https://wodolei.ru/catalog/mebel/tumby-pod-rakovinu/
говоря:
— Эй, друг, скажи и ты что-нибудь! Покажем, кто мы есть. Самое время. Скажи о Филиппе Тотю, либо о Круме Страшном, либо песню какую спой...
А двухцветные флаги все развевались!
Весь наш путь от чешской границы до Праги был сплошным триумфальном шествием. Мимо городов, мимо сел, в полях ли — где бы ни проходил наш поезд,— всюду летели вверх шапки, и воздух потрясало нескончаемое. Я заметил, как одна из работавших в поле, видя, что мужчины машут шапками и бросают их в воздух, помахала руками, потом развязала платок на голове и, кинув его в воздух, завизжала:
Потом, когда мы проезжали мимо одного города (названия не помню, да и как было запомнить: у нас голова шла кругом,— на улицах народ, на окнах народ, на деревьях, на заборах, даже на крышах народ), так вот в этом городе я в одном месте заметил новый дом, почти совсем достроенный, с уже наметанными кровельными балками, на самом верху которого торчал украшенный зеленью шест с флагом на конце — как у нас на строящихся домах. Рабочие, увидев сверху, что вдоль со всех этажей машут платками и кричат — взбежали по балкам на гребень крыши, схватили шест с флагом и стали его выдергивать, чтобы салютовать нам; но он, видимо, был воткнут очень крепко,— им не удалось его выдернуть; тогда они принялись расшатывать его у основания, так что флаг стал слегка наклоняться то влево, то вправо. Эти два случая — с женщиной в поле и плотниками на строящемся доме — до крайности растрогали меня. Это не было похоже на наши: «Вся интеллигенция огласила окрестность неистовым ура», «Сегодня весь народ ликует...»
Приехали в Прагу. На перроне немного народу, только официальные представители: помощник городского головы, если не ошибаюсь, да члены выставочного комитета. Такая встреча показалась мне довольно тусклой: мы уже привыкли к триумфу! Но это было сделано не без умысла: людям распорядительным известно, что если из поезда выходят сто шестьдесят человек, а на перроне— публика, то приехавшие с ней смешаются и получится каша из гостей, встречающих и багажа; вот почему перрон был оставлен пустым, и встречала нас только комиссия.
Пошли опять приветственные речи: с одной стороны — Да, братья, Иван Гус велик!»
А бай Ганю, со своей стороны, недовольный тем, что упоминают только Кирилла и Мефодия, опять толкает учителя: «Скажи и ты что-нибудь! Мало разве их у нас?
«Братья болгары!.. Великий славянский... Кирилл и Мефодий», «Братья, мы пришли поучиться у великого чешского народа...».
Скажи об Аспарухе, а то возьми задуй в кавал — самое время».
Нам объявили, что сейчас нас направят в клуб, а оттуда разведут по квартирам. Распорядились насчет доставки нам багажа. Мы двинулись. Входим с перрона в зал для пассажиров,— и что же видим? Полно народу! Буквально яблоку негде упасть. Только узенький проход нам оставили. По обе стороны— два ряда дам с букетами. Все одеты по-праздничному. И как грянут дружное, как начнут подавать нам букеты и бросать в нас цветами!.. Выходим на улицу, смотрим: господи! Куда только хватает глаз— море голов, только полоска для нас оставлена, и опять дамы в два ряда, и опять: ура!», и опять градом — букеты. Царская встреча!.. Среди кликов и цветов садимся в пролетки, едем. Насколько изящно мы усаживались и размещались с семьями, с грудными младенцами, предоставляю судить вашему воображению! От этой неожиданной грандиозной встречи мы совсем очумели. Снимаем шапки, кланяемся направо, налево; потом догадались совсем их снять (по части догадок мы вообще были сильны! До того лихо с этим проклятым этикетом расправлялись — только держись!). Улыбка застыла на наших судорожно дрожащих губах, и мне хотелось сам не знаю чего: не то засмеяться, не то заплакать, не то сквозь землю провалиться!
Приехали в Городской клуб, сели за столики в саду. Ждем, когда привезут багаж и распределят нас по квартирам. Некоторые извозчики ждали, бедные, целый час за воротами, когда им заплатят, но многие наши туристы не нашли нужным платить.
