Торговал на пачки, полулегально пронесенного, чая каждую из картинок, которых вдруг оказалось много под шкафом, пачку эскизов ему отдали просто так. А Алина стояла молча посередине мастерской, такие мастерские в зонах обычно звали коротко - художки, и видела, странную картину: Дюрер, его талант, так трудно наработанный всей жизнью, очнулся вдруг посреди тайги, в теле невезучего. И окруженный степенными ворчливыми людьми, (они то знали, что все искусство - это блажь), - горел, как в адском пламени, в ненужности рабочим будням. И он пошел бетонщиком на стройку... А дальше... не соверши бы преступления, не попади сюда, быть может, Дюрер никогда бы не проснулся в нем... Но что толку?.. Мир больше не увидит возрожденного гения. И нечем им ему помочь. Лишь, разве, что выставить похотливые композиции из девок, да русалок... но линии!..
- Как выйдешь, поступи учиться на художника, - не глядя более насильнику в глаза, сказала Алина.
- Да куда ему, ещё сидеть - не пересидеть, - лениво протянул напарник, - Он же с особо тяжкими...
Они вышли на свежий воздух. Вечерело. Серыми казались здания и люди. Она шагнула за сопровождавшим их заключенным Петровым и застыла на мгновение. Им предстояло пройти через плац. На плацу толпилось около трех тысяч уголовников отбывающих свой срок на строгом режиме, то есть в основном за изнасилование...
- Смена кончилась, вот все и здесь, - заметив ужас в её распахнутых грядущему глазах, - чуть поежившись, сказал сопровождающий. И пошел вперед.
И она пошла за ним. Фома медленно плелся сзади, предательски отставая. Тут же в этой заполненной броуновским движением толпе заключенных в черных ватниках образовался строгий коридор.
"Ну почему, нам не дали в охрану хотя б кого-то при погонах! Да неужели, начальник так уверен в своей власти?!.. - заныло все внутри у Алины, и она вдруг поняла, что ей не все равно как умирать.
Тысячи мрачных глаз, подернутых волчье-серой поволокой, следили за её движением исподлобьев.
"Так из глуши пустого рукава
рванется жест призыва и погони,
сшибая вехи призрачных колонн
и под землей, непомнящей родства,
очнется боль натруженной ладони,
зарытой до скончания времен..."
Очнется вопль, - переделала она прозвучавшие в ней строки Ивана Жданова, - вопль горла древнего самца...
Она сделала несколько шагов, опустив взгляд долу, мелких шажков тихой восточной женщины, лишь бы ничем никого не возбудить, не раздразнить нависшего над этой зоной мистическим туманом зверя зверства.
И увидела трезвыми глазами, как соблазнительно фривольно вихляется кокетливой волной ламовая опушка её дубленки. Она прижала её рукой, так выходили леди из кареты в прошлом веке... И поняла, что получилось ещё женственнее. Она засунула руки в карманы и, четко следя, чтобы дубленка, словно картонный купол передвигалась вместе с ней, не касаясь её колен, пошла-поплыла.
Бесполезно.
Волна полы оттанцовывала свой романтический танец. Отчаявшись следить за ней, Алина поспешила за парнем, он шел, постоянно оглядываясь на неё и Фому. Алина хотела тоже оглянуться, но почувствовала, что не стоит делать лишних движений, и засеменила, глядя на мыски своих замшевых сапожек.
Казалось, она шла ничего не видя, но на самом деле, видела все - всех сразу и каждого в отдельности. Видела темечком, висками, затылком...
Фома нагло отставал метров на десять, тем самым не прикрывая со спины.
В тишине на плацу четко отпечатывала их шаги.
И настолько был недвижен морозный воздух, что будь то не зима, а лето, легко бы отличился полет комара где-то там, в конце черного коридора. До чего же он длинен!..
И даже бессознательный Дюрер не просветлит этот путь заскорузлой чернухи. Она чувствовала, как все тело её пронзали волны человеческого мрака.
И вдруг поняла - шевельнись сейчас кто-нибудь, почеши хоть за ухом, хоть вздохни глубоко, и слова не надо что б вся эта застывшая энергетическая масса пошла вдруг, покатила на нее. Нет, это не сексуальная волна, а это тяжелый медленно накатывающий вал, волна-война ненависти к чужеродному, свалившемуся вдруг сюда из других миров, да как она посмела! ... и будут долго молча втаптывать - топтать, пока не разотрут всю в мокрое пятно.
"Да обретут мои уста
Первоначальную немоту
Как кристаллическую ноту, что от рождения чиста..."
Слов нет... - повторила несколько раз подряд она задумчиво, оглядывая маленькое стеклянное кафе, в которое они зашли после зоны.
И было ей противно говорить. И тошнило от него сейчас, после такого, как тошнило бы от всякого мужчины. Тем более её тошнило от Фомы. При одном воспоминании, как он шел далеко от нее, так словно он не при чем...
- Я слабый и ничтожный человек... - поникнув головой, сказал Фома, почувствовав презрение в её взгляде. И зачем вы связались со мною, мадам?..
