Получилось до того похоже на печатную книжку, что покойный о. Станчо напрасно обе пары своих очков надевал: так и не мог отличить. К сожалению, все эти сокровища, не знаю каким образом, сгорели, и часто он, рассказывая в кофейне об этой славной своей деятельности, с сердечным сокрушением кончал свое повествование словами:
Сборники поучительных и легендарных повествований получили название от имени греческого писателя Дамаскина Студита (XVI в). 2 Георгий Новый — золотых дел мастер в Софи^ казненный турками в XVI в, и причисленный к лику святых»
— Лучше бы я сгорел, только не сочинения мои... Это большая потеря для народа.
Поэтому он часто заставлял свою дочь Андроникию, или Мужепобедительницу, как называл ее в болгарском переводе музыкословеснейший Хаджи Атанасий, петь известную патриотическую песню:
Где же наши славные сочинения И наши славные сочинители?
И печально повторял:
— Большая потеря для народа.
Но и теперь Иванчо йота никому не уступит в учености и является ярым сторонником буквы I (йоты), злодейски изгнанной учителем Гатю из всех классов училища. И теперь он записывает в свою счетную книгу красивыми церковнославянскими буквами:
Помимо того, Иванчо Йота — болтун, сплетник, нахал и в рождественский пост тайком от жены ест скоромное. Но это не мешает ему страшно ненавидеть греческого патрларха и допекать невежд вроде Варлаама.
IX. Миролюбие одного миротворца
— Скажи на милость, из-за чего все это приключение, то есть по какому поводу, в силу каких причин и все прочее? —спросил Иванчо генерала Селямсыза, когда тот посредством множества всяких сигналов и окриков заставил свою батарею замолчать.
Как ни странно, одновременно умолкла и неприятельская батарея.
— Какое приключение? — сердито засопел Селямсыз.— Никакого нет ни приключения, ни отключения! Отродясь не видывал,— а я живу на свете не то семьдесят, не то восемьдесят лет,— чтобы такая вот паршивая собака издевалась над моим честным домом. Ну, как тебе это нравится, Иванчо? Что сделали мои ворота венгру этому, ослу монастырскому? Меня, человека женатого, семейного, отца четырнадцати детей, который султану девятьсот девяносто один грош налога наличными платит, на старости лет обесчестил — и за что? Пойди спроси его: за что?.. Нет, я этого так не оставлю! Будь проклят Селямсыз, коли он это так оставит!..
1 Цралл — 2,5 грамма.
Иванчо терпеливо выслушал его, потом произнес:
— И прочее... А теперь, бай Иван, расскажи, в чем вся история.
— История, история... История вот в чем: он повесил мне рыбий хребет на ворота, хорват проклятый, чтобы каждый прохожий видел и смеялся над моим честным домом.
И Селямсыз плюнул.
— И тогда ты... выкупал его кошку и прочее?
Какую кошку? Кто выкупал?., Говорю тебе: я отродясь не видал,— а восемьдесят пять лет на свете живу,—чтобы христианин над христианином такой грех и срам учинил. Да он, пес этот, Тарильом,— и не христианин вовсе, а настоящий цынцарин1: дед его с Арнаут-чины2, из Воскополья, с мешком на спине пришел и жареной кукурузой да халвой торговал.
— Отчего же Варлаам оказал тебе такое неуважение?
— Кто? Тарильом-то? Говорю тебе, Иванчо,— такой пакости и сам я никогда не видал и от других слышать не приходилось. Ты видишь: я—старый человек. Но как говорится: «Сохрани, боже от зла...» Милый мой! Разве первый раз люди ругаются? Живые ведь мы. Человек — не дерево. Взять хоть ребят моих — слышишь, шумят? И они только знают, что бранятся да дерутся, а ты каждый вечер становись над ними судьей, разбирай ссоры ихние... Третьего дня вечером я сам чуть Маноля насмерть не убил... А ведь я — не какой-нибудь несмышленыш. Помню время, когда Хаджи Петко с Хаджи Па-пуркой тоже вот так поругались из-за водосточной трубы,— по кадиям да муфтиям таскаться стали, копны друг у друга жгли... А ведь сватами друг другу доводятся: Хаджи Петко на Рипсимии, двоюродной сестре Хаджи Папурки, женат. Хаджи Папурко — старший сын деда Бенча из Сюлюменова рода, и дом у него был — не дом, а целый дворец... Да помню — сцепились на заговенье, так хочешь верь, хочешь нет,— сабли выхватили.,.
