Я всегда из Ботошан в Нямец в бричке ездил, хоть это четыре-пять перегонов. А зима там холодная, а?
— Черт побери!
— Весь год снег лежит?
— Ужас.
— Ну да, там ведь снег Бонапарта засыпал: много снега идет. В пятьдесят третьем в Молдове снегу пять пядей навалило. А там сколько пядей?
— В Сибири? Да черт его знает. Говорю тебе: зима ужасная.
— Сибирская зима, одно слово?
— Ну да.
Хаджи Смион несколько секунд помолчал, потом опять спросил, понизив голос:
— А что, Россия готовится к войне?
— С кем?
— С ним.
— С кем — с ним?
— Да с нашими... Ну, с чалмами.
— Неизвестно,— после некоторого колебания ответил студент.
— Как неизвестно? Напротив, известно.
— Почему вы так думаете?
— Я?
— Да.
Хаджи Смион вытаращил глаза на собеседника
— А вы полагаете, неизвестно?
— Да, потому что мне это не известно,— промолвил студент.
— Ну так и мне ничего не известно. Конечно, ты прав: русская политика — великая тайна, а? Горчаков?
Горчаков А. М. (1798—1883)— министр иностранных дел России в 1856—1882 гг.
Но так как в это время показался жандарм, он сразу переценил разговор:
— Вы любите сладкие рожки?
— Нет, не люблю.
— А ведь они очень полезны.
— Как? Рожки?
— Ну да, рожки.
— Чем? Они портят зубы.
— Да, да, зубы портят. У меня раз три зуба выпало, еще в детстве, но не только из-за рожков, а еще оттого, что я орехи грыз. Ты ходил в горы за орехами?
— Нет, а вы?
— Никогда. Но поглядели бы вы только, как лес растет!
И Хаджи Смион, козырнув, дал дорогу турку,
V, Посещение
Хаджи Смион докурил папиросу, кинул взгляд в зеркало, надвинул фес на лоб и вышел из дому. Он отправился в гости к Мирончо, с которым они были старыми приятелями еще по молдавскому житью и даже приходились дальними родственниками, так что Хаджи Смион называет его халоолу1.
Мирончо Хаджи Смион застал Мичо Бейзаде. Гость и хозяин сидели на скамейке в саду. Мирончо был в халате, пестрых туфлях и с знаменитым ночным колпаком на голове, выражавшим философско-эпикурейское мировоззрение его владельца. А именно, по объяснению Мирончо, положение кисточки на этом головном уборе имело равное значение: если она свешивалась назад, это означало: «Свет лжив»; если набок то: «Что пользы грустить», а если вперед. На ЭТОТ раз кисточка говорила: «Свет лжив». И в самом деле, отличаясь весьма беззаботным, веселым характером, Мирончо знать не хотел никого на свете, даже такое влиятельное лицо, как Карагьозоолу. В качестве свадебного распорядителя — а его приглашали на все свадьбы и все пиршества, устраиваемые в «Силистра-йолу»,— он нарочно проводил барабанщиков под окошком чорбаджии, чтобы разозлить его. А в прошлом году на свадьбе Николы Джамджии высыпал полную жаровню горячей золы на голову Цочко-чорбаждии в отместку за какую-то обиду. Цочко-чорбаджия подал на него в суд и пробовал очернить его перед турками как бунтовщика, но ничего не мог поделать, так как Мирончо предъявил русский паспорт. С этого знаменательного дня слава отважного Мирончо возросла; никто больше не смел открыто обидеть его, а Иванчо Йота, не без тайной зависти, говорил?
— Будь у меня такой патент, узнали бы вы Йоту! Я бы тут настоящую республику устроил...
А как чудно Мирончо играл на флейте! Сядет вечером у себя на галерее, начнет в нее дуть, а она запищит под самые небеса, и каждый, кто услышит, сразу скажет;
— Это Мирончо заиграл!
Мирончо — мужчина сорока четырех лет, приятной наружности, певун, холостяк, большой знаток барабанного боя и восточного вопроса.