"Ничего не держит, ни чего... кроме любви..." - вспоминались Алине слова человека-убийцы перед расстрелом.
Она смотрела на Фому и понимала, что с этого мгновения не сможет позволить себе тех чувств к нему, что испытывала ещё с утра. Потому что уже невозможно унижаться болью, осознавая свою невезучесть, несчастность, несовпадение ни с чем и ни с кем и продолжать тянуть до самой смерти, скорой смерти, линию последней любви. Нет!
И полночные блики света её души погасли. Наступила в душе холодная полярная ночь.
ГЛАВА 21
Они расстались молча, просто вышли на улицу, и каждый, не оглядываясь на другого, повернул в свою сторону. Без смысла. Без цели. Они уже расставались так не раз. Так они уезжали из Владимира. Когда-то давным-давно... Казалось - вечность назад. Он зашел в пельменную. Зашел и увидел детей Климовых. Они уминали пельмени с таким аппетитом, словно беспризорники. Увидев Фому, ссутулились, словно хотели стать незаметными.
- Откуда деньги взяли? - подсел к ним Фома с прямым вопросом. Он знал, что Климовы, надеясь на бесплатные завтраки в школе, не давали им денег. В доме их было - хоть шаром покати. Никто ничего не ел, все только пили.
- А мы... мы... бутылки после вас сдаем. - Еле выговорил старший.
- Хорошо начинаете, далеко пойдете, - мрачно заметил Фома, оглядываясь.
Знакомых в пельменной не было. Знакомая богема по заведениям общепита не шлялась. Денег у Фомы в карманах не было. Тоска.
Алина уселась в кресло и когда парикмахер, женщина явно кавказского происхождения, собрала её пышные волосы в пук, с ужасом взглянула на свое открывшееся полностью изнеможенное лицо и отшатнулась. Больше в зеркало смотреть не хотелось.
ОСТАЛОСЬ СТО ПЯТЬДЕСЯТ ДНЕЙ
- Сделайте мне...
- Я знаю, что вам надо, - закивала, перебив её, мастер, сначала подкрасим. Совсем седая.
- Нет... но, - сбитая с толку, Алина туго соображала, вспоминая, зачем она пришла в парикмахерскую с неподобающей для этих мест вывеской: "Элита".
- Я знаю. - Снова перебила её мастер, - У меня тоже были такие пышные волосы, но я отрезала их, потому что здесь никто не мог мне их нормально распрямить.
- Но я не хочу распрямлять волосы. - Алина чувствовала, что после пережитого в зоне шока, голос её изменился и, казалось, что это говорит не она, а другая, женщина всегда дремавшая в ней, - усталая, мудрая, все видевшая, оттого ни на что реагирующая, ничему не сопротивляющаяся старуха, которая точно знает, что все пройдет.
- А... знаю. Я знаю, что вам сделать. Придется подстричь.
- Зачем?! - воскликнула Алина в отчаянии. Все вокруг отчего-то знали, что надо делать, тем более с ней. И были уверенны, что знают. Все, кроме её самой. Это уже казалось - слишком!
- Но я знаю зачем. Мало того, что седые на корнях, так ещё и лезут!..
- Но... у меня есть свой имидж.
Женщина парикмахер побурчала чуть в сторону, но слышно: - Имидж у нее. Сейчас! По телевизору покажут! Как же! - иже громко, командным тоном предложила, - Ну что? Может, сострижем все это?
Алина обреченно посмотрела на себя в обрамлении длинных, обмякших волос - унылое зрелище. Да и концы посеклись... Локоны потеряли блеск и свою оптимистическую пышность. Сама себе она теперь казалась утопленницей.
- Стригите, - обреченно разрешила она.
Мастер браво принялась за дела. Вымыла Алине волосы явно дешевым шампунем, хотя показала дорогой флакон. И ножницы её защелкали угрожающе быстро, будто она боялась, что клиентка передумает. Алина впала в прострацию.
- Знаю, как сделать, что нужно. Но чтобы это сделать, мне надо вам распрямить волосы.
- Зачем?! - очнулась Алина.
- Я знаю. Жаль, у меня нет фена. Если бы вы принесли мне фен, я бы вам сделала каре, - ответила мастер, продолжая щипцами оттягивать Алине концы оставшихся волос. - Вы слишком темны для настоящей блондинки. А ещё эта седина в челке!.. Хотите, я вам осветлю волосы?
- Зачем?!
- Джентльмены предпочитают блондинок.
- На подносе? - проснулась в Алине чувство юмора.
- Нет. От краски поноса не бывает. Бывает другая аллергия - ответила мастер.
Ощущая свою голову новой, настолько, словно отрезали былую и приставили чужую, некой сироты бездомной, девочки-шпаны, Алина вышла на улицу и огляделась так, словно никогда не видела подобной местности. Снег стаял, и бурая жижа текущая по краям асфальта сгущалась, впитывая черно-серую копоть атмосферы. Яркие лучи закатного сибирского солнца слепили, мешая обозревать тотально болезненную серость города. Казалось, софитами осветили катакомбы. Голова Алины кружилась от небывалой легкости.
