Да. Он не рассчитал. В зоне и мысль о женщине кажется крамольной, потому как ядом отравляет душу. В тут... Прикосновения, запах её духов, щекочущий меж дубленки, а движения..., гибкие, плавные даже в резкости, легкость её тела...
Он смотрел ей в глаза полные слез, поблескивающих в сумерках, на абрис нежных пухлых губ, они кривились от боли. Но не было в ней страха, не было гнева, не было унижения жертвы. Просто боль и странное, какое-то печальное, спокойствие, как будто нет между ними борьбы, ненависти, непонимания. Он приподнял её за подмышки и встряхнул. И снова замахнулся, целясь в подреберье. Она замотала головой, чуть постанывая, и уткнулась лицом в его левую руку.
И опустилась его правая рука. И забыл он, что хотел от нее, зачем бил. Гулко, орали голоса снаружи. И поднялся он и потащил снова к окну, топча грубой кирзой нежный мех слетевшей с неё дубленки. Выставил её в окно, прикрывшись ею, и приставил самодельное, долго точеное, дуло к её виску. А она, продолжая стонать от боли, откинулась затылком к его лбу.
- Ори же!
Она очнулась и тихо, сквозь боль выдавила: - Не могу.
- Так я ж тебя!.. - И грубые конструкции из мата, которого, обычно, не услышишь в зоне, обрушились на её сознание.
- Я не могу... Прости. У меня рак. И если ты меня убьешь, так будет лучше, - прошептала ему на ухо. Он вроде бы не понял по началу, что такое рак, руки его тряслись, губы её нежно щекотали мочку его уха, когда она шептала это страшное слово. Его всего трясло мелкой нервной дрожью. Он чувствовал, что теряет трезвость необходимую для точного свершения побега. Но она повторяла и повторяла, тихо, нежно - Убей меня, убей, я все равно умру от болей.
Было слышно, как снаружи к ним подбираются, как трутся о стены дома боками в ватниках, а может быть в шинелях... И закружилась голова от жалости к себе от отчаяния, оттого что оставшиеся пять лет ему теперь сидеть не пересидеть. А тут ещё она, какой-то нежный расслабляющий комочек: "Я все равно умру, мне говорят осталось месяц, два..."
- Господи Иисусе!.. Солнышко мое, - вдруг вырвалось из глубины его, давно забытого им, сердца, он прижал её затылок к своим губам и замер. За семь последних лет он никогда не прикасался к женщине, он думал, что равнодушен к этим особям навечно. И тупость, полное мозговое оцепенение накатило на него. Он терял время. Преступно терял мгновения.
Мегафоны вдруг загорланили все разом, слова неслись со всех сторон.
- Сдавайтесь, вы окружены! Выходите!..
Он приподнялся над её лицом, продолжая нежно левой рукой прижимать её голову к своей груди, а правой жестко держал дуло у её виска.
- ... машину, деньги! Один труп уже готов, если через десять минут... мы прикончим ее... - хрипел из-под подоконника его дружбан.
- Ты убьешь меня, правда?..
- Заткнись. Не знаю, - ему тяжело было дышать, воздуха, воздуха ему не хватало. Ори! Ладно, молчи уж... Иван! Да что ж ты!.. - и снова героя террориста затрясло.
Иван наконец-таки отколупнул от пола Фому и выставил в окно.
Фома чуть приоткрыл глаза, и звучно стукнулся о раму лбом. И снова закачалась его голова, как голова тряпичной куклы. И струйка крови потекла по лбу.
Иван недоуменно застыл над жертвой.
Тут меткий выстрел просвистел сквозь стекло и макушка Ивана, мелькавшая для снайпера снаружи над болтающейся головой заложника, покрылась темным пятном. И он осел. Фома рухнул на него.
Из окна, из двери, из-за всех щелей гудели голоса: "Сдавайся! Выходи! Сдавайся!"
- Пошли, - поволок её на выход, крепко держа дуло у её виска, оставшийся в живых, - Ну суки! Ну попробуйте, возьмите!.. Он крепко сжал её за талию левой рукой. И снова сердце его билось так, что ей казалось, что это её сердце. Все смешалось в её, его ли сознании: и его хрип, и её тихий голос, и волосы, прилипшие к его щеке... И ощущение последнего момента, настолько последнего, что воля отказывала в движении тел, - объяло их обоих. А кровь Ивана темной, медленной змейкой подползала к его кирзовым сапогам, к её - замшевым... Они смотрели только на нее.
- А как тебя зовут? - глухо спросила она.
Он на мгновение застыл, словно не в силах понять, как, как его на самом деле зовут, и вообще что-либо, а в дверь уже ломились.
Он заорал невнятно - нечленораздельно.
В это время Фома, очнувшись, по кошачье невероятно пластичным прыжком с животным криком, рванул и оказался на его плече, и сбил направленное на её висок дуло. Палец машинально спустил курок, раздался выстрел, просвистев за Алининым затылком. Тут в комнату влетели, вышибив ногой дверь громкие резкие, уверенные в себе мужчины.