— Великое дело,— сказал бай Ганю.— Что им стоит заплатить за нас извозчикам! В конце концов, мы славяне! Вот тут-то и показать славянский дух, хе-хе!.. А то как же? Чтоб все задаром!.. А за деньги-то каждый дурак сумеет! «Наздар» — и вся недолга!..
Наконец багаж был доставлен, и нас стали размещать на жительство. Хозяева наши заранее позаботились — нашли нам помещения. Не буду вам рассказывать о стычках с извозчиками, с кельперами в клубе, с распорядителями из-за слишком позднего или неправильного вручения багажа, о недовольствах квартирой, о всяких препирательствах и т. п. Перенесемся на минуту в нашу комнату (не бойтесь, сударыня!). Нас было в большой комнате четверо. Все удобства. Окно во двор... Напротив— такое же количество этажей. Как-то раз служанка, убиравшая у нас, снимая цветы с подоконника, чтобы затворить окно, вдруг оборачивается ко мне и сконфуженно спрашивает, указывая глазами на противоположные окна:
Гляжу в указанном направлении — и что же вижу? Бай Ганю, перед открытыми окнами, не спуская занавесок и не закрывая ставней, скинул верхнюю одежду и в тот момент, когда я на него взглянул, улыбался во весь рот нашей служанке, поглаживая себя по волосатой груди, видимо, для того, чтобы ее пленить.
В тот день местные газеты поместили приветствия дорогим (действительно дорогим!) гостям. Опубликована была также программа нашего осмотра выставки и достопримечательностей Праги. В дальнейшем стали печататься отчеты о наших посещениях: куда мы ездили, как нас там встречали, как приветствовали, что мы ответили. Фамилия нашего руководителя господина Василаки была у всех на устах: он заслужил это внимание своими бесчисленными речами. И сказать по правде,— как хотите, а не будь господина Василаки, пускавшего им пыль в глаза, мы бы окончательно провалились.
У входа на выставку нас встретили члены комитета. И опять. Тут, вы понимаете, не позволили себе назвать нас по ошибке сербами, наподобие того, что, по слухам, произошло у входа на Пловдивскую выставку. Сливенцы и ямбольцы находятся в постоянной вражде, имеющей источником зависть, чувство соперничества или бог знает что еще. И вдруг, при появлении сливенцев у входа на Пловдивскую выставку, один из членов комитета, приняв их за ямбольцев, стал в своей речи восхвалять их: «Храбрые ямбольцы, славные ямбольцы!» А те только потеют, кашляют в ладонь да моргают... Картина!
1 Простите, сударь, он тоже болгарин? будьте добры, взгляните, что он делает! Какой черный! И волосатый, как дикарь. Ха-ха-ха! (чеш.)
Входим на выставку. Сперва — беглый осмотр главных отделов. Нас ведет один из членов комитета. И кого ведет он! Наши туристы — настоящие англичане! Вошли в ботанический отдел и не хотят уходить.
— Иванчо, Иванчо, поди скорей сюда,— кричит один.— Посмотри, какой большой тюльпан! У тети твоей точь-в-точь такой, помнишь?
— Иди, иди сюда, Марийка,— слышится с другой стороны.— Посмотри на мимозу. Это мимоза. Видишь? Помнишь, в атласе растений, который я тебе на пасху купил?
— А вот, смотри, мята. Це-це-це! И у чехов мята есть? Славно! — кричит третий, и все кидаются смотреть мяту.
— А что-то я герани не вижу,— с недовольством замечает бай Ганю.— Что это за народ, коли у них герани нету! И-и-и, а у нас-то! По горам! Эх, мать честная!
Все это время представитель комитета как на иголках: ждет, когда дорогие гости наговорятся!
Я не выдержал, пошел осматривать другие павильоны. В мое отсутствие дорогих гостей сфотографировали, и на другой день в одной иллюстрированной газете появилось их групповое изображение.