— И прочее... Теперь слушай,— прервал Иванчо.— Поговорим с тобой по душам... Ты ведь отец—и прочее. Скажи, тогда... ведь это ты окунул кошку в чан с краской от разъярения душевного? А кошка-то... как Варлаам
с женой спать легли и все прочее... взяла и устроила всеобщее злоупотребление... Понятное дело — животное...
1 Цынцарин — македонский валах.
2 Страна арнаутов, Албания.
Селямсыз кинул на Иванчо свирепый взгляд и сер дито промолвил:
— Ну, ладно. Это я кошку окунул, окрестил ее! И выпустил, чтоб она пошла, на штанах у них понежилась... Что ж из этого?
И Селямсыз вытаращил еще страшней глаза на Иваичо.
Ианчо только кивнул головой.
Селямсыз отер шапкой пот со лба и продолжал:
— Что сделается какой-то кошке и какому-то Та-рильому? Ничего. Кошку вымоют, белье выстирают. А то пятно, которым он осквернил ворота мои и лицо мое, смоется только кровью! Понимаешь? Кровью» Иванчо!
— Нет, нет, вы должны помириться. Видишь? Сто . человек стоят у ваших ворот,— глядят и хохочут. Так не
годится. Обнимитесь — и прочее.
— Это с Тарильомом-то? Да он не стоит того, чтоб «доброго утра» ему пожелать!
— Оба хороши. Ну да, ты, конечно, прав: Варлаам —-богохульник и разбойник анатолийский! Не может имени своего написать, а попечитель! Позор для болгарского народа!
Тут Иванчо топнул ногой.
— Значит, я прав?
— Прав. Но простите друг друга.
— А если б тебе повесили на ворота рыбий хребет в целый локоть длиной, ты что бы сделал?
— Кто мне повесит?
— Кто бы ни был?
— Рыбий?
— Да хоть бы буйволовый.
Иванчо разозлился.
— Ну, скажи: что? — азартно настаивал Селямсыз,
— Кто посмеет?
— Неважно — кто. Ну скажем,— Тарильом. Иванчо поглядел на собеседника страшным взглядом,
поднял руку и глухим голосом торжественно произнес;
— Не быть тому живым! Смерть! Гордый человек был этот Иванчо, Хаджи Смион, со своей стороны, успокаивал Варлаама Копринарку.
Батарея, находясь еще в беспорядочном состоянии от бешеного движения, вызванного силой огня, снялась со своей возвышенной позиции и, погрузившись в задумчивость, но еще дымясь, сидела на корточках возле ручья, устремив безумный взгляд в ту сторону, где, подвешенная за фижмы, меланхолически покачиваясь, сохла на солнце только что выстиранная юбка.
Генерал Варлаам, бледный, позеленевший, весь $ поту, с ощетинившимися подстриженными усами, с выставленной на солнце и ослепительно блестевшей под полуденными лучами Сахарой, быстро шагал взад и вперед по двору. За ним по пятам следовал Хаджи Смион, ожидая, когда гнев его немного утихнет чтобы не быть втянутым в какое-нибудь бесполезное пререкание.
— Ну, скажи: чего он заслуживает, этот бес окаянный? -^ вдруг спросил Варлаам неожиданно обернувшись.
— Кто? Селямсыз-то?
Но Варлаам, никогда не называвший своего соседа по имени, раздраженно промолвил:
— Понятно, он... Ну, скажи!
— Послушай, Варлаам, помирись с ним,— говорю тебе как другу.
— Фарламу мириться с ним?
— Хорошее дело — помириться, ей-богу хорошее. Помиритесь по-братски, по-христиански,— повторил смиренно Хаджи Смион, искренне желавший, чтобы это примирение состоялось.
