Но, если кто-нибудь спрашивал Теда, во сколько обойдутся окна или электропроводка, он воспринимал это как проявление неуважения лично к нему и вечно был на грани того, чтобы рявкнуть: «Черт возьми, платите, либо проваливайте». Самое большое удовольствие он получал непосредственно на строительных площадках, когда собственными руками трогал инструменты и материалы, вдыхал запах свежей древесины.
И все же работа не поглотила его целиком, не ослабила беспокойства. И что-то произошло: Энн утратила веру в него. Сначала она думала, что это как с любовью, что она может скрываться и возрождаться вновь, но вскоре обнаружила, что, однажды потерянная, вера исчезает навсегда.
Тед видел в ее глазах эту матовую пустоту там, где раньше была вера, и впервые он терзался мыслью о возможности потерять ее, потерять то, что, несмотря на все перемены, он с самого первого дня их брака считал непреложным фактом, неизменностью, чем-то, что не нуждается каждый день в проверке и восстановлении.
Энн каждое утро вставала рано, одевала девочек в школу, варила им кашу. Она любила сидеть напротив них, смотреть, как они пьют молоко, как держат стакан обеими руками, широко раскрыв глаза, уставившись в какую-то точку в пространстве. Такие серьезные и сосредоточенные, словно смотрят в саму бесконечность.
Пока с какого-то момента они уже брали стакан не обеими руками, а небрежно, одной. Торопливые. Повзрослевшие. Все шло к тому, что они будут потеряны для нее.
Она решила взяться за благотворительную работу. Не совсем бескорыстно. Она надеялась, что заведет достаточно много знакомств, что у нее будет достаточно встреч, чтобы заполнить ежедневник в переплете из красной кожи, купленный в тот день, когда она приняла это решение. Самостоятельность казалась ей чем-то таким, что можно отработать, выучить через повторение. Она записалась на работу при больнице два дня в неделю по программе помощи – читать слепым.
Она сидела в стеклянной кабине с Марком Карински, красивым сильным мужчиной сорока четырех лет, который постепенно терял зрение из-за retinitis pigmentosa, неизлечимого заболевания глазной сетчатки. «Похоже на то, как с зеркала осыпаются осколки, – объяснил он ей. – В каких-то местах еще видно отражение, а в других – ничего». Он когда-то работал на «скорой», но теперь больше ни имел этой возможности. Однако ему все еще нравилось не отставать, быть в курсе дела по своей профессии, и каждую неделю он приносил бюллетень по заболеваемости и смертности, содержавший статистические данные о смертельных исходах за предыдущую неделю и об их причинах.
– Прочтите мне список, – велел он ей. – И пожалуйста, читайте быстро. Последний раз читали так медленно.
Сухой жар, исходивший от грязной батареи у окна, иссушал губы Энн, пока она читала. Марк открыл маленький пакет с орехами, который он купил в магазине диетических продуктов, и, торопливо проговаривая слова, она слышала, как оболочка раскалывается, ядро отделяется, жуется, проглатывается. Через каждые несколько минут он открывал циферблат на своих часах и дотрагивался до выпуклых цифр. Ровно через два часа после того, как она начала читать, он остановил ее, когда она спешила перейти к следующему параграфу: «Очень хорошо». Она подняла глаза и увидела обращенное к ней бесстрастное лицо. «Увидим ли мы вас в следующий вторник?»
Она было закивала, потом быстро сказала «да».
В тот вечер она попыталась передвигаться по кухне с закрытыми глазами или, чтобы точнее приблизиться к его описанию, загородив глаза чуть растопыренными пальцами. Она лежала в постели возле Теда с закрытыми глазами, по телевизору шел фильм.
– Ты не заболела? – спросил он.
– Просто устала.
К концу недели голени и колени у нее покрылись синяками от ее исследований.
Хотя в программе имелась установка на смену чтецов, чтобы предотвратить возникновение привязанностей, для Марка сделали исключение: ему было так трудно угодить, и вот, наконец, нашелся чтец, которого он одобрил. Каждый вторник и четверг Энн сидела с ним в маленькой стеклянной кабине. Он мог быть вспыльчивым, словно стремился избежать любой неловкости, любого намека на сочувствие, которое могла бы возбудить его прогрессирующая слепота, и поначалу Энн торопилась начать чтение, боясь отнимать у него время неуместной болтовней. Однако мало-помалу они начали разговаривать. Он каждый день часами занимался – ходил к одному китайцу, который учил его самообороне, как почувствовать приближение нападающего, и на его руках бугрились мускулы, выпирая из коротких рукавов рубашек, которые он предпочитал даже сейчас, в разгар зимы. Он рассказал Энн про свою подругу, только что оставившую его после четырех лет, и о своих планах вскоре переехать в Олбани или, может быть, в Нью-Йорк. «Если не можешь водить машину, в провинции жить невозможно, – будничным тоном сказал он ей. – Большие города для слепых гораздо удобнее». Когда заканчивался Бюллетень по заболеваемости и смертности, он просил Энн читать информационный бюллетень организации, к которой он принадлежал, «Светский гуманист». Слова для нее были разъединены, лишены смысла. Существовали только жар от батареи, орехи, ее пересохшее горло, ее желание произвести на него впечатление скоростью и эффективностью чтения.