Хаджи Смион, улыбаясь, тихо подошел к Мироцчо. Тот чистил длинным гусиным пером свою разобранною флейту, рассеянно слушая бая Мичо Бейзаде, чорбаджию и горячего поклонника русских, который с жаром толковал ему что-то, по-видимому, о России, держа в руках газету.
— Доброе утро, сударь мой дорогой,— промолвил Хаджи Смион.
— Милости просим, любезный мой друг. Добро пожаловать.
Этими приветствиями приятели обменялись по-румынски; они обычно разговаривали друг с другом на этом языке.
Мичо Бейзаде подвинулся на скамейке, чтобы дать место Хаджи Смиону, и, ласково кивнув ему, продолжал:
— Скажу я тебе, Мирончо: политика нынешняя, как поглядишь,— верное исполнение пророчества... Я и учителя Калиста спрашивал, да он плохо в этом разбир|ет ся... А вот покойный отец Станчо хорошо объяснял^ Действительно, как я вижу, политика нынешняя клонщ;$я..
Увидев, что речь идет о политике, Хаджи Смион с важ« ным видом перебил бая Мичо:
— Политика, черт бы ее взял, какая теперь? Рот я одно время в Молдове... Тогда действительно политика была... Менчиков1 в пятьдесят втором приехал в Царь град, да султану только два словэ промолвил: да или нет? Тут мы все только сказали, «ах!» И вышло, как по-писаному: начался бой...
1 Имеется в виду Меншиков А. С. (1787—1869) —начальник мор« ского штаба, русский дипломат, главнокомандующий Крымской ер мией в 1854—1855 гг
Бай Мичо кинул на Хаджи Смиона недовольный взгляд, как на человека, вмешивающегося в разговор, не зная, о чем идет речь, и с таинственным видом продолжал:
— Тут дело запутанное... до конца далеко... Видно, Австрия заключила союз с Россией: она мадьяра боится, хоть и поддерживает Турцию. Бейст1 — тонкий диплом мат, и с Горчаковым они заодно. А Франция и Англия шелохнуться не смеют,— пруссак говорит: «Стой!» Как ни толкуй, а политика теперь все запутанней.
— Это правильно,— перебил его Хаджи Смион, снимая башмак.— Взять хоть церковный вопрос: никак не распутывается!.. Столько лет боремся, а вчера я опять Хаджи Атанасия отречься от греческого патриарха уговаривал. Прямо в глаза ему говорю: «Коли ты болгарин, так и будь болгарином, сударь, а коли грек, так...» Разве не правильно? Ведь должен человек за веру свою стоять?
— Ну его к черту, твой церковный вопрос! Поповские ' да монашеские штучки. Ты вот поразмысли над восточным вопросом, подумай-ка над ним! — с сердцем крикнул Мирончо, ожесточенно свинчивая флейту.
— Вот и я как раз хотел сказать: восточный вопрос — это да, а все остальное — чепуха,— вдумчиво подтвердил Хаджи Смион.
Бай Мичо снял очки, спрятал их в футляр и, собираясь уходить, прибавил:
— Попомни мое слово, Мирончо: у тех хэшей, что теперь по Балканам бродят, воеводы — все русские генералы. Ты не верь тому, что в газетах пишут... Как дважды два — четыре, тут русские работают,— в восточном вопросе то есть. Дело подвигается. Пророчество не лжет... «Десятый ийдикт2... И восстанет брань сильная от Севера... и будут кровопролития, и пламень, и бедствия великие по всей земле... и погибнет проклятое племя измаильтянское!3 Горе тебе, о дщерь вавилонская...» Это о Царьграде. А брань сильная — Россия,— важно заметил бай Мичо Бейзаде и встал.
1 Бвйст Фридрих (1809—1886)—австрийский министр иностранных дел (с 1886 г.), вдохновитель реакции, выступавший против славян.
Индикт — период в пятнадцать лет, единица времени, Идмаильтянским племенем называли арабов и турок,
VI. Что сказал ночной колпак?
Мирончо слегка приподнялся, пожал гостю руку и, когда тот ушел, любезно спросил приятеля:
— Какие известия, друг мой?