Варлаам поглядел на него насупившись.
— Не ожидал я таких советов от вашей милости
— Я — как друг,— робко протянул Хаджи Смион, опасавшийся какой-нибудь неприятности.
— Как? С ним? По-братски? По-христиански?
— Честное слово, Варлаам, прости его... Он просит прощения,— солгал Хаджи.
— Кто? Он?
— Ну да. Я сейчас от них... убедил его, и он готов с тобой расцеловаться. Сам сказал, что согласен.
— Целоваться с Иудой? Сохрани боже... Никогда. Пока жив!
— Но послушай, Варлаам! — Фарлам не слушает,
— Погоди. Что я тебе скажу..,
— Не желаю! И он снова принялся ходить взад и вперед, склонив
голову и заложив руки за спину,
— Варлаам! — снова воскликнул Хаджи Смион
— Иу, слушаю,
— Я ведь и раньше тебе так говорил. Ну, скажи, разве я не прав? — обратился он к Варлаамице.
Та ничего не ответила. Она не сводила глаз с ю0ки, еще носившей на себе следы двух больших облаков, которые кошка нарисовала на ней прекраснейшим индиго.
Варлаам тоже взглянул на юбку, потом выпрямился как свеча перед Хаджи Смионом и гневно произнес:
— Ищешь поддержки у моей жены? А ты спроси, что у нее на сердце?
— Знаю, знаю,— она добрая.
— И спроси Фарлама, как у него на душе кошки скребут?
— Знаю, знаю. Будь я на твоем месте,— ей-богу п«
— Мог ли бы ты стерпеть, видя такое кораблекруше ние всего дома?
— Не мог бы.
— Помирился ли бы с таким мерзавцем, предателем и смертоубийцей?
— Я?
— Да, ты.
— Лучше умереть.
— И Фарлам скорей умрет. Но только ему одному известно, как болит душа его. Посторонние смотрят в кошару, а только коза знает, как нож остер. Чего он смеется? Чего плачет? — спрашивают.— Эх, лучше смеяться, чем плакать. Таков свет: никому нет дела до Фарлама,
— Да, никому нет дела до Фарлама,— машинально повторил Хаджи Смион, глядя на злополучную юбку и кошку, сушившихся на солнце.
— Ежели кто окатит твоего Англичанина — да не синей краской, а просто помоями и скажет ему: «Пойди поваляйся на желтой тафтяной юбке Хаджийки»,— ты потерпишь?
— Не потерплю.
— А как же Фарламу с этим мириться?
— Ты прав: не прощай, будь мужчиной, держись!
— Это ли не поруха чести моей фалимилии? Ведь смертоубийца обесчестил ложе мое»
— Верно. Человек одной честью жив! — согласился Хаджи Смион.
Варлаам немного подумал, потом прошептал?
— Знаешь что?
— Ну да. А что?
— Не говори никому,
— Никому не скажу.
— Дай мне свое...
Хаджи Смион вперился в глаза собеседникам
— Мое?
— Дай мне его! Смертоносное.
— Ружье?
— Ну да.
— Зачем оно тебе?
— Дай.
— Оно заряжено.
— Заряжено...
Хаджи Смион испуганно оглянулся по сторонам,
— Молчи. Как бы кто не услыхал.
— Слушай.
— Ну ее к дьяволу, эту затею.
— Дай его Фарламу, не бойся,
— Нет!
— Слушай, я в него не стану стрелять. Убийства не будет.
— А на что ж оно тебе?
— Сейчас Фарлам тебе скажет,
Хаджи Смион еще раз отрицательно покачал головой.
— Ты понимаешь, Хаджи: этот Селямсыз — страшный негодяй.
— Знаю. Ну?
— Он ночью залез ко мне во двор, ты подумай...
— Так, так,
— Он может как-нибудь ночью опять стену перелезть и напасть на мою фалимилию.
— Понимаю. Разве прошлый год Геревица, что гряды с розами ему перекапывала, не жаловалась на него в общину?.. Береги свою честь, Варлаам.
— Так дай же мне свое смертоносное!
— Сохрани боже!