ОСТАЛОСЬ ВСЕ ТЕ ЖЕ СТО ПЯТЬДЕСЯТ ДНЕЙ.
Фома лишь раз вздохнул по её былой шевелюре, но внутренние изменения произошедшие в ней, показались гораздо серьезнее внешних. Теперь из сотрудницы, командировочной любовницы, она казалась ему солдатом невидимого фронта. Фронта противостояния ему. Он часто заново прокручивал в своей памяти беззвучную картинку - как четкими шагами, не дрогнув спиной, не оборачиваясь в страхе и рассеянности, что было бы куда естественней, шла она по плацу, впереди него. Каждое мгновение того пути четко отпечаталось в памяти. Он отступил специально, на всякий случай... пусть она объясняет это трусостью, зато он любовался её мужеством, отражавшимся в каждом шаге. Пусть помнит, что он слаб... он не тот, кто ей нужен, на него не обопрешься. Пусть отрывается. Сам же оторвать внутреннего взгляда от неё был не в силах.
Внешне их отношения, казалось, не изменились, даже наоборот проявлялась некая изящная учтивость, но чувство конца проявлялось во всем. Казалось - их путь сопровождает пропасть. Не, не та, что как говориться пролегла между ними. Они шли рядом по краю. Кто-то один должен был свалиться в нее. И оба знали об этом. И каждый словно так и ждал провала другого. Невыносимое соперничество тихим сапом, когда подставляют невидимые подножки друг другу, при вешней корректности, осознавалось обоими.
И Фома пил теперь с особой самоуничтожающей мрачностью. Подсознательно веря, что пьяных бог бережет и, спекулируя её врожденной жаливостью. В тайне он ожидал что, спасая его, она надорвется, споткнется, и тогда склониться над ней. Но она умудрялась машинально протягивать ему руку и в тоже время ловко избегать его психологических капканов. Лишь лукавая и в тоже время презрительно-печальная усмешка слетала с её губ, в самые надрывные моменты. Она просчитывала его движения наперед.
ГЛАВА 22
Вот уже несколько дней она жила в гостинице, номер в которой тщетно пытались выбить телефонными звонками из Москвы Союз Журналистов и ГУИД. Страна давно перешла на другие взаимоотношения со своим народом, но всеобщая капитализация взаимоотношений, не смогла справиться с ворчливой совдеповской провинциальностью. Мест не было - ни за какие деньги. Даже местное МВД ничем не могло помочь, однако мафия!.. До чего же непривычное для русского уха слово!.. С нашим пристрастием к аббревиатуре - такой кружок людей нормальней было бы назвать каким-нибудь - РуРуМ - рука руку моет. Обыкновенный, только что вышедший на свободу уголовник мгновенно им устроил переезд в гостиницу. Впрочем, Фому этот переезд затронул мало. Он продолжал пить у Климовых до упора, а когда наступал этот упор, брел на автопилоте, благо гостиница была рядом, не к себе в номер, а к Алине.
"Алина, золотая, разреши остаться переночевать, не дойду до дома" каждый раз он проговаривал одну и туже фразу из Булгаковской "Белой Гвардии", заменив лишь имя "Елена", на "Алина".
Алина усмехалась и отступала от дверей молча, давая ему пройти. Он смотрел на неё внимательным взглядом мудрого алкаша и понимал, что в таком виде, в каком пребывает вся его наличность, невозможно прикоснуться к этой женщине, поэтому, кряхтя от сожаления своей беспросветности жизни, кидал ватник, приобретенный у кого-то взаймы, на пол у её постели и, рухнув на него, мгновенно засыпал.
И Алина понимала, насколько глупо говорить ему, что это просто неприлично. Впрочем, внутри себя она находила его ночные приходы даже милыми. Даже в них была борьба их взглядов. Никто не выигрывал. И не проигрывал никто, но состояние этой борьбы поддерживало их взаимосвязь, настолько, что на душе становилось тепло. И просыпалась среди ночи и смотрела вниз с тихим удивлением - не смотря ни на что, он был мил. Но милый, вовсе не то же что любимый!
С первого дня, как она вселилась в номер - три тетки усиленно драили стену у её двери, и когда Анна выходила из номера прогуляться по городу, тетки отлетали от стены и разбегались врассыпную. Это не раздражало Анну, только вызывало печальную ухмылку. Ухмылку вызывал ещё тот факт, что отделение городского КГБ почему-то располагалось в гостинице на том же этаже, что и её номер. Какое может быть КГБ в такой провинции, тем более после 1991 года?..
Дела с выставкой шли как бы сами по себе. Местная пресса разгласила об их задумке. После чего отсидевшие в зонах, родные и близкие тех, кто сидит, сами находили Алину и приносили всевозможные поделки. Обычно - это были плетеные шариковые ручки из ниток выдернутых из носок, марочки разрисованные шариковой ручкой носовые платки и отмоченные в крепком растворе соли, чтоб не отстирывались, мелкие сувенирчики с мельчайшими подробностями. Больше всего её удивила пара кроссовок плетеных из тех же носочных ниток, каждая размером с половинку скорлупы лесного ореха, при этом они являлись полной копией настоящих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54