Алина не поняла, что с ней случилось, она почувствовала вдруг смертельную, усталость, именно, усталость. Ничто не сдерживало её больше, и тело, словно с ватным позвоночником, сползло вниз по стене. И Алина перестала видеть, слышать, понимать.
Очнулась в явно медицинском кабинете.
- Где я?
- Все хорошо, - услышала она раскатистый мужской голос так похожий на голос того...
Она оглянулась и увидела плотного бугая в белом халате. Все смешалась в её сознании. Но пахло от него иначе - каким-то древним одеколоном. Так пахло от дедушки, когда она была маленькой. Дедушка тоже был врачом. Запах этого одеколона пресек страх.
- Как город называется? - спросила она сухо, словно пилот перепутавший рейсы, сигналы и карты.
- Мы под нижним Тагилом, - послышался сумрачный голос Фомы из глубины комнаты, - И стоило так далеко тащиться...
- Но это нормально, - улыбнулась она. Улыбнулась ещё раз и захохотала, вспомнив, как падал Фома, словно тряпичный петрушка, на руки бандиту. На этом-то непредсказуемом идиотизме и обломалась вся мощь кошмара. И хохотала, не могла остановиться.
Это у неё нервная реакция, пояснил доктор Фоме.
"... и когда он, переступая через груды мертвых окровавленных, тел вынес её на руках, шел снег, - писал Друид, - И он увидел, как снежинки таят на её лице. Все, - сказал он, - Мы достигли с тобой точки невозвращения.
Она, медленно приходя в себя, открыла глаза: - Что же дальше?
Ничего, - ответил он и опустил её на землю".
Городское управление исправительных учреждений вручило Фоме благодарственную грамоту за проявленное мужество при захвате террористов. Об Алине не упомянув ни словом.
Осужденные осудили террористический акт с захватом заложников и окрестили Алину королевой зон отныне и на все века. О Фоме не упомянув ни словом.
- Скажите, как случилось так, что вы, женщина, и не впали в истерику в такой страшный момент, не плакали, или молились, вам было страшно? задавали ей вопросы на местном радио.
- Не знаю, почему. Но женщины, ведь тоже люди, - скромно отвечала Алина, не понимая, что вела себя в той ситуации весьма не по-людски.
ГЛАВА 29
В Фоме теперь появилась сосредоточенная важность, если бы были у него усы, он бы задумчиво подкручивал их кончики. Он даже отказался выпить.
И так он мрачно смотрел, как пьют другие, что можно было поперхнуться при одном лишь предположении, что будешь пить.
Фома теперь внимательно читал газеты, ежедневно, все газеты, какие продавались в городе. Вздыхал - "...теперь, вот видишь, как, не думали и не гадали, всю жизнь сами все о героях публиковали, а теперь и мы в герои попали"... - и искоса поглядывал на Алину.
Она как будто в полудреме наблюдала все его движения, окрашенные новыми подробностями, и почему-то Фома, теперь казался невероятно жалким. Слишком серьезно он относился к тому, что называл славой, словно слава его должна видна быть всем. И он как будто оглядывался, - видят или не видят.
- ... И поэтому мы должны пожениться... - заявил он после долгого гипнотического сидения, на противоположных лавочках электрички, когда почудилось ему, что вел с ней беззвучный диалог.
Она дернулась, мелькнула презрительная ухмылка на её лице и тут же погасла в маске равнодушия, но он успел уловить немой ответ. Она отстраненно проговорила:
- Это - ловушка.
- Это - путь! - жестко отпарировал он, - Дело на всю жизнь. Мы с тобою заставим весь мир говорить о нас!..
Она пресекла его едким прищуром, словно говоря, о чем ты?..
Она обрезала траекторию взлета, в тот самый момент, когда он решил переменить свою жизнь навсегда. Всю жизнь!.. И душа его, словно кентавр, колебалась между двумя порывами - человеческой мольбы и звериного мщения. Но предпринять что-либо ради кардинального поворота - он чувствовал себя не в силах. Она же равнодушно, как попутчик, которому скоро сходить, замыкалась в себе, о своем...
Они угрюмо месили шагами бурый снег развороченного тракта. По бокам его, в метрах пятидесяти тянулись деревянные зоновские заборы с рядами колючей проволоки поверх, но не было к ним подхода через заполненные черной жижей - мяшей пространства. Шаг - и ты увяз по горло. Воздух - завислая муть.
С окраин города, расположенные в порядке окончаний пятиконечной звезды, дымили заводские трубы и домны. Сиренево-изжелто-зеленовато серым маревом сливался воедино их разноцветный дым. Недавно прошел нежданный, тем более для пятого мая, казалось, вновь последний снегопад. Снег ещё не стаял. Но не было вокруг ни пятнышка белого снега. Казалось, он и не был никогда белым. То желто-сиреневые, то зелено-серые, то фиолетово-бордовые снежные пятна покрывали то тут, то там словно проклятый богом городок.