— Я не стану до смерти убивать, а только постращаю. Ведь ты же мне друг?
— Нет, нет, ружье — это не игрушка. Береги свою честь, Варлаам!
И Хаджи Смион поспешно скрылся в воротах, Удаляясь, он опять услыхал возносящиеся до самггх
облаков громкие крики.
Перемирие кончилось. Между двумя генералами и их
батареями начался решительный бой.
XI, Хаджи Смион и Иванчо Йота
Хаджи Смион, погруженный в размышления, медленно переступил порог кофейни. Там было довольно много посетителей, среди них несколько уже знакомых нам. Йота с большим пылом рассказывал им об утреннем приключении, взволновавшем весь город. Хаджи Смион тихо сел и стал слушать.
— Ну, нипочем не соглашается! — продолжал Иванчо.— Тут не стерпел я и говорю: «В конце концов ты жа отец четырнадцати детей и прочее... Какой пример им подаешь? Подумай: отец ведь!»
— Это Селямсызу? — вмешался Хаджи Смион; он не мог удержаться, чтобы не похвастать добрым делом, которому посвятил сегодняшнее утро.— А я то же самое Варлааму толковал, и мы как будто договорились.
Иванчо поглядел на него недовольно и продолжал!
— Только вижу,— он опять в сторону... «Я, говорит, то и то!» Нет, сударь,— говорю ему благородно,— ты — попечитель школы. Или эту честь ни за что считаешь?
Хаджи Смион, приготовившись скинуть левый башмак, вмешался снова:
— И я то же самое Варлааму сказал. «Ведь тебя, говорю, в школьные попечители выбрали. Я сам голос за тебя подавал. А ты нас позоришь... ей-богу, позоришь!»
Иванчо отмахнулся от Хаджи Смиона, поглядел на него кислым взглядом и продолжал:
— Тут Селямсыз стал сдаваться. Вижу, проняли его слова мои. «Иванчо, ты прав»,— говорит.
— И Варлаам сперва упирался, а под конец сказал: «Ты прав...» То же самое!
И Хаджи Смион важно оглядел все собрание.
Иванчо кинул на Хаджи Смиона свирепый втляд. Заметив, что тот снял башмак, чтобы говорить, он предупредил его намерение.
— Кажется, уж совсем убедил его. Но вдруг он мнез «Хребет! Не могу. Нет, нет, не могу. Чтобы этот разбойник анатолийский ворота мои бесчестил!»
— Вот, вот! И Варлаам тоже: «Я, говорит, этого смертоубийцу и Иуду Искариотского, который фалими-лию мою бесчестит»
— Замолчи, невежа! Попечители! Позор для болгарского народа! —в бешенстве закричал Иванчо.
Среди присутствующих послышался смех. Хаджи Смион презрительно поглядел на Иванчо и строго промолвил:
— Будь американцем, сударь. Веди себя чинно.
Но через минуту гнев его прошел, и он охотно принял предложение Иванчо сыграть в карты...
— Только честно, без обмана,— прибавил Иванчо.
— По-американски,— ответил Хаджи Смион, усаживаясь удобнее.
Игроки несколько раз сдали карты в полном молчании.
Первый нарушил его Хаджи Смион.
— Знаешь, как звали не прошлогоднего, а позапрошлогоднего кадия?
— Пять да три — восемь, да один — девять... Кого?
— Позапрошлогоднего... четыре и четыре — восемь.,. Ходи.
— Хаджи Юнуз, что ли?.. Ходи, чего тянешь?
— Малая. Берешь? — воскликнул Хаджи Смион.
— Черт подери, допек ты меня! Всю душу выжег и прочее... На! Грабь!
— Пять, два... три... десять!
— Крупная! Ох! — испуганно вскрикнул Иванчо.— Нег, постой, постой! У тебя ведь девять... Как же десять? Долой, долой, долой крупную!
— Ах, волки заешь!.. А я десять очков насчитал, обчелся,,. На, возьми ее себе!
И Хаджи Смион с сердцем кинул карту на землю.
— Вперед, пожалуйста, честно, без обмана...— сказал Иванчо, забрав при следующей сдаче и крупную и мелкую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17