OCR Anita
«Деяния любви»: Эксмо; Москва; 1995
ISBN 5-85585-221-0
Аннотация
Один лишь случайный выстрел героя нового романа американской писательницы Эмили Листфилд разрушил жизни четырех человек. Убита бывшая жена Теда Уоринга, его самого обвиняют в предумышленном убийстве. На такой версии настаивает прежде всего старшая дочь Уорингов Джулия, бывшая свидетельницей происшедшего.
Жизнь этой средней американской семьи, супружеские отношения героев, любовь, измена, ссоры и непонимание детей тонко и захватывающе описаны в романе.
Эмили Листфилд
Деяния любви
Джорджу
Кровь перевешивает свидетельские показания.
«Свидетель обвинения»
1
Сухие листья, которые она сгребла этим утром, шуршали под легким ветерком. Она обернулась к входной двери, решив, что, может быть, слышала шаги, но ветер стих, и наступила тишина, только машина Пита Конрана ехала по улице, он возвращался с работы в 5.45, каждый вечер ровно в 5.45, в некоторых семьях так заведено. Энн Уоринг подошла к лестнице и позвала:
– Ну-ка, девочки, не копайтесь. Папа приедет с минуты на минуту. Джулия, Эйли!
Эйли спустилась первой, ярко-оранжевый рюкзак съезжал с плеча, – младшая дочь была возбуждена, но старательно это скрывала. Эта ее неуверенность в себе была непривычной, одна из примет, появившихся за последний год.
– Ты не забыла взять еще один свитер? Там наверху будет холодно.
– Да, мам. – Она отмахивалась от заботы матери и все же нуждалась в ней, не привыкла пока без нее обходиться.
Энн улыбнулась и крикнула наверх:
– Джулия!
Джулия сошла вниз медленно, ее узкое лицо, обрамленное густыми короткими волосами выражало негодование. Энн вспомнила время, когда она была – нет, не беспечной, но, по крайней мере, веселее и беззаботнее. Пожалуй, эту перемену нельзя просто отнести только на счет последнего года или приписать начавшемуся взрослению Джулии, когда у всех подростков бывают приступы мрачности и перепады настроения. Энн и сама не помнила, когда именно это началось. Она пыталась порыться в прошлом, отыскать тот миг, который она так беспечно упустила, но он оставался неуловимым, тщательно скрытым за отчужденностью Джулии, и Энн понимала только одно – в отношениях между ней и старшей дочерью легла какая-то тень.
– Не понимаю, что ты так суетишься, – Джулия говорила тихо и раздраженно. – Ты же знаешь, он всегда опаздывает.
– Я все думаю, а вдруг он сделает нам сюрприз.
– Ну и глупо.
Энн понимала, что она права, понимала и то, что Джулия винила ее за все случаи, когда она ждала сама и заставляла их всех ждать какого-то знака перемены, уверяя себя, что на этот раз Тед обязательно преподнесет им сюрприз. В своем жестоком тринадцатилетнем сердце Джулия винила ее и за то, что ей надоедало ждать.
Джулия внимательно смотрела на мать и как всегда жалела, что причинила ей боль, но в то же время ей было неприятно, что мать так легко справилась с этим.
– И вообще, почему мы должны ехать на охоту?
– Потому что выходные вы проводите с папой.
– Но почему мы должны ехать именно на охоту?
– Не знаю. Наверное, потому, что он ездил на охоту со своим отцом.
– Ну и что?
Энн нахмурилась. Когда-то давно Тед, смирившись с тем, что он называл заговором женщин под крышей его дома, просто решил воспитывать дочерей так, словно их самым естественным образом интересует все то, что, как он полагал тогда, интересно мальчикам, сыновьям. Он приносил домой модели самолетов, он брал их с собой на строительные площадки, учил их бросать мяч, не выворачивая запястье, и у них все получалось. Но иногда Энн, хотя и одобрявшая идею в целом, за исключением охоты, спрашивала себя, а не был ли этот принцип воспитания легким укором ей самой.
– А вы попробуйте, – сказала она.
Все трое замерли, услышав, как подъезжает машина Теда, внезапно смутившись и не решаясь глядеть друг на друга, чтобы не видеть свое замешательство – свидетельство того, что отец все еще остается той планетой, вокруг которой они вращаются. Энн внутренне напряглась, услышав, как поворачивается в замке ключ.
Тед вошел, ничего не заметив, его сильное тело и темные живые глаза излучали уверенность в том, что выходные пройдут отлично и что прошлое легко загладить.
– Привет, ребята. Готовы подстрелить оленя?
– Я же тебе говорила, мне не нравится, что ты пользуешься своими ключами, – Энн подбоченилась. Ее голос напряженно звенел. – Ты здесь больше не живешь.
Он слегка улыбнулся:
– Это мы можем уладить.
Джулия шагнула вперед.
– Я не хочу охотиться. Это отвратительно.
Тед медленно отвел глаза от Энн, от ее волос, золотисто-каштановых, недавно вымытых, ниспадавших на ворот белого свитера, которого он не помнил.
