— А Петербург — большой город?
— Одна из первых европейских столиц»
— А в Царском селе.., там царь живет?
— Да, летом.
— Какое же это село? Это, наверное, огромный дворец!— говорил бай Петр.
— А сколько у России войска? — с наслаждением продолжал свои расспросы бай Мичо.
— В военное время она может миллион храбрых солдат выставить.
— Великая сила, боже мой! — восклицал бай Минко.
— Ошибаешься: Россия может пять миллионов войска против Турции двинуть! — пылко возражал бай Мичо.
— Весь русский народ может подняться, как в тысяча восемьсот двенадцатом году против Наполеона и всей Европы! — с воодушевлением говорил учитель Клемент. (Как только заходила речь о России, учитель, всегда флегматичный, сразу загорался и начинал читать оды Державина или Ломоносова.)
— Турция дня не продержится! — кричал бай Мичо,
— России провидение судило завоевать Царьград! — говорил, бледнея от волнения, учитель и начинал декламировать стихи Хомякова 1.
1 Хомяков А. С. (1804—1860) —один из основоположников славянофильства, публицист и поэт.
Высоко ты гнездо поставил, Сларян полунощный орел, Широко крылья ты расправил, Высоко в небо ты ушел!
— Это и Мартын Задека предсказал: «Константинополь, столица султана турецкого, взят будет без малейшего кровопролития. Турецкое государство вконец разорят, глад и мор буде? окончанием сих бедствий, они сами от себя погибнут жалостнейшим образом!» — торопливо, взволнованно читал бай Мичо, стуча пальцем по столу.
Учитель декламировал дальше, рубя воздух рукой: ждут окованные братья, Когда же зов услышат твой, Когда ты кралья, как объятья, Прострешь над слабой их главой.
Бай продолжал, встав с места:
— «О Гданьск! Град достохвальный, почитающий бога и пребывающий верным своему государю! Ты взойдешь на высокую степень знатности, которой вся Европа удивляться будет. Но вы, несчастные турки! Греческий Вейсенбург и всю Венгрию добровольно оставите. На несколько времени вы от взора всех скроетесь. Мечети ваши разорены, а идолы ваши и алкоран1 вовсе истреблены будут. Магомет! Ты восточный антихрист! Время твое миновало, гробница твоя сожжена, и кости твои в пепел обращены будут... Лилия,— я говорю о Франции...»
О вспомни их, орел полночи! Пошли им звонкий твой привет! —
с трагическим видом продолжал учитель Климент.., И этот стихотворно-прозаический диалог двух разго ряченных патриотов, доводящий слушателей до вели чайшего исступления, продолжался до тех пор, пока звонок не возвещал начала занятий в классе.
Сегодня бай Мичо был немного мрачен, так как гость его, чорбаджи Николаки, большой туркофил, противоречил ему, восхваляя Англию. Напрасно бай Мичо горячился и запальчиво кричал: чорбаджи Николаки невозмутимо дымил чубуком, уверяя лукаво, что турецкая армия во всем превосходит русскую и что она обучена
по прусской системе.
Алкоран — Коран, священная книга мусульман.
На это бай Мичо раздраженно ответил, что на Турцию одних удальцов Хаджи Димитра хватит, чтобы ее со всеми прусскими системами в Мекку загнать. Но беспощадный Николаки презрительно заметил что удальцы эти — бродяги, которые при виде двух ахревских читаков, разбегутся. Тут бай Мичо завопил, что этими «бродягами» командуют русские генералы.
Вдруг дверь открылась. Вошел Миал-пандурин и пригласил бая Мичо в конак, сообщив, что бей вызвал туда и других чорбаджий для суда над Варлаамом за его комитетские дела. Когда пандурин ушел, чорбаджи Николаки злорадно заметил:
— И такие вот пентюхи, как Варлаам, собираются уничтожить пятивековое турецкое владычество! Совсем голову потеряли...
— Николаки!—заревел бай Мичо, позеленев от злости.— Иди к черту! Было время, господь, чтоб весь мир изменись, рыбаков да пастухов своим орудием избрал, а не таких, как ты, ослов-философов!
И быстро вышел, повергнув гостя в страшное смущение и растерянность.
XXII, Владелец «мексиканки»
В конаке, под навесом у фонтана, сидели рядом на покрытой циновками лавке знатные горожане и чорбаджий, созванные агой (так звался главный представитель султана в этом городе) по весьма важному и тревожному поводу, а именно, по делу Варлаама Копринарки Тарильома, уличенного в распространении бунтовщиче-ских прокламаций.
Ага (это и был бей), с длинным янтарным мундштуКОМ в зубах сидел в почетном углу, на мягком тюфяке; возле него, как всегда, стоял ореховый ларец, в котором находились пузатая фарфоровая чернильница, тростниковые перья и бумага.