Этб было сказано уже по-болгарски.
— Важные известия, большие новости,— ответил Хад жи Смион тоже по-болгарски: — Филипп так и рубит «капустные кочаны»1 на Балканах. Думается, мы освободимся. Только сила-то турецкая, а?.. Черт! А тут еще этот, как ты говоришь, дьявольский церковный вопрос все не решается... Поди разберись...
Мирончо выразительно нахмурился и, взмахнув флейтой, воскликнул:
— Ты, Хаджи, помешался на своем церковном вопросе! Я о нем слышать больше не хочу. Филибейским чор-баджиям архиереи понадобились... Свободу, свободу — ты вот что мне подай. И русская сабля это совершит... Прочти «Лесной путник»!2. Ты читал его?
Хаджи Смион немного смутился, но ответил решительным тоном:
— Ну да, ну да, когда-нибудь русские возьмут Царь-град, Бай Минчо прав; и Мартын Задека3 тоже верно говорит: в десятом индикте это будет. Теперь у нас тысяча восемьсот шестьдесят восьмой год. Сбудется непременно. Русские генералы непобедимы... Только Дунай перейдут, а там... Я ведь все тропы через Балканы знаю — двадцать раз Карнарские горы переходил. Огромное царство — Россия, ужас какое... Куда только не простирается! Расспрашивал я как-то Гёчко о Сибири,— ну просто гтрах берет: не то царство это, не то целая вселенная... Гы верно говоришь.. мне теперь ясно. Ну да, политика,— в ней-то все и дело... Пруссия и Австрия дрались при Садовой. Дрались так, что друг друга чуть не истребили! А из-за чего? Из-за земли... Ведь всякий царь, коли настоящим царем хочет быть, должен землю иметь, над которой ему царствовать. Все равно как, попросту сказать,, и мужчина, чтобы настоящим мужчиной быть, должен — понимаешь? — жену себе взять... Это я, Мирончо, к тому речь веду, что пора бы и тебе — это самое; по-приятельски говорю, пора...
1 Филипп Тотю — гайдуцкий воевода; «капустные кочаны» — имеются в виду турки.
2 Поэма Г. Раковского (1857), повествующая о тяжелом положении болгар под гнетом турок.
3 Мартын Задека — несуществующий автор книги прорицаний
Мирончо посмотрел на него с удивлением. Хаджи Смион дружески кивнул ему.
— Жениться? — промолвил Мирончо.— Брр... Что ж, это неплохо...
— Неплохо, ей-богу неплохо,— подтвердил Хаджи Смион.
Мирончо снова задумался.
— То есть ты, сердечный друг- мой,— заговорил он, наконец, насупившись и положив флейту себе на колени,— советуешь мне всунуть голову в бабье ярмо?
— Сохрани боже!
— Чтоб было кому меня за нос водить?
— Погоди!
— Чтоб я с этого самого дня стал рабом какой-нибудь пестрой юбки?
— Нет, нет, нет! — крикнул Хаджи Смион, уже сожалея, что разговор о политике незаметно вовлек его в спор по этому дьявольскому вопросу.
— Неужели ты считаешь Мирончо таким простаком?
— Никто не считает...
— Мирончо не нуждается в жене, приятель мой дорогой. Чего мне не хватает? Вот моя женушка сладкогла-сая, которая и меня и людей веселит. У вас ведь тоже ее слышнр?
- Каждый вечер слушаем с женой... Она очень любит ту, румынскую... Но не дай бог... — Чего «не дай бог»?
— О старости, о старости надо подумать, друг сердечный.— промолвил Хаджи Смион отеческим тоном.
— Так что же?
— Надо человеку деток иметь.
— Вот ты о чем? Браво, любезный друг мой, браво! Теперь я одного себя, Миронча, кормлю, а тогда буду целый рой сопливых мирончовят кормить? Я не Селямсыз! В каком законе это написано?
