Догадался он тут – из-за пазухи бусы вынул, на землю бросил.
Кинулись девушки бусы подбирать – тут и увидел Азмун, что не ноги у тех девушек, а ласты. Не девушки то, а тюлени!
Пока девушки бусы собирали, добрался Азмун до вершины горы. В ту дыру, что на вершине была, свою веревку с крючком бросил. Зацепил крючок за гребень горы и по той веревке вниз полез. На дно спустился – в дом Морского Старика попал.
На пол упал – чуть не расшибся. Огляделся: все в доме как у нивха – нары, очаг, стены, столбы, только все в рыбьей чешуе. Да за окном не небо, а вода.
Плещется за окном вода, зеленые волны за окном ходят, водоросли морские в тех волнах качаются, будто деревья невиданные. Мимо окон рыбы проплывают, да такие, каких ни один нивх в рот не возьмет: зубастые да костлявые, сами смотрят – кого бы сглотнуть!..
Лежит на нарах Старик, спит. Седые волосы по подушке рассыпались. Во рту трубка торчит, почти совсем погасла, едва дымок из нее идет, в трубу тянется. Храпит Тайрнадз, ничего не слышит. Тронул его Азмун рукой – нет, не просыпается старик, да и только…
Вспомнил Азмун про свою костяную пластинку – кунгахкеи, – из-за пазухи вытащил, зубами зажал, за язычок дергать стал. Загудела, зажужжала, заиграла кунгахкеи: то будто птица щебечет, то словно ручей журчит, то как пчела жужхит.
Тайрнадз никогда такого не слышал. Что такое? Зашевелился, поднялся, глаза протер, сел, под себя, ноги поджав. Большой, как скала подводная; лицо доброе, усы, как у сома висят. На коже чешуя перламутром переливается. Из морских водорослей одежда сшита… Увидел он, что против него маленький парень стоит, как корюшка против осетра, во рту что-то держит да так хорошо играет, что у Тайрнадза сердце запрыгало. Мигом сон с Тайрнадза слетел. Доброе лицо свое он к Азмуну обратил, глаза прищурил, спрашивает:
– Ты какого народа человек?
– Я – Азмун, нивхского народа человек.
– Нивхи на Тро-мифе – Сахалине да на Ля-ери живут. Ты зачем так далеко в наши воды-земли зашел?
Рассказал Азмун, какое горе у нивхов стало, поклонился:
– Отец, нивхам помоги – нивхам рыбу пошли!
Отец, нивхи с голоду умирают! Вот меня послали помощи просить.
Стыдно стало Тайрнадзу. Покраснел он, говорит:
– Плохо это получилось: лег только отдохнуть да и заснул! Спасибо тебе, что разбудил меня!
Сунул руку Тайрнадз под нары. Глядит Азмун – там большой чан стоит: в том чане горбуша, калуги, осетры, кета, лососи, форели плавают. Видимо-невидимо рыбы!.
Рядом с чаном шкура лежит. Ухватил ее Старик, четверть шкуры рыбой наполнил. Дверь открыл, рыбу в море бросил, говорит:
– К нивхам на Тро-миф, на Амур плывите! Бы^ стро плывите, плывите! Хорошо весной ловитесь!
– Отец, – говорит Азмун, – нивхам рыбы не жалей!
Нахмурился Тайрнадз.
Испугался тут Азмун. Ну, пропал я теперь! – думает. – Рассердил Старика. Плохо будет! Отца вспомнил, ноги выпрямил, прямо на Тайрнадза смотрит.
Улыбнулся тот