбежала к себе домой и, бросившись на кровать, разревелась. Ленька стоял, ничего не соображая, а у меня едва допытались, в чем дело. Отец расхохотался, а бабушка, бросив на него сердитый взгляд, уложила меня спать с собой и, пошарив в шкафчике, сунула мне в руку твердый, точно деревянный, баранок. Я молча грызла его и все раздумывала, поделиться с Ленькой или нет. Когда от баранка осталось чуть-чуть поменьше половины, я, вздохнув, засунула его к себе под подушку.
Утром, уходя в школу, я вытащила баранок и, откусив небольшой кусочек, положила остальное на подушку рядом с Ленькой.
Днем бабушка что-то толкла в деревянной рассохшейся ступе в сенях, а вечером, когда мы снова собирались улизнуть к соседям, сказала:
- Куда? Ужинать сейчас будем.
Мы уселись за стол, и она, достав из печки чугунок, налила в миску точно такого же, как у тетки Поли, крупника. Мы заработали ложками.
- Ну, как? - подмигивая мне, спросил отец.
- Вкусно, - улыбнулась я.
После ужина нам что-то расхотелось идти к соседям и мы залезли на печь. Отец еще немного почитал за столом газету, а потом тоже забрался к нам.
- Подвиньтесь, команда, дайте погреть старые кости, - шутливо сказал он.
Мы обрадовались, что он никуда не уйдет и целый вечер будет с нами.
- Папочка, расскажи что-нибудь, - попросил Ленька.
- Что же вам рассказать? - спросил отец.
- Про войну, - сказал Ленька.
- Лучше сказку, - сказала я.
- Сказку? - удивился отец. - А я разве знаю?
- Знаешь, - убежденно заявила я.
- Ну, раз уж знаю, придется рассказать, - развел руками отец. Он улегся поудобнее и, глядя в потолок, будто видел там что-то, сказал: Ладно, слушайте...
ПАПИНЫ СКАЗКИ
Наш папа заболел. Уже несколько дней он ходит с завязанным горлом, и бабушка ворчит, что ему и больному нет покоя. Днем он, как обычно, в колхозе, а вечером мы все залезаем на печь, и папа рассказывает нам сказки. В его сказках один и тот же герой, и не какой-нибудь богатырь или Иванушка-дурачок, а простой парень, по имени Орлик. С виду совсем обыкновенный, а на деле очень ловкий, смелый и справедливый. Он борется против разных жуликов и злодеев, спасает людей и совершает необыкновенные, героические поступки. У него целая команда таких же, как и он, веселых и храбрых ребят.
Приключения Орлика похожи и на сказку и на быль. Они интереснее самой интересной книги, тем более, что у любой книги есть конец, а папиным сказкам про Орлика нет конца. Он рассказывает их из вечера в вечер.
И вдруг однажды, в самом интересном месте, когда Враги схватили Орлика и посадили в крепость, я слышу за стеной какой-то подозрительный шорох. Руки у меня холодеют от страха, и я сижу, боясь шелохнуться или сказать хоть слово. Отец продолжает рассказывать, но я уже не слышу, о чем он говорит. Напрягая слух, я улавливаю за стенкой какие-то вздохи, похожие то ли на всхлипывание, то ли на смех. Может быть, это кружит за стенкой метель или злые духи рвутся в ночную сказку? Я напряженно всматриваюсь в стенку, за которой слышатся шорохи, и вдруг вижу, что стенка тоже смотрит на меня любопытным человеческим глазом. Может, мне это только так кажется? Но нет. Я вижу, как глаз исчезает и на одну секунду вместо него на стене появляется пустой желтоватый кружок. Потом снова показывается глаз. Я собираюсь крикнуть, но вдруг вижу в кружке губы трубочкой и приложенный к ним тонкий, совсем человеческий палец. "Молчи!" - предостерегает он меня. Я замираю. А отец все говорит и говорит. В таинственном кружке на стенке снова появляется глаз. Большой, серый, он смотрит прямо на меня и, мне кажется, даже улыбается, подмигивает мне. Я не приложу ума, что это такое, но страх мой почему-то вдруг исчезает. Я улыбаюсь и тоже подмигиваю озорному глазу.