Они шли и задыхались. Старые курильщики, спокойно переносившие, когда на маленькой кухне курится одновременно хоть десять сигарет, они не могли даже представить, что курят. Глаза их смотрели в небо. Ноги вязли в серо-бурой снежной муке. Казалось, этой дороге не будет конца. Заборы, заборы, заборы, как серые конвоиры сопровождали её. И не было в бок ни тропинки, никакого подхода к ним.
Вдруг справа забор окончился, сквозь метелящую цветистую мглу они увидели вышку на его углу. Но на вышке не было привычного охранника. Они застыли, глядя на нее.
Подул тихий ветер, деревянная дверца вышки медленно распахнулась, скрипя, и захлопнулась.
Этот мертвецки мерзкий скрип в абсолютной морозной тишине ужаснул их. Казалось, здесь все вымерли, словно прошла чума. Мышление заработало фантастически, перебирая варианты, - или зона взбунтовалась и разнесла, к черту, всю эту систему из серых шинелей, или... пока они шли на землю бросили нейтронную бомбу, а их пронесло каким-то образом... и теперь нет дороги назад. И ничего нет впереди. Но не может же быть такого, чтобы зона, вышка ... и вдруг никого.
Они переглянулись, и молча пошли дальше по развороченному тракту. Быть может, зоны упразднили, пока мы сюда добирались, - подумала она, или сделали весь город одной единой зоной. Ведь здесь невозможно жить. Уже сойдя с электрички и вдохнув его тяжелый ядовитый воздух, она ощутила, что этот город пострашнее дантевского ада. В дантевском аду мучения реальны, конкретны, а здесь - все хуже смерти - каждый вдох, каждая секунда - и так всю жизнь... Здесь самое страшное преступление не воровство, и не убийство, все это естественно вписывается в мистическую концепцию местности, - самое страшное преступление здесь, это родить ребенка на этот свет.
С утра они плутали по этому городу в поисках нужной зоны. Мелкие мужчины, из тех, что старцы в сорок лет, показывали в разные стороны им дорогу. И мелькнуло высказывание им вслед: "Да у нас здесь все сплошь зоны".
Они шли и шли трудным шагом по прямому трату. За мертвой зоной клубилось пространство. Они остановились. И когда чуть просветлело, сквозь круговоротящую то ли метель, то ли мокрую стекловидную пыль, увидели гигантскую свалку - клубки проволоки, бочка... - и все это величиной с огромный дом. Тоталитарные отходы.
- На такой луне я ещё не бывал... - еле выговорил Фома.
Она промолчала в ответ, глядя вперед, в непроглядную, чуть просветленную закатным солнцем, мглу. Першило в горле. "Вот мы и дошли до конца света" - подумала она.
Они застыли друг перед другом, вглядываясь в самих себя, в самый центр, сквозь густую мглу времени, названий и поднятий. Они молчали несколько минут и вдруг, не сговариваясь, развернулись и пошли назад, словно пустили пленку собственного кино задом наперед. Дорога, город, площадь, вокзал, электричка, Екатеринбург, Климовы, Друид...
Нет, это никогда не кончится. Хотя каждый день кажется последним!.. Таков жанр местности. И все что временно - навечно.
"Они шли и шли и вдруг поняли, что добрались до края света. В их мире, в их многомерном времени и пространстве, такого быть не могло. Апокалипсис предстал перед их глазами единой мертвой метафорой гигантской свалки эпохи... дорога радости их привела к концу". - Ну, как? Здорово, пока вы ездили, я написал?
- Сволочь. - Процедила Алина, - Лучше поцелуй меня в затылок, мне кажется, что в нем пустота.
ГЛАВА 30.
За все про все пережитое у Фомы заболел зуб.
Какой он утонченный человек, он все так чувствует внутри, он так глубинно все переживает... - вздыхала Елена.
"Почему у меня прекратились боли?.. У него зуб болит, а у меня ничего. Или я не утонченная?.. К чему бы это? Почему?" - задавала Алина сама себе вопрос и сама себе же отвечала, - Некогда. А может, потому, что я выпала в какое-то другое измерение, и здесь даже боль не аргумент?.. Сбежав из того, своего, привычного мира, оставила в нем все свое... все то, что причиталось там, здесь - не действительно?.. А может, я здесь и не живу, а сплю и вижу сон, я здесь не я?.. Я здесь летаю, не касаясь реальности, материи, земли? Летая... но куда?.. Не касаясь... Летать - понятие высокого стиля. А я... я вся кручусь с Фомой в каком-то противном моей нравственной системе водовороте. Будь я в Москве, в своей нормальной прошлой жизни, я бы не выдержала ни этого омерзительного пьянства, ни пустой траты дней, ни болтовни, ни всех этих эмоций, что крутятся вокруг меня как мушиный рой. Так значит, я не взлетаю, а падаю. Падаю... падаю! Падаю в бесконечность, и в тоже время, откуда-то из невообразимого "высока" наблюдаю за собой. Диффузия высокого и низкого во мне. Диффузия не во мне, а вокруг. А я вся на разрыв и там и там, но центр я теряет концентрацию... Да точно! Отсюда и бесчувственность ко всему происходящему, поскольку не я потеряла реальность, а реальность пролетает сквозь меня, как через нечто полое, пустое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54