Он был уже старик, одряхлевший от долголетнего употребления водки и опиума, большеголовый, маленького роста, тощий и с совершенно белой бородой. Продолговатое сухое лицо его, цветом и видом своим сразу выдававшее азиата, было изборождено крупными морщинами и изъедено оспой. Глаза, мутные, серые, скрывались за опухшими веками. Широкие ноздри крупного, горбатого, нависшего-надо ртом носа почернели от нюхательного табака; усы по той же причине были темно-желтого цвета. В трезвом состоянии 'или когда тоска брала за сердце, он выходил из конака без сетре, в одной жилетке, и бродил по площади, обращаясь с вопросами к каждому лавочнику (этот благородный обычай он заимствовал от одного визиря), либо усаживался на плетеном стуле против цирюльни Хаджи Ахилла, который громко ругал по-болгарски и его самого и его пророка, а бей, ничего не понимая, громко смеялся остроумным шуткам брадобрея.
Как уже сказано, бей, несмотря на свое высокое звание, отличался простотой обращения; всякий раз, встретив на улице юродивого Досю, он его останавливал, добродушно расспрашивал о том о сем и подавал ему пятак. Называл он его обычно «сынок». Не менее человеколюбиво относился он к собакам, которые бегали за ним по два десятка зараз: он вел их к мясной лавке, отрезал, не спрашивая хозяина, лучший кусок от бараньей шеи и кидал им (предварительно разрубив его на части, чтобы они не ссорились) со словами:
— Кушайте, детки!
На этом основании покойный о. Никифор говорил с умилением:
— Бей, хоть и неверный, а гораздо милосердней к своим ближним, чем болгарин.
По этой же причине он приобрел большую популяр ность у населения, и дети смело подходили к нему поглядеть на янтарный мундштук у него во рту. А он отечески ободрял их:
— Молодцы, ребятки!
Он даже позволил однажды чорбаджиям в Иванов день окунуть его всего, как есть, одетого, в бассейн источника на городской площади и смеялся от холода и удовольствия, а они потом устроили в честь него богатый пир. Когда же онбаши осмелился почтительно заметить, что его поведение недостаточно солидно, он сердито оборвал его:
— Молчи, собака: это полезно для здоровья!
А однажды он забил насмерть богатого турка Емексиз-агу за то, что тот прошел вооруженный по болгарскому селу.
Он любил чистоту, но на особый лад: то, что площади были полны навозных куч, а канавы — помоев, не вызывало с его стороны никаких возражений. Зато летим он приходил в бешенство при виде арбузной корки, и кто ему тогда ни попадался — чорбаджия, священник, учитель или турок, кто бы ни был,— он приказывал ему поднять ее и отнести на край города, к тутовым деревьям Базайта. Как-то раз он заставил это сделать учено-мудрого деда Иоси, и тот стал с тех пор заклятым врагом султана! Такого рода приказания всеми исполнялись, так как в противном случае палка из дерева финиковой пальмы, привезенная беем из Мекки (почему Хаджи Смион называл ее «мексиканкой»), лихо отплясывала на спине непокорного.
Бей ненавидел шатающихся по ночам пьяниц и беспощадно избивал их «мексиканкой»; поэтому и подчиненные его были на этот счет очень строги. Как-то раз жандармы, делая ночной обход, нашли в одном темном тупике валяющегося пьяного. Они растолкали его и заставили встать. И вдруг с ужасом узнали своего собственного начальника, бея! С тех пор Бойчо Знайников стал называть его «новым Гарун-аль-Рашидом».
Но этот Гарун-аль-Рашид был свиреп, когда приходил в себя после трехдневного пьянства. Он сгонял во двор конака мелких недоимщиков и приказывал дать каждому двадцать пять ударов кизиловой палкой по пяткам, так как от криков несчастных у него быстрей проходило похмелье. А захваченные во время какого-нибудь непристойного ночного похождения должны были в двадцать четыре часа жениться; в противном случае их ждал пучок розог, всегда погруженный в бассейн фонтана! Но вот что однажды произошло: какой-то проезжий иностранец оказался вынужденным, по рекомендации самого бея, жениться на одной старой деве; однако вскоре выяснилось, что у него благополучно здравствует жена и четверо детей. Это недоразумение очень насмешило бея, и он поспешно развел молодых, подарив «новобрачной» двадцать локтей ситцу.
Бей был весьма справедливым судьей, и если дело попадалось запутанное, беспощадно выгонял при помощи «мексиканки» обоих тяжущихся. Особенно выводило его из себя, когда тот или другой из них напоминал ему какую-нибудь статью кодекса, который постоянно находился при нем в ореховом ларце; в таких случаях он вставал со своего места и приглашал тяжущегося сесть на это место самому;
— Прошу, челеби! Коли ты знаешь лучше меня,— прошу!
И когда тот отказывался от этой высокой чести, бей кричал ему:
— Пошел вон, скотина!