- Ты что? - удивленно спрашивает отец.
Я молчу, не сводя глаз со стенки. Отец щупает ладонью мой лоб и озабоченно говорит:
- Горишь ты вся. Простудилась, что ли?
Приходит бабушка и тоже щупает мою голову. Потом стаскивает с печки и укладывает в постель. Я протестую:
- Не заболела я, бабушка, слышишь! Не заболела... Пусти на печь, я хорошенько рассмотрю...
- Да что рассматривать там, на печи? - удивляется бабушка.
- Орлика. Это он там, наверно, смотрел на меня.
- Ох ты, господи, бредит девчонка, - испуганно говорит бабушка.
Я плачу с отчаяния, что она меня не понимает. Я не брежу, я хорошо видела, как смотрел на меня блестящий озорной глаз. Конечно, это был Орлик! Как это я сразу не догадалась?!
На печь меня не пускают, и бабушка сердито ворчит:
- Такими сказками ребенка совсем уморить можно... Не сказка это, а одна война...
Я хочу возмутиться, сказать, что это самая лучшая сказка в мире, но язык меня не слушается, и я куда-то проваливаюсь. Вокруг темно, пусто и жарко. Я хочу выкарабкаться и не могу. Что-то душит меня, я кричу, но голоса нет, и никто меня не слышит. И вдруг появляется Орлик. Он, весело посвистывая, берет меня за руку, вытаскивает наверх. И тут я вижу, что это вовсе не Орлик, а моя мама. Она гладит меня прохладной рукой по лицу, и мне становится легко и приятно. Я улыбаюсь, закрываю глаза и засыпаю.
БОЛЕЗНЬ
Проснувшись, я вижу, что в комнате полумрак. Интересно, что сейчас: день или ночь? Не похоже ни на то, ни на другое. Свет какой-то странный, серо-желтый, как будто я еще не проснулась. Оказывается, это просто завешено окно. Я лежу на маминой большой кровати, а в другом углу комнаты, на своей кровати, лежит Ленька. В голубой деревянной люльке копошится Лиля. Мне смешно, что мы все так разоспались, и я тихонечко смеюсь. Лиля цепляется руками за люльку, встает на ноги и, приоткрыв рот, молча смотрит на меня. Потом хлопает в ладоши и визжит: "Ойя". Это она меня так зовет. Я хочу подняться и не могу. Тяжелая голова болтается на тоненькой непослушной шее. Я снова шлепаюсь на подушку.
- Ле-е-нька, - хнычу я, - подай мне валенки...
В комнату входит мама.
- Проснулась! - обрадованно говорит она. - Кушать хочешь?
Я отрицательно качаю головой.
- Может, сметаны с белым хлебом? - спрашивает мама.
Удивительно, но я ничего не хочу, даже самых вкусных вещей на свете.
- Ленька, а ты хочешь сметаны? - спрашиваю я.
- Нет, - слабо говорит Ленька.
- А почему?
- Потому что я больной.
- А я разве тоже больная?
- И ты, и Лиля - все больные, - отвечает Ленька. - У нас корь. Видишь, окно завешено?
Ленька совсем слабенький, он даже не поднимает головы. Мне его очень жалко.
- Ленька, ты только не умирай, - жалобно говорю я. - Ты, может, лучше поешь, а?
- Я не умру, мне банки ставили, - равнодушно говорит Ленька.
- Все равно поешь, - уговариваю я.
- А ты?
- Я?.. Ну ладно, я тоже поем, - соглашаюсь я из-за Леньки.
Обрадованная мама кормит нас с ложки, как маленьких. Мы съедаем по нескольку ложечек сметаны, и каждый торжественно объявляет, сколько съел.
Легче всех переносит болезнь Лиля. С виду она почти здоровая, и только на лице у нее красные пятна. Она визжит и все время лезет из люльки.
Через несколько дней одеяло, которым у нас в комнате было завешено окно, снимают. Лиля уже топает по полу, я сижу в постели и смотрю, как пушистые снежинки плавно кружатся за окном, и только один Ленька лежит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25