– Ничего отвратительного. Оленей развелось слишком много. Зимой половина умрет с голоду.
– Но зачем нам убивать их?
– Потому что так устроена природа. Для пацифистов в ней нет места.
– Постарайся не слишком забивать им головы, ладно?
Тед рассмеялся.
– Там ведь нет медведей, да, пап? – с беспокойством спросила Эйли.
– И львов, и тигров, и…
– Перестань, Тед. Ты их пугаешь.
– Этих девочек не так-то легко напугать, верно? Ну-ка, ребятишки, ребята, почему бы вам не подождать в машине? Я хочу минутку поговорить с мамой.
Они смотрели на Энн, ожидая утвердительного знака, а Тед тем временем покачивался с пятки на носок и обратно, пока она слегка не кивнула им. Джулия и Эйли направились к двери.
– Подождите, – окликнула Энн. – Разве вы не обнимете свою мамочку?
Они вернулись, чтобы попрощаться, а Тед следил за ними. В конце концов, так и должно быть. Энн слишком долго держала их в объятьях, жадно впитывая их запах. Затем неохотно разжала руки и смотрела, как они уходят. Джулия перед дверью обернулась еще раз, для верности. Энн и Тед дожидались, пока они вышли.
Он придвинулся к ней.
– Ну что? Ты подумала об этом?
– О чем?
Он нетерпеливо нахмурил брови. Та ночь, ее губы, ее рот, вся она сопротивлялась ему всем своим существом, а потом она брала его, как он – ее. Тело не могло скрыть то, что не желал признавать ум: стремление к близости.
– Разве та ночь ничего не значит для тебя?
– Конечно, значит, – она смотрела в сторону. – Только не уверена, что именно.
– Послушай, Энн. Ты знаешь не хуже меня, что весь этот год был ошибкой.
– Может, та ночь была ошибкой.
– Ты же не хочешь сказать, что счастлива сейчас?
– Я и раньше не была счастливой.
– Никогда?
– Очень недолго. – Конец испортил начало, и теперь ей представлялась лишь бесконечная череда ежедневных мелких неурядиц, неизбежных, предсказуемых и неразрешимых. Словно все время раскручивалась какая-то спираль, которая, наконец, выбила почву у них из-под ног. Вязкая трясина обид. – Я не могу вернуться к тому, что было.
– Не обязательно все будет по-старому.
– Да?
– Я могу измениться.
– Что тебе нужно от меня, Тед? Ведь ты сам ушел.
– В жизни не делал ничего глупее. Я хочу все уладить.
– Почему ты думаешь, что стало бы иначе?
– Мы еще любим друг друга.
– Если хочешь знать мое мнение, любовь всего лишь оправдание для всяких гадостей.
Он улыбнулся.
– И для всяких радостей тоже.
Она чуть улыбнулась в ответ, встретив его взгляд, а потом покачала головой. Вот что было новым, вот в чем заключалась разница, в этом, едва заметном жесте несогласия.
– А как же все хорошее? – настаивал он. – Ты думаешь, что когда-нибудь испытаешь то же самое с другим? Ты не сможешь.
– Я знаю, Тед, – спокойно ответила она. – Но я не уверена, что это так уж страшно.
– Черт побери, Энн, что тебе нужно от меня? – Его голос звучал раздраженно. – Я делаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе и девочкам. Что тебе нужно? – Он осекся и понизил голос. – Извини. Я всего лишь прошу, чтобы ты подумала, прежде чем подпишешь документы. Ради девочек.
– Это нечестно.
– Я знаю. – Он подошел так близко, что ее взгляд на мгновение утонул в глубоких морщинах, разбегавшихся из уголков глаз к подбородку. Они были на его лице с двадцати лет как знак жизненного опыта, которого он тогда еще не имел. – Я люблю тебя.
Она неожиданно отшатнулась.
– Иди, девочки ждут. Тед, обещай мне, что будешь осторожен. Хотя они и насмотрелись всего по телевизору, мне кажется, они вряд ли понимают, что ружья – не игрушки.
Он рассмеялся.
– Ты слишком обо всем переживаешь, вот в чем дело. Всегда. Вся добыча будет состоять из стопки фотоснимков. – Он направился к выходу. Взявшись за блестящую круглую медную ручку, он обернулся. – А ты что делаешь в выходные?
– Ничего особенного. Дежурю в больнице.
Он нахохлился. Он боялся ее рассказов о больнице, навязчивого перечисления мелких подробностей, описания формы и глубины ран, постепенного разрушения тела под действием болезни, когда она углублялась в особенности состояния больного, умирающего, пока ей не грозила опасность потонуть в них, и затягивала его с собой.
– Что ж, я хочу, чтобы ты подумала о нас, когда у тебя выпадет передышка. Вот и все. Просто подумай о нас. Ладно?
Она медленно кивнула. Он долго смотрел на нее, дожидаясь этого жеста, и тогда тоже кивнул.
– Хорошо, – сказал он, улыбаясь. – Вот и хорошо.
Он не пытался поцеловать ее на прощание, для этого он был слишком умен.