— Как в каком законе? В нашем православном законе,— храбро отрезал Хаджи Смион.
-— Ветер — этот закон! А мой закон на ночном колпаке у меня написан: свет лжив и суета сует! Все есть дым!
— Дело известное: все — ветер и дым,— горячо под таердил Хаджи Смион.
— Женись не женись — все равно помрешь, верно?
— И я то же хотел сказать.
— Послушай, дорогой и любезный друг мой, какова моя философия... Ты ведь знаешь, что я — философ?
— Да, ты философ.
— И у меня тут есть кое-что?
При этом он указал на свою голову.
— Есть, знаю.
— В этом мире ни жена, ни золото, ни серебро не могут сделать человека счастливым, а знаешь — что?
— Знаю.
— Сэобода.
— По-американски.
— И больше ничего не надо.
Мирончо внимательно склонился над флейтой, стараясь прицепить на место какой-то клапан.
— Да, больше ничего не надо.
Хаджи Смион увидел, что под давлением неодолимых доводов философа вынужден мало-помалу уступать ему поле сражения. Он собрался с духом и решил сделать по-следнюю доблестную попытку удержать свои позиции,— чтоб, если уж придется отступить, то по крайней мере совесть была чиста.
— Только видишь ли, халоолу...— бодро начал он.— Ежели человек имеет покой у себя в доме... А кто создает покой в доме? Опять жена. Вот я, например; спроси меня. Восемь лет жи$у с Гинкой и ни о чем не беспокоюсь .. То есть — понимаешь? — ни на столечко тревоги не знаю, А коли покоя нет, какую же можно чувствовать благодарность?
Мирончо сидел, по-прежнему склонившись над флейтой: Он ничего не ответил. Хаджи Смион осмелел.
— Не женат — ладно... Но ведь с людьми живем... Им язык не привяжешь... Вот ты, например, к монашкам ходишь,— без всякой дурной мысли, скажем. Но — понимаешь?., народ видит: человек бессемейный. Нет, нет, некрасиво получается. Просто неприлично. Ну что ска« жут люди?
Мирончо насупился и сильно тряхнул головой, так что кисточка колпака свесилась наперед.
— Ты видишь, что она говорит? — промолвил он.-- «Мне ни до кого дела нет»!
Хаджи Смион стал в тупик перед этим неопровержимым аргументом. Против своей воли он произнес;
— Колпак прав; он тоже философ.
глазый человечек с щетинистой шевелюрой и такими же усами, исполинским носом и большим честолюбием.
Молодые годы он посвятил литературным занятиям, а после смерти деда занялся бакалейной торговлей. Засаленные рукава его зеленого сетре из грубого сукна и обтрепанные штанины грязных будничных брюк говорят о его неутомимом трудолюбии.
Иванчо Йота — человек, как мы сказали, очень честолюбивый, никому не дает себя в обиду, боится только турок и водится с людьми учеными. Он принимает участие во всех серьезных дискуссиях, происходящих в кофейне Джака, и может успешно спорить с учителем Гатю по вопросам филологическим, с Хаджи Атанасием, еще признающим греческого патриарха,— по церковному вопросу, а с Хаджи Смионом и даже с более учеными людьми — о внешней политике.
Итак, Иванчо отличался ученым образом мыслей и не считал себя простым человеком. Например, недавно в кофейне он сказал господину Фратю по поводу болгарского правописания:
— Надо нам, ученым, собраться и договориться... Пора исправить язык — и прочее.,.
Он выражался по-книжному и говорил своим покупателям:
— Вчера мне прислали маслины отменного достоинства и по весьма способной цене.
В прежние годы Иванчо читал дамаскины1 и жития святых с амвона. Как-то раз прочел «Жития Алексея — человека божьего» так, что все старухи плакали. Он даже сам сочинил три «Слова»: о вербном воскресении, о мученических подвигах святого Георгия Нового 2 и о грехопадении Адамовом. Он собственноручно переписал их, как жития, церковнославянскими буквами — черными и красными, снабдив рукопись картинками и заставками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17