Дома она грезила о нем, видела странно безмолвные, невнятные сны, сны, где части тела, конечности, туловища проникали друг в друга, где само прикосновение причудливо изменялось.
Однажды в четверг – к тому времени она читала ему уже около двух месяцев – он попросил ее отвезти его домой. «Сосед, который обычно подвозит меня, заболел гриппом», – сказал он ей. Когда они пошли по стоянке к ее машине, он взял ее за руку выше кисти, уверенно обхватив пальцами, словно она принадлежала ему.
Когда они остановились перед его домом, то минуту молча сидели в машине, мотор работал. Она размышляла, спросить или нет, нужно ли помочь ему дойти до квартиры; она никогда точно не знала, какую помощь он сочтет оскорбительной, за что будет благодарен, как и никогда точно не знала, что он на самом деле может или не может видеть. Только она решилась предложить, как он потянулся к ней и поцеловал, отыскав ее губы после самой краткой заминки. Он чуть отстранился, и она ощутила его дыхание, теплое, слегка отдающее запахом орехов кешью. Она закрыла глаза и снова привлекла его к себе.
Они продолжали встречаться в стеклянной кабинке каждый вторник и четверг и внутри ее вели разговоры вежливыми, равнодушными голосами: простой обмен любезностями, чтение и слушание. А после этого ехали к нему домой, где, как только они входили в квартиру, он заботливо включал свет, хотя для него не было никакой разницы.
Внутри все было расположено в определенном порядке. В ящиках белые рубашки лежали справа, темные – слева. В гардеробе одни за другими висели пять пар черных брюк, все с безупречно отутюженными складками. На кухне в три столбика стояли девять банок с томатным супом «Кэмпбелл». Кроме приправ, которыми он не так часто пользовался, обслуга в магазине нагружала его тележку банкой каждого томатного супа, имевшегося в продаже, двадцать семь штук, и он постепенно съедал их. Энн была очарована порядком, дисциплиной и жадной, неутолимой страстью, прорывавшейся сквозь его маску, когда они занимались любовью. Сначала существовало только это, страстная жажда друг друга, стремление встретиться, наполнить, насытиться. Позднее, когда у них стало больше времени, он пробегал пальцами вокруг и внутри самых потайных уголков и складок ее тела, о существовании которых она и не подозревала, прикасаясь к ней так, словно она была незнакомой.
И они разговаривали.
После того, как она уклонилась от его расспросов о муже, детях, их доме, они остановились на более отдаленном прошлом, на детстве, в качестве предмета обсуждения. Отец Марка тоже страдал глаукомой, и Марк вырос в ожидании, когда она доберется до него.
– Даже зная, что она наступает постепенно, я никогда до конца не верил, что она не придет внезапно, что я просто однажды не проснусь совершенно слепым. Каждый день, когда этого не происходило, я считал, что выиграл. Но, даже хотя шансы были пятьдесят на пятьдесят, я почему-то всегда знал, что в конце концов заболею. Иногда мне даже кажется, что она возникла именно из-за этой моей уверенности. Я понимаю, что это чепуха. Мой брат на два года старше меня, и он здоров. Это трудно объяснить.
– Я понимаю, – заметила Энн и рассказала ему про Эстеллу, про то, как она по целым дням не вставала с постели и про ее ангелов, и про свои собственные уловки, чтобы избежать их, – то, о чем она раньше никогда ни с кем не говорила.
– Они тебе не грозят, – заверил он ее.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что ты можешь видеть противника. Это снимает элемент внезапности, так выигрываются сражения.
– Но и ты мог видеть врага.
Марк засмеялся.
– Не знаю, как втолковать вам это, мэм, но я ни хрена не вижу. Черт побери, я даже не знаю, какого у тебя цвета волосы. Я только знаю, что у тебя красивый голос.
– Каштановые, – сказала она.
Она встала, чтобы приготовить чай, и принесла его в постель.
– Ты не сердишься? – спросила она его.
– Ты бы удивилась, сколько в жизни всего, без чего, кажется, невозможно обойтись, на поверку оказывается совершенно несущественным, – ответил он.
Энн очень старалась не менять обращения с Тедом, не нуждаться в нем меньше или больше, и по-настоящему так оно и было. Она не ощущала вины. Все было так, словно Марк, его квартира существовали в каком-то отдельном закоулке времени, двери в который Теду никогда не отыскать. Они были, как дети, играющие в прятки, которые, закрывая глаза, считают, что становятся невидимыми, потому что больше не видят вас.