Опустевшие дома, даже самые опрятные, пахнут по-особенному, забытыми безделушками, пылью, которая постепенно скапливается в углах. Она продолжала стоять там, где стояла. Бывали периоды, когда она искренне ненавидела его самоуверенную улыбку, еще больше ненавидела себя за то, что ответила на нее первый раз в семнадцать лет: я наблюдал за тобой. Она помнила, как они в первый раз ехали вместе в ярко-зеленом «олдсмобиле» с откидным верхом, на который он зарабатывал четыре месяца, его руки на громадном руле, темные волоски на пальцах, его улыбку, когда он обернулся к ней, я наблюдал за тобой, никогда не было никого другого, хотя она иногда жалела об этом, жалела, что села в эту машину, что не выходила из нее по-настоящему, пока не оказалось слишком поздно. Она тоже наблюдала за ним.
Она взглянула на часы и поспешно поднялась наверх, скидывая джинсы и свитер, прошла в выложенную голубым кафелем ванную и пустила воду. С тех пор, как Тед стал забирать девочек на выходные, у нее впервые появилось свободное время, чтобы понежиться в ванне, и она пристрастилась тратиться на шампуни, пену и кремы, которые едва могла себе позволить. И все же она с трудом привыкала к этому, к удовольствию примешивался неуловимый налет обязательности. Ей постоянно приходилось напоминать себе – это хорошо, это еще один шаг.
Энн как раз надевала шелковое платье трехлетней давности, когда в дверь позвонили. Она отыскала туфли, сунула в них ноги и спустилась вниз на четвертый звонок.
– Привет.
Доктор Нил Фредриксон стоял перед ней в твидовом пиджаке вместо длинного белого халата, в котором она всегда видела его. Эта перемена, неизбежная, но почему-то неожиданная, смущала, делала знакомое неопределенным, зыбким и ненадежным.
– Я не слишком рано? – Он заметил растерянность на ее лице.
– Нет. Извини. Прошу. Хочешь… подожди-ка, хочешь выпить? – повернувшись, чтобы провести его в дом, она обнаружила, что у нее расстегнуто платье. – О, Боже!
Он слегка улыбнулся и застегнул молнию, коснувшись ее кожи костяшками пальцев.
– Извини. – У нее зарделись щеки; эта склонность мгновенно краснеть была одним из тех качеств, от которых ей никогда не удавалось избавиться.
– За что?
– Не знаю. – Она смущенно рассмеялась. – У меня никогда раньше этого не бывало.
– Никогда не бывало чего?
– Свиданий. Я никогда не ходила на свидания. То есть с мужем, разумеется, да, но мы же были совсем детьми. И это не были свидания. Не знаю, как это назвать, но никогда это не было настоящими свиданиями. Боже, что я говорю! – Она улыбнулась. – Тебе же не хочется слушать все это.
– Конечно, хочется. Можешь рассказать мне за ужином. Я заказал столик в «Колоннаде». – Он вручил ей букет желтых роз, который они оба старательно не замечали, будто надеясь, что он сам как-то незаметно перейдет из рук в руки.
– Я только поставлю их в воду, – она с облегчением нашла предлог отвернуться хотя бы на минуту.
«Колоннада» на первом этаже огромного, в викторианском стиле здания, напоминавшего башню, открылась в пятидесятые годы, в период расцвета города Хардисона, когда фабрика игрушек Джеррета, находившаяся в десяти милях к северу, была одним из самых преуспевающих предприятий в стране. Семьи, покидавшие Олбани, переезжали в богатый лесами округ, и даже велись разговоры об открытии в Хардисоне нового отделения университета штата, хотя из этого ничего не вышло. С тех пор «Колоннада», благодаря репутации единственного места, где можно достойно отметить важное событие, сумела успешно пережить два периода спада. Уже более сорока лет юноши приводили сюда возлюбленных, чтобы сделать предложение, а позже, если все проходило успешно, – праздновать годовщины свадьбы; здесь пили за окончание учебных заведений и продвижения по службе люди, которые редко обедают вне дома; а те, кто уехал из города, часто приводили сюда своих новоиспеченных супругов с новыми капиталами, когда приезжали погостить домой. Ресторан почти не изменился с самого открытия: темно-красные ковры с цветочным рисунком, хрустальные люстры-слезки из Франции и покрытые белоснежными скатертями столы, расставленные друг от друга достаточно далеко, чтобы создать хотя бы видимость уединения в городке, где таким пустякам не придавали особого значения. Энн украдкой оглядела зал, радуясь, что там не было никого из знакомых.
– Трудно было снова пойти работать? – спросил доктор Нил Фредриксон.
– Казалось сложнее, чем вышло на самом деле. Разумеется, с тех пор, как я ушла, в работе медицинских сестер случилось много перемен. – Она вспомнила себя сразу после колледжа, неопытную, в накрахмаленной форме, вспомнила, как все сестры вставали, когда в палату входил врач. Вернувшись на работу, в свое первое дежурство она встала, а другие, молоденькие сестры лишь непонимающе смотрели на нее. Больше она не повторяла этой ошибки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44