Нас возили в Градчаны, где находится дворец чешских королей. Показывали нам разные исторические уголки: комнату, где заседал совет, вынесший решение начать Тридцатилетнюю войну; окно, через которое были сброшены в пропасть чешские патриоты. Водили нас в старую ратушу, в старый и новый музеи. Дали в честь нас оперный спектакль и вечер в Городском клубе. Мы посетили господина Напрстека, почтенного гражданина, одно время сильно скомпрометированного в глазах австрийского правительства, бежавшего в Америку, там разбогатевшего, сернувшегося в Прагу и проживающего здесь в почете и уважении, занимаясь благотворительностью. У него — свой музей и библиотека. Он принял нас с радушием и гостеприимством настоящего славянина. Здесь были произнесены самые задушевные речи. В одной из комнат находилась большая книга, где расписывались посетители. В тот момент, когда все столпились около этой книги и каждый старался заполучить перо, чтобы увековечить свое имя, бай Ганю дернул меня за рукав и спросил с нетерпением:
— Слушай, на что там записываются?
Зная заранее, что никакая цель этих записей не покажется бай Ганю убедительной, кроме сугубо практической, я в шутку ответил что, дескать, кто не желает больше осматривать пражскую старину, тот может записаться в этой книге и обедать отныне у господина Напр-стека.
— Правда? — воскликнул бай Ганю.— Да ну ее к черту, старину эту. Дай-ка перо! Давайте, давайте скорей перо! А карандашом нельзя? Пусти, пусти, я спешу! И он стал локтями пробивать себе дорогу к столу, на котором лежала книга. Поднялась толкотня, давка, все начали отнимать друг у друга перо, закапали книгу чернилами, и вот наконец дрожащая волосатая и потная ру ка бай Ганю украсила одну из страниц ее двумя звучными словами:
Ганю Балканский.
Тут Цвятко объявил, что больше не хочет рассказывать.
— Расскажи насчет вечеринки. Ты ведь сказал, что в честь болгар вечеринку устроили,— сказал один из присутствующих.
— Я на нее не пошел. А бай Ганю был. А в этот самый день мы с бай Ганю ходили в парикмахерскую» Он собирало, на этом вечере пленять чешских дам и принимал всяческие меры к тому, чтобы явиться во всем блеске: купил галстук, почистил медали (вот он каков, бай Ганю! А вы думали?), и мы пошли в парикмахерскую, так как он порядком оброс Он сел в кресло Парикмахер старательно закутал его простыней и приступил к делу. Мы провели там чуть не целый час. Не так легко было угодить бай Ганю.
— Тут вот, тут. Скажи ему — тут,— бай Ганю показал на свою шею,— тут пускай подровняет, бритвой поскребет маленько. Да скажи, чтоб глядел в оба, прыщика какого не срезал, черт бы его побрал.
Заметив в зеркале сердитое выражение бай Ганевой потной физиономии, парикмахер поглядел на меня с недоумением тревожно осведомился он, думая, что чем-то не угодил клиенту.
— Скажи ему, чтоб не болтал,—обратился ко мне бай Ганю, да таким тоном, словно я нанялся ему в переводчики.— Скажи, чтоб оставил мне бородку, да сделал бы ее поострей, как у Наполеона, понял? А усы пускай расчешет так, чтобы распушились, как — хе-хе! — как у итальянского короля, хи-хи-хи! Видал его нарисованного? Ну, чтоб так вот и сделал! Скажи ему!
У меня не хватило духу передать скромное желание бай Ганю буквально; Оно поставило бы парикмахера в большое затруднение: легко ли с помощью бритвы и гребенки сделать кого-то похожим на Наполеона III и на Умберто. И притом кого!!
Причесывание окончилось. Бай Ганю вынул кошелек, повертел его на веревочке, открыл, сунул руку внутрь, достал пригоршню монет, повернулся к нам спиной, порылся, порылся в монетах, выбрал одну и подал ее парикмахеру, но с таким видом, будто хотел сказать: «На, так уж и быть. Будешь меня помнить». Монета была двадцатикрейцеровая. Но, видимо, испугавшись, не дал ли он маху и не сочтут ли его простаком, он протянул руку к парикмахеру и пошевелил пальцами: дескать, давай сдачу. Парикмахер мгновенно открыл ящик стола, кинул туда монету, вынул две монеты по десять крейцеров, брякнул ими о мраморный стол и скрылся во внутреннем помещении. Монеты покатились по полу. Бай Ганю в первый момент как будто опешил и чуть отшатнулся; но не успел я уловить это движение, как он уже наклонился, подобрал монеты и промолвил:
— Будешь так бросаться, сам в дураках и останешься. Пойдем отсюда, ну их! Только умеют обдирать! Знаю я их! Славяне!.. Держи карман шире!