Однажды она заехала за Марком с утра, и они отправились за двадцать миль в Хэндли, в кинотеатр «Синеплекс». Кроме них, там была лишь горстка людей, и они сидели ближе к концу зала в окружении пустых мест.
В паузах между репликами Энн шепотом пересказывала ему, что происходит, не спуская глаз с экрана, почти прикасаясь щекой к его щеке, ощущая, как он подался к ней, впитывая информацию, нетерпеливыми кивками требуя еще, его восторженное внимание было так же непривычно для нее, как и уверенность собственного голоса, тихого, ровного шума в мерцающей темноте.
Во время одного из ее объяснений мужчина в шерстяной кепке, сидевший впереди за пять рядов от них, обернулся и кинул на нее сердитый взгляд, но она выдержала его, не прерываясь.
В тот день больше ни на что не оставалось времени, и она высадила его возле дома и смотрела, как он напряженно и твердо шел к дверям. Один раз он обернулся, отыскивая в воздухе следы ее присутствия, и в то мгновение ей хотелось лишь выскочить из машины и войти вместе с ним в сумрачную квартиру, но она не шелохнулась, подождала, пока он медленно отвернулся, скрылся, и заторопилась, чтобы успеть домой раньше девочек.
Когда она входила в дом, звонил телефон.
– Алло?
– Здравствуйте. Это дом Энн Ледер Уоринг?
Официальность тона немедленно заставила ее насторожиться.
– Кто говорит?
– Сержант Томазис. Полиция, мэм. Вы дочь Джонатана и Эстеллы Ледер?
– Да.
– Мэм, у меня, я боюсь, у меня для вас печальное известие. Произошел несчастный случай.
– Где они?
– Они скончались.
И потом подробности, где, когда. Тела.
Этот голос и его безумный бред – он все бубнил и бубнил.
Должно быть, Энн повесила трубку, позвонила Сэнди, согласилась, что будет лучше, если Сэнди поедет опознавать тела.
Но все, что она запомнила, – это бесконечная оглушающая тишина и одно слово – тела.
Тела – снова и снова, до тех пор, пока она не готова была на все что угодно, лишь бы заглушить, остановить это.
На похоронах было мало народу. Брат другого пострадавшего водителя, молодой женщины, которая отделалась серьезным переломом ноги, подъехал, но не смог заставить себя выйти из машины. Проводы были слишком малочисленны и скромны. Он наблюдал издалека, потом уехал.
Во время всей церемонии и после нее Энн думала только об одном: когда две машины столкнулись, видели их водители глаза друг друга? Раздробились ли они в паутине разбитого стекла на тысячу, триллион этих застывших, полных ужаса мертвых глаз, огромных, как белая пустая луна? Было ли мгновение, пусть самое мимолетное, когда они поняли, что это и есть конец?
Или, может быть, Джонатан и Эстелла смотрели только друг на друга. Да, это было вполне возможно.
Неделю спустя Сэнди и Энн встретились в сером доме на Рафферти-стрит, чтобы разобрать пожитки Джонатана и Эстеллы. Воздух наполнял знакомый дух гниющей еды и прогорклого жира. На заляпанном черно-белом линолеуме валялись два опрокинутых мешка с мусором, рассыпая по полу вокруг свое заплесневелое содержимое. Пара некогда замороженных котлет лежала на стойке в луже воды.
Энн нагнулась вытереть яичный желток, упавший на ее замшевую туфлю, когда она открыла дверцу холодильника.
– Опять Оззи и Хэрриет не убирались? – спросила Сэнди, входя на кухню.
Энн кивнула, выпрямляясь. Двухлитровые упаковки молока и огромные пластиковые бутылки содовой, еще три коробки яиц – слишком много на двоих, но несомненно, приобретено по неотразимо низким ценам, – всем этим холодильник был набит битком. Она прошла в гостиную и трогала один предмет за другим, желтеющие газеты, влажные полотенца, два нейлоновых пиджака, свисающих с лампы.
– Что нам делать со всем этим барахлом?
– Я за то, чтобы нанять мусоровоз, – заявила Сэнди язвительно, осторожно. Чувство юмора у Энн никогда не проявлялось по отношению к Джонатану и Эстелле.
Но Энн засмеялась, и когда Сэнди вопросительно взглянула на нее, она лишь пожала плечами и вышла.
Энн отправилась в ванную и взяла банку с хной. Какого цвета волосы были в тот вечер у Эстеллы? Была ли кровь на ее кроваво-красных волосах?
Сэнди нашла ее сидящей на холодном полу.
– С тобой все в порядке?
Энн кивнула.
– Знаешь, так странно, но я была не в состоянии заплакать. Ни разу. Даже ни слезинки уронить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44