Но ни разу до сих пор,— ни когда он был офицером полиции в Мосуле, ни когда служил в Кирк-Клисие или в Требинье,— не случалось ему разбирать дела политические. Он совсем растерялся, когда в тот день, после обеда, к нему прибежал запыхавшийся Селямсыз и показал прокламацию Варлаама Копринарки, объяснив, что сорвал ее с ворот последнего, куда ее приклеил сам Варлаам, чтобы взбунтовать народ. А когда онбаши в связи с этим сообщил, что он проведал о присутствии и в этом городке «комит» 1 из Бухареста, бей страшно рассердился; он приказал сейчас же вызвать в конак всех знатных людей города и привести под стражей распространителя прокламаций, а доносчика запереть на замок. Онбаши, рассмотрев прокламацию, стал всюду рассказывать, что на ней между прочим изображен Тотю-воевода.
XXIII. Судбище
Под навесом, где собрались знатные граждане города, царило глубокое молчание. Рядом с беем сидел толстый, брюхастый чорбаджи Карагьозоолу, производивший при ходьбе впечатление сдвинувшейся с места горы.
Рядом с Карагьозоолу торчал длинный, сухопарый дед Матей — «лукавый раб», как его называли,— распевавший во время прогулок церковные песнопения и дважды объявивший себя банкротом.
Возле чорбаджи Матея поместился тучный чорбаджи Койчо, которого /Савно прогнали с должности кьой-векила2, что не помешало ему сохранить положение чорбаджии и целые дни торчать в конаке. «Мне еда не в еду, пока не понюхаю, чем в конаке пахнет»,— говорил он. Койчо был толстобрюх, все время потел и превосходно плясал «кючек-уюну» 3.
1 Комиты — турецкое наименование членов тайных революционных комитетов в Болгарии; в широком смысле — бунтовщик.
2 Кьой-векил — сельский уполномоченный для сношений с турецкими властями (тур.).
3 Кючек-уюну — шуточный танец (тур ).
Возле него—-чорбаджи Бейзаде в широких шароварах и с очками на носу.
Дальше сидел чорбаджи Гердан в брюках европейского покроя, худой, длинноусый, мастер верховой езды, от которого всегда пахло лошадью. Разговаривая, он зверски таращил глаза на собеседника, словно хотел сказать ему: «Ложись, я тебя зарежу!»
Рядом с ним расположились безбрежные шаровары. Маленький, худенький человек, которому они принадлежали, звался дед Димо Лисица; он печально глядел на небо, задумчиво посасывая свою трубочку. В церкви он всегда стоял в стороне от других. Ходили скверные слухи, будто в свое время он был большим кровопийцей, жирел потом бедняков; но по лицу его это не было так заметно, как у чорбаджи Койча.
С краю сидел Димитр Текерлек, или попросту «Мите». Он стал чорбаджией недавно и все потирал руки, улыбаясь, а когда на ^его падал взгляд бея, кивал и говорил:
— Да, эфенди!
Против перечисленных сидел другой ряд. Тут можно было видеть рыхлую и опухшую физиономию Цачо Курте. Он ходил в жеваном грязном фесе, собирал в родительскую субботу хлебцы и кутью, чтобы накормить своих детей, брал для них в мясной лавке требуху— и все думали, что он берет ее для кошки. У него был всего-навсего один миллион.
Был тут чорбаджи Фратю (не смешивать с господином Фратю), которого шестнадцать лет тому назад проездом через город посетил филибейский паша. Чорбаджи Фратю до сих пор живет воспоминаниями об атом славном событии и ведет от него свое собственное летосчисление:
. — Эту гнедую кобылу я купил за год до приезда Джемал-паши.
— Николчо родился у меня через два месяца и три дня после посещения Джемал-паши.
— На эти сапоги я поставил подошвы, еще когда мы готовились к встрече Джемал-паши. Прочные оказались.
Затем — Павлаки, ожидающий когда бей отвернется в другую сторону и можно будет пробормотать два-три слова, чтобы потом опять спрятаться за спину чорбаджи Фратю. У него раскормленная, упитан-
ная физиономия, янтарный мукдштук и очень смутное понятие о совести.
— Как жаль, что учитель Калист — такой ученый и честный человек, а совести, бедный, не имеет,— говорил он о прежнем учителе, подразумевая под словом «совесть» денежные средства, состояние.
Затем — Хаджи Иван Карабурун, первый чорбад-жи, чья порыжевшая зеленая куртка побывала два раза у гроба господня и пятьсот раз — в суде. По этой причине позапрошлогодний кадия при виде человека в зеленой куртке начинал трястись, как в лихорадке. Но справедливость требует отметить, что Хаджи Иван никогда не приносил в суде ложной присяги, кроме как однажды — из-за мешка с овсом.
Далее — Хаджи Енчо, бессменный школьный попечитель, имевший голос Полифема 1, но не знавший риторики. Это не мешало ему быть ревнителем славы школы. Однажды» присутствуя на уроке риторики, он услышал, что сын его Нечко, которому учитель велел привести образец противопоставления, произнес:
— Эта школа либо будет еще более процветать, либо погибнет.
— Врешь, сукин сын!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17