ПАН ДУДКОВСКИЙ И ЕГО УСАДЬБА
Поезд должен был вот-вот тронуться Вдвое быстрее засновали по перрону низкие тачки носильщиков, запоздавшие пассажиры беспокойно разыскивали свои места в вагонах, заглядывая в купе, бегали по проходу назойливые, как комары, газетчики Дежурный по станции поминутно подносил к губам свисток, чтобы дать последний сигнал к отправлению, а паровоз нетерпеливо фыркал, пуская клубы пара.
Пан Дудковский занял уже место во втором классе. Чемодан и дорожный мешок он положил в сетку, трость и зонтик поставил в угол, а плед разостлал на диване. Потом снял шляпу, поместил ее возле чемодана и надел на голову черную шелковую шапочку с матерчатым козырьком Вынув украдкой из кармана зеркальце, он взглянул на себя и, убедившись, что седеющая бородка и полотняный китель придают ему вид коренного помещика, улыбнулся и подошел к окну.
На платформе жена его Германция оживленно разговаривала с бледным голубоглазым молодым человеком, а дочка-подросток, зевая, спрашивала гувернантку, скоро ли, наконец, отойдет поезд, потому что у нее уже ноги болят тут стоять.
Пан Дудковский высунулся из вагона
— Ну, до свидания, Минця — крикнул он жене.
— До свидания, до свидания! — ответила супруга, не глядя на него. Казалось, все внимание ее было поглоще но бледным молодым человеком.
— Послушай, Минця! —продолжал пан Дудковский.— Пришли мне в деревню большую корзину с крышкой, будешь еженедельно получать свежие овощи. Нужно еще снять с чердака клетку для кур, я хочу посылать вам цыплят.
— Зачем все это нужно? — с оттенком недоверия возразила пани.
— Как зачем? — возмутился пан Дудковский.—Для того я и купил усадьбу, чтобы иметь от нее доход.
— Простоквашу и свежий воздух,— добавила супруга.
— Простокваша, свежий воздух и фрукты для меня, а овощи, масло и цыплята для вас.
Раздался последний звонок. В вагонах третьего класса поднялись шум и возня, словно в улье. Поезд тронулся, за ним побежало несколько человек, видимо, не успевших наговориться со своими приятелями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Эй, друг, скажи и ты что-нибудь! Покажем, кто мы есть. Самое время. Скажи о Филиппе Тотю, либо о Круме Страшном, либо песню какую спой...
А двухцветные флаги все развевались!
Весь наш путь от чешской границы до Праги был сплошным триумфальном шествием. Мимо городов, мимо сел, в полях ли — где бы ни проходил наш поезд,— всюду летели вверх шапки, и воздух потрясало нескончаемое. Я заметил, как одна из работавших в поле, видя, что мужчины машут шапками и бросают их в воздух, помахала руками, потом развязала платок на голове и, кинув его в воздух, завизжала:
Потом, когда мы проезжали мимо одного города (названия не помню, да и как было запомнить: у нас голова шла кругом,— на улицах народ, на окнах народ, на деревьях, на заборах, даже на крышах народ), так вот в этом городе я в одном месте заметил новый дом, почти совсем достроенный, с уже наметанными кровельными балками, на самом верху которого торчал украшенный зеленью шест с флагом на конце — как у нас на строящихся домах. Рабочие, увидев сверху, что вдоль со всех этажей машут платками и кричат — взбежали по балкам на гребень крыши, схватили шест с флагом и стали его выдергивать, чтобы салютовать нам; но он, видимо, был воткнут очень крепко,— им не удалось его выдернуть; тогда они принялись расшатывать его у основания, так что флаг стал слегка наклоняться то влево, то вправо. Эти два случая — с женщиной в поле и плотниками на строящемся доме — до крайности растрогали меня. Это не было похоже на наши: «Вся интеллигенция огласила окрестность неистовым ура», «Сегодня весь народ ликует...»
Приехали в Прагу. На перроне немного народу, только официальные представители: помощник городского головы, если не ошибаюсь, да члены выставочного комитета. Такая встреча показалась мне довольно тусклой: мы уже привыкли к триумфу! Но это было сделано не без умысла: людям распорядительным известно, что если из поезда выходят сто шестьдесят человек, а на перроне— публика, то приехавшие с ней смешаются и получится каша из гостей, встречающих и багажа; вот почему перрон был оставлен пустым, и встречала нас только комиссия.
