Пан Дудковский еще раз высунулся из окна.
— Не скучайте без меня! —кричал он, размахивая шелковой шапочкой.
Бледный молодой человек снял шляпу, дочка послала отцу несколько воздушных поцелуев, гувернантка крикнула: Адье! Адье!..— и только пани Германция небрежно кивнула головой и, помахав рукой, опять обратилась к своему бледному спутнику.
В купе вошел кондуктор проверять билеты.
— Вы, милостивый государь, в деревню, на дачу? — обратился он к папу Дудковскому.
— Да, к себе в усадьбу,— ответил пан Дудковский, мешкая с предъявлением билета.— Куда я его дел? — проговорил он, шаря по карманам.— Тут все позабудешь, столько хлопот... В Варшаве у меня дом, да еще я купил усадьбу с великолепным садом... Вот билет! — продолжал он, доставая билет из жилетного кармана.— Интересно, каково-то у меня пойдет хозяйство в деревне?..
Кондуктор обратился к другому пассажиру, проверил его билет и, дотронувшись рукой до козырька фуражки, вышел из купе.
Некоторое время слышно было только постукивание и громыхание вагонов. Второй пассажир, человек мрачного вида, забился в дальний угол дивана, а пан Дудковский вертелся и откашливался, намереваясь начать рааговор. Наконец он спросил:
— А вы далеко едете, милостивый государь?
— В Брест.
— Я на четвертую станцию... Недавно я купил себе там усадебку. Великолепная местность!.. Удобный домик, фруктовый сад, пять моргов земли. Третьего дня послал туда кухарку прибрать квартиру, а сегодня еду сам на все лето и осень... Вы, милостивый государь, кажется мне, тоже землевладелец?
— Нет,— небрежно буркнул пассажир.
— Ага! Так, вероятно, у вас дом в Варшаве?..
— Нет.
— У меня,— продолжал пан Дудковский,— есть еще дом в Варшаве. Двадцать пять окон по фасаду, четыре этажа и три флигеля, совсем рядом с трамвайной остановкой. Двадцать лет тому назад я дал за него тридцать тысяч, а теперь он стоит уже сто двадцать. Но зато и повозился же я с ним!.. Я обходил ежедневно все этажи и ежемесячно сам получал плату с каждого жильца. У меня нет больших квартир, все маленькие — в две и три комнаты. Такие приносят больше дохода, особенно если сдавать их помесячно...
— Скажите, вы не играете в карты? — неожиданно спросил его пассажир.
— Нет,— поспешно ответил пан Дудковский и подумал: «Черт возьми! Уж не шулер ли он? Из тех, что обыгрывают пассажиров на железных дорогах».
— У вас, может, нет при себе карт? — продолжал пассажир.
— Я никогда не вожу с собой карты,— ответил паи Дудковский.
Пассажир задумался.
— Вы не умеете играть или не хотите? — опять спросил он.
— Нет, нет, нет... Я не умею!
— Жаль! Ну, если так, надо ложиться спать,— заключил пассажир, засовывая руку под сиденье.
Достав оттуда пузатую флягу, он выпил часть ее содержимого, пробормотал: «Знаменито!» — и, вытянувшись на узком диванчике, захрапел, как астматик.
Столь необычное поведение пассажира несколько встревожило пана Дудковского, которому пришло в голову, что незнакомец, потеряв надежду обыграть его в карты, захочет усыпить его и ограбить. Уткнувшись в свой уголок и притворясь спящим, он поклялся себе, что при первом же подозрительном движении незнакомца потянет за веревку, висящую у окна, и остановит поезд
«Дернул же меня черт рассказать ему о доме и усадьбе!»— думал пан Дудковский, наблюдая за пассажиром из-под козырька.
Но пассажир спал так непритворно, что тревога пана Дудковского улеглась и ее сменил сон — правда, очень чуткий.
Одновременно с остановкой поезда проснулся пассажир.
— Что это? — вскричал он.
— Поезд остановился на станции,— вкрадчиво ответил ему пан Дудковский.
Пассажир посмотрел на него покрасневшими глазами, словно стараясь что-то вспомнить, и невнятно спросил:
— Вы играете в карты?
— Нет,— ответил пан Дудковский.
— Жаль, скучно будет ехать...
Затем он достал из-под сиденья флягу, с минуту пил так, что глаза его наполнились слезами, и, снова улегшись на диванчик, сказал:
— Спать хочется. В Варшаве я две ночи не спал.
— Вы, верно, веселились с друзьями, пан комиссар?— спросил его пан Дудковский, сам не понимая, почему ему вздумалось наградить незнакомца этим званием.
— Немного с друзьями, немного с дамами . Дамы — те особенно много отнимают времени. Тьфу! — сплюнул пассажир и тотчас же уснул.
Почувствовав презрительную жалость к человеку, у которого дамы отнимают время, пан Дудковский опять задремал. Потом он вспомнил, что и в его жизни женщина сыграла большую роль. Он женился уже в зрелом возрасте на молодой и красивой девушке, никогда не питавшей к нему чрезмерной привязанности, а за последние пять лет проявлявшей в отношении его ледяное равнодушие. Казалось бы, пан Дудковский теперь, как и прежде, аккуратнейшим образом каждый месяц взимал с жильцов плату, из года в год повышая цены на квартиры, а в последнее время даже выстроил несколько магазинов, однако жена все меньше заботилась о нем. Кончилось тем, что она не только захватила в свои руки все доходы, но лишила мужа даже пустячной суммы на послеобеденную сигару и черный кофе, зато не жалела денег на театры, концерты и новые наряды для себя.
Пан Дудковский понимал, что положение его в доме стало унизительным, но эмансипироваться у него не было сил и, что еще хуже, смелости. Наконец вмешались в это его старые приятели, и один из них, выслушав исповедь порабощенного мужа, сказал, что столь противоестественное положение его в доме и все ухудшающиеся отношения с женой происходят от желудка.
— Полечись,— посоветовал приятель,— наберешься сил, и тогда все образуется.
Пан Дудковский мечтавший уже не о власти, а хотя бы о равных с супругой правах, созвал консилиум. Врачи тщательно осмотрели его, выстукали, покачали головами и в конце концов решили, что если что-нибудь может восстановить его поколебавшийся авторитет, так это только свежий воздух, молоко, особенно простокваша, и фрукты — словом, деревня и отдых. /
С этой минуты деревня, отдых и возвращение сил как призраки преследовали несчастного домовладельца. Они мешали ему спать, ходили за ним по всем этажам дома, сбивали его в преферансе. В конце концов они так отравили ему существование, что, прочитав весной объявление о продаже «усадьбы в прекрасной местности с садом и служебными пристройками, близ железнодорожной станции», он взял взаймы три тысячи рублей по восьми процентов и, не торгуясь, купил усадьбу.
Через несколько недель он послал туда кухарку Мал-гожату, а через двое суток после ее отъезда отправился и сам, не встретив со стороны жены ни малейшего возражения. Напротив, она даже упрекнула его в том, что он не начал лечиться еще пять лет тому назад, и, надо признаться, омрачила этим последние часы его пребывания в Варшаве.
Прислонясь к стенке купе и погрузившись в воспоминания, пан Дудковский не заметил, что поезд проехал уже две станции. Только голос кондуктора, известивший о приближении цели путешествия, разбудил его.
Тотчас же вскочил с дивана и его спутник.
— Подъезжаем к моей усадьбе,— вежливо объяснил ему пан Дудковский.— Интересно, ожидает ли меня Мал-гожата?..— продолжал он словно про себя, доставая из сетки дорожный мешок и чемодан.
— Прощайте, пан комиссар!
Они раскланялись, а пассажир, остающийся в вагоне, пробормотал:
— Очень жаль, что вы не играете в карты!
Потом он достал свою флягу и отнял ее ото рта, лишь когда пан Дудковский вышел из вагона.
— Счастливого пути! — крикнул новый землевладелец, приподнимая мягкую шапочку.
Пассажир печально кивнул головой и еще решительнее растянулся на диване.
На станции пан Дудковский почувствовал, как у него подгибаются ноги, что напомнило ему рассказы о мореплавателях, которые после нескольких месяцев плавания на кораблях, высадившись на сушу, качаются, как пьяные. Ему льстило, что он также утомлен путешествием, и не без удовольствия он подумал, что находится сейчас более чем в шести милях от Варшавы. Что-то теперь говорят о нем его приятели, коренные варшавяне, из которых ни один не решился бы на такую смелую поездку!
Между тем поезд отошел, станционные служащие разошлись, и на платформе остались только пан Дудковский и сторож, принявшийся лениво набивать табаком трубку.
Пан Дудковский обратился к нему:
— Нельзя ли тут, братец, нанять каких-нибудь лошадей? — спросил он.
Медленно набивая трубку, сторож смерил пана Дудковского взглядом с ног до головы и ответил:
— Есть тут на станции несколько человек, что возят приезжих.
Действительно, тотчас же, словно из-под земли, появились три извозчика; все трое ссорились между собой из-за седока. Один из них схватил без спросу сумку пана Дудковского, другой потянул его за плед и рукав полотняного кителя, а третий, отталкивая двух первых, горланил:
— Идите к черту! Это мой седок. Мне хозяйка приказала привести этого пана.
— Что у тебя за бричка? — возражал второй.— Тебе телят возить, а не господ!
— У него только одна лощадь, вельможный пан! — вопил третий, загораживая дорогу пану Дудковскому.
Но извозчик, присланный хозяйкой, оказался энергичнее других.
Он вырвал из рук растерявшегося пана Дудковского зонтик и трость, закинул за плечи его чемодан и дорожный мешок и, оттолкнув ругавшихся конкурентов, быстро побежал во двор.
Пан Дудковский машинально последовал за ним.