Пошли опять приветственные речи: с одной стороны — Да, братья, Иван Гус велик!»
А бай Ганю, со своей стороны, недовольный тем, что упоминают только Кирилла и Мефодия, опять толкает учителя: «Скажи и ты что-нибудь! Мало разве их у нас?
«Братья болгары!.. Великий славянский... Кирилл и Мефодий», «Братья, мы пришли поучиться у великого чешского народа...».
Скажи об Аспарухе, а то возьми задуй в кавал — самое время».
Нам объявили, что сейчас нас направят в клуб, а оттуда разведут по квартирам. Распорядились насчет доставки нам багажа. Мы двинулись. Входим с перрона в зал для пассажиров,— и что же видим? Полно народу! Буквально яблоку негде упасть. Только узенький проход нам оставили. По обе стороны— два ряда дам с букетами. Все одеты по-праздничному. И как грянут дружное, как начнут подавать нам букеты и бросать в нас цветами!.. Выходим на улицу, смотрим: господи! Куда только хватает глаз— море голов, только полоска для нас оставлена, и опять дамы в два ряда, и опять: ура!», и опять градом — букеты. Царская встреча!.. Среди кликов и цветов садимся в пролетки, едем. Насколько изящно мы усаживались и размещались с семьями, с грудными младенцами, предоставляю судить вашему воображению! От этой неожиданной грандиозной встречи мы совсем очумели. Снимаем шапки, кланяемся направо, налево; потом догадались совсем их снять (по части догадок мы вообще были сильны! До того лихо с этим проклятым этикетом расправлялись — только держись!). Улыбка застыла на наших судорожно дрожащих губах, и мне хотелось сам не знаю чего: не то засмеяться, не то заплакать, не то сквозь землю провалиться!
Приехали в Городской клуб, сели за столики в саду. Ждем, когда привезут багаж и распределят нас по квартирам. Некоторые извозчики ждали, бедные, целый час за воротами, когда им заплатят, но многие наши туристы не нашли нужным платить.
— Великое дело,— сказал бай Ганю.— Что им стоит заплатить за нас извозчикам! В конце концов, мы славяне! Вот тут-то и показать славянский дух, хе-хе!.. А то как же? Чтоб все задаром!.. А за деньги-то каждый дурак сумеет! «Наздар» — и вся недолга!..
Наконец багаж был доставлен, и нас стали размещать на жительство. Хозяева наши заранее позаботились — нашли нам помещения. Не буду вам рассказывать о стычках с извозчиками, с кельперами в клубе, с распорядителями из-за слишком позднего или неправильного вручения багажа, о недовольствах квартирой, о всяких препирательствах и т. п. Перенесемся на минуту в нашу комнату (не бойтесь, сударыня!). Нас было в большой комнате четверо. Все удобства. Окно во двор... Напротив— такое же количество этажей. Как-то раз служанка, убиравшая у нас, снимая цветы с подоконника, чтобы затворить окно, вдруг оборачивается ко мне и сконфуженно спрашивает, указывая глазами на противоположные окна:
Гляжу в указанном направлении — и что же вижу? Бай Ганю, перед открытыми окнами, не спуская занавесок и не закрывая ставней, скинул верхнюю одежду и в тот момент, когда я на него взглянул, улыбался во весь рот нашей служанке, поглаживая себя по волосатой груди, видимо, для того, чтобы ее пленить.
В тот день местные газеты поместили приветствия дорогим (действительно дорогим!) гостям. Опубликована была также программа нашего осмотра выставки и достопримечательностей Праги. В дальнейшем стали печататься отчеты о наших посещениях: куда мы ездили, как нас там встречали, как приветствовали, что мы ответили. Фамилия нашего руководителя господина Василаки была у всех на устах: он заслужил это внимание своими бесчисленными речами. И сказать по правде,— как хотите, а не будь господина Василаки, пускавшего им пыль в глаза, мы бы окончательно провалились.
У входа на выставку нас встретили члены комитета. И опять. Тут, вы понимаете, не позволили себе назвать нас по ошибке сербами, наподобие того, что, по слухам, произошло у входа на Пловдивскую выставку. Сливенцы и ямбольцы находятся в постоянной вражде, имеющей источником зависть, чувство соперничества или бог знает что еще. И вдруг, при появлении сливенцев у входа на Пловдивскую выставку, один из членов комитета, приняв их за ямбольцев, стал в своей речи восхвалять их: «Храбрые ямбольцы, славные ямбольцы!» А те только потеют, кашляют в ладонь да моргают... Картина!