Бричка, на которой ему предстояло ехать, не внушила ему доверия. С боков у нее был обломан кузов, на сиденье лежал небольшой пучок соломы, а тащила ее высокая и очень тощая кляча со странно искривленными ногами. Но извозчик торопил его садиться, двое других . ругали уже и самого пана Дудковского, а потому он быстро сел в бричку, уповая на милосердие господне. В эту минуту он впервые ощутил тоску по Варшаве.
Возница стегнул лошадь и погнал ее по ухабистой дороге, преследуемый остальными двумя бричками, из которых доносился насмешливый хохот и проклятия. Не довольствуясь этим, конкуренты обогнали бричку с седоком и послали впереди нее, поднимая тучи пыли, которая тотчас же засыпала одежду пана Дудковского и Забила ему глаза, уши, нос и рот.
Но наш путешественник не обращал на это внимания, занятый лишь тем, чтобы сохранить равновесие. Сиденье поминутно ускользало из-под него, и, наконец, солома совсем расползлась, так что ему пришлось стать на колени в бричке, ухватившись обеими руками за края. К пыли, тряске, подбрасыванию и прочим горестям физического свойства прибавились и моральные. Сначала лошадь, идущая по одну сторону дышла, все время скатывала бричку в придорожную канаву, в которой, по предположению пана Дудковского, можно было утонуть. Потом нужно было проехать перелесок, где новый землевладелец опасался подвергнуться нападению враждебно относившихся к нему извозчиков. Были в течение этого недолгого путешествия и такие минуты, когда пан Дудковский терял уже всякую надежду восстановить здоровье на свежем воздухе и испытывал невыразимую тоску по Варшаве. Несколько раз он даже хотел крикнуть вознице: «Поворачивай!» Но удержала его от этого крупица гордости: ведь он теперь владелец усадьбы! Когда же, резко повернув, бричка едва не опрокинулась, а он, утратив остатки терпения, крикнул: «Стой!» — перед ним в сиянии заходящего солнца показалась крыша его усадьбы и макушки окружающих ее тополей.
Вскоре он подъехал к дому. Из сеней выбежала Малгожата, одновременно смеясь и плача. Пан Дудковский удивился. После того как возница внес в комнату его вещи, он спросил Молгожату, что это значит.
— Ах, пан!..— воскликнула она.— Будь она проклята, эта деревня!.. Не успела я приехать, как явился какой-то оборванец с распоряжениями от старосты и такой поднял шум, что мне пришлось дать ему два золотых. Потом наша корова зашла в чужое поле, и ее увели в экономию, за две версты отсюда. Потом, когда я пошла в деревню купить для вас мяса, мне дали вместо телятины на жаркое такую падаль, что ее и в доме-то невозможно держать, да еще взяли по золотому за фунт. Но хуже всего крестьянские ребятишки... Они гурьбой забираются в сад и рвут малину, смородину, крыжовник, точно у себя дома. А когда я кричу на них, эти негодники швыряют в меня камнями. Ей-богу, пан, за десять лет жизни в Варшаве,— всхлипывая, прибавила верная служанка,— я не испытала столько горя, сколько здесь за два дня. А какое несвежее масло нам продали!..
Пан Дудковский успокаивал Малгожату, уверяя, что теперь все будет хорошо, хотя и сам уже почувствовал сильное беспокойство.
В это время вошел возница с шапкой в руке.
— Сколько тебе? — спросил его пан Дудковский.
— Рублик,— ответил тот небрежно.— Но у меня к вам еще одно дело...
— Как? Рубль за такой кусочек пути, в такой тарантайке и на такой кляче?
— Это у нас обычная цена,— ответил возница,— и никто никогда не торгуется.
Возница сказал это с такой непоколебимой уверенностью, что паи Дудковский достал кошелек и с болью в сердце дал ему рубль.
— А сколько ты заплатила со станции? — машинально спросил он кухарку.
— Сорок грошей!
— Ах ты, обманщик! — крикнул пан Дудковский.
— Сохрани бог! Но одно дело слуга, а другое — вельможный пан. Я даже бы постыдился бы спросить сорок грошей с такого важного пана, у которого есть и дом в Варшаве, и земля у нас.
Пан Дудковский умолк.
— Но у меня к вам еще одно дело,— продолжал возница: — тут один человек хочет арендовать у вас сад.
— Я не собираюсь сдавать сад в аренду,— холодно ответил пан Дудковский.
— Почему не собираетесь? — удивился возница.— Этот сад всегда сдавали в аренду.
— А я не сдам.
— Ну, так что вы с него снимете? У вас здесь все раскрадут.
— Не беспокойся: где нахожусь я, там уж будет присмотр,— высокомерно ответил пан Дудковский и ушел в комнату.
Едва он снял дорожный китель, как возница очутился под окном и закричал в открытую форточку:
— Прошу вас, не делайте такой глупости, не отнимайте хлеб у бедного человека. Что ж это, вы сами будете сторожить сад?
— Убирайся отсюда!
Возница постоял еще некоторое время и, наконец, отошел, ворча:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17