1 Простите, сударь, он тоже болгарин? будьте добры, взгляните, что он делает! Какой черный! И волосатый, как дикарь. Ха-ха-ха! (чеш.)
Входим на выставку. Сперва — беглый осмотр главных отделов. Нас ведет один из членов комитета. И кого ведет он! Наши туристы — настоящие англичане! Вошли в ботанический отдел и не хотят уходить.
— Иванчо, Иванчо, поди скорей сюда,— кричит один.— Посмотри, какой большой тюльпан! У тети твоей точь-в-точь такой, помнишь?
— Иди, иди сюда, Марийка,— слышится с другой стороны.— Посмотри на мимозу. Это мимоза. Видишь? Помнишь, в атласе растений, который я тебе на пасху купил?
— А вот, смотри, мята. Це-це-це! И у чехов мята есть? Славно! — кричит третий, и все кидаются смотреть мяту.
— А что-то я герани не вижу,— с недовольством замечает бай Ганю.— Что это за народ, коли у них герани нету! И-и-и, а у нас-то! По горам! Эх, мать честная!
Все это время представитель комитета как на иголках: ждет, когда дорогие гости наговорятся!
Я не выдержал, пошел осматривать другие павильоны. В мое отсутствие дорогих гостей сфотографировали, и на другой день в одной иллюстрированной газете появилось их групповое изображение.
Нас возили в Градчаны, где находится дворец чешских королей. Показывали нам разные исторические уголки: комнату, где заседал совет, вынесший решение начать Тридцатилетнюю войну; окно, через которое были сброшены в пропасть чешские патриоты. Водили нас в старую ратушу, в старый и новый музеи. Дали в честь нас оперный спектакль и вечер в Городском клубе. Мы посетили господина Напрстека, почтенного гражданина, одно время сильно скомпрометированного в глазах австрийского правительства, бежавшего в Америку, там разбогатевшего, сернувшегося в Прагу и проживающего здесь в почете и уважении, занимаясь благотворительностью. У него — свой музей и библиотека. Он принял нас с радушием и гостеприимством настоящего славянина. Здесь были произнесены самые задушевные речи. В одной из комнат находилась большая книга, где расписывались посетители. В тот момент, когда все столпились около этой книги и каждый старался заполучить перо, чтобы увековечить свое имя, бай Ганю дернул меня за рукав и спросил с нетерпением:
— Слушай, на что там записываются?
Зная заранее, что никакая цель этих записей не покажется бай Ганю убедительной, кроме сугубо практической, я в шутку ответил что, дескать, кто не желает больше осматривать пражскую старину, тот может записаться в этой книге и обедать отныне у господина Напр-стека.
— Правда? — воскликнул бай Ганю.— Да ну ее к черту, старину эту. Дай-ка перо! Давайте, давайте скорей перо! А карандашом нельзя? Пусти, пусти, я спешу! И он стал локтями пробивать себе дорогу к столу, на котором лежала книга. Поднялась толкотня, давка, все начали отнимать друг у друга перо, закапали книгу чернилами, и вот наконец дрожащая волосатая и потная ру ка бай Ганю украсила одну из страниц ее двумя звучными словами:
Ганю Балканский.
Тут Цвятко объявил, что больше не хочет рассказывать.
— Расскажи насчет вечеринки. Ты ведь сказал, что в честь болгар вечеринку устроили,— сказал один из присутствующих.
— Я на нее не пошел. А бай Ганю был. А в этот самый день мы с бай Ганю ходили в парикмахерскую» Он собирало, на этом вечере пленять чешских дам и принимал всяческие меры к тому, чтобы явиться во всем блеске: купил галстук, почистил медали (вот он каков, бай Ганю! А вы думали?), и мы пошли в парикмахерскую, так как он порядком оброс Он сел в кресло Парикмахер старательно закутал его простыней и приступил к делу. Мы провели там чуть не целый час. Не так легко было угодить бай Ганю.
— Тут вот, тут. Скажи ему — тут,— бай Ганю показал на свою шею,— тут пускай подровняет, бритвой поскребет маленько. Да скажи, чтоб глядел в оба, прыщика какого не срезал, черт бы его побрал.
Заметив в зеркале сердитое выражение бай Ганевой потной физиономии, парикмахер поглядел на меня с недоумением тревожно осведомился он, думая, что чем-то не угодил клиенту.
— Скажи ему, чтоб не болтал,—обратился ко мне бай Ганю, да таким тоном, словно я нанялся ему в переводчики.— Скажи, чтоб оставил мне бородку, да сделал бы ее поострей, как у Наполеона, понял? А усы пускай расчешет так, чтобы распушились, как — хе-хе! — как у итальянского короля, хи-хи-хи! Видал его нарисованного? Ну, чтоб так вот и сделал! Скажи ему!
У меня не хватило духу передать скромное желание бай Ганю буквально; Оно поставило бы парикмахера в большое затруднение: легко ли с помощью бритвы и гребенки сделать кого-то похожим на Наполеона III и на Умберто. И притом кого!!
Причесывание окончилось. Бай Ганю вынул кошелек, повертел его на веревочке, открыл, сунул руку внутрь, достал пригоршню монет, повернулся к нам спиной, порылся, порылся в монетах, выбрал одну и подал ее парикмахеру, но с таким видом, будто хотел сказать: «На, так уж и быть. Будешь меня помнить». Монета была двадцатикрейцеровая. Но, видимо, испугавшись, не дал ли он маху и не сочтут ли его простаком, он протянул руку к парикмахеру и пошевелил пальцами: дескать, давай сдачу. Парикмахер мгновенно открыл ящик стола, кинул туда монету, вынул две монеты по десять крейцеров, брякнул ими о мраморный стол и скрылся во внутреннем помещении. Монеты покатились по полу. Бай Ганю в первый момент как будто опешил и чуть отшатнулся; но не успел я уловить это движение, как он уже наклонился, подобрал монеты и промолвил:
— Будешь так бросаться, сам в дураках и останешься. Пойдем отсюда, ну их! Только умеют обдирать! Знаю я их! Славяне!.. Держи карман шире!
ПАН ДУДКОВСКИЙ И ЕГО УСАДЬБА
Поезд должен был вот-вот тронуться Вдвое быстрее засновали по перрону низкие тачки носильщиков, запоздавшие пассажиры беспокойно разыскивали свои места в вагонах, заглядывая в купе, бегали по проходу назойливые, как комары, газетчики Дежурный по станции поминутно подносил к губам свисток, чтобы дать последний сигнал к отправлению, а паровоз нетерпеливо фыркал, пуская клубы пара.
Пан Дудковский занял уже место во втором классе. Чемодан и дорожный мешок он положил в сетку, трость и зонтик поставил в угол, а плед разостлал на диване. Потом снял шляпу, поместил ее возле чемодана и надел на голову черную шелковую шапочку с матерчатым козырьком Вынув украдкой из кармана зеркальце, он взглянул на себя и, убедившись, что седеющая бородка и полотняный китель придают ему вид коренного помещика, улыбнулся и подошел к окну.
На платформе жена его Германция оживленно разговаривала с бледным голубоглазым молодым человеком, а дочка-подросток, зевая, спрашивала гувернантку, скоро ли, наконец, отойдет поезд, потому что у нее уже ноги болят тут стоять.
Пан Дудковский высунулся из вагона
— Ну, до свидания, Минця — крикнул он жене.
— До свидания, до свидания! — ответила супруга, не глядя на него. Казалось, все внимание ее было поглоще но бледным молодым человеком.
— Послушай, Минця! —продолжал пан Дудковский.— Пришли мне в деревню большую корзину с крышкой, будешь еженедельно получать свежие овощи. Нужно еще снять с чердака клетку для кур, я хочу посылать вам цыплят.
— Зачем все это нужно? — с оттенком недоверия возразила пани.
— Как зачем? — возмутился пан Дудковский.—Для того я и купил усадьбу, чтобы иметь от нее доход.
— Простоквашу и свежий воздух,— добавила супруга.
— Простокваша, свежий воздух и фрукты для меня, а овощи, масло и цыплята для вас.
Раздался последний звонок. В вагонах третьего класса поднялись шум и возня, словно в улье. Поезд тронулся, за ним побежало несколько человек, видимо, не успевших наговориться со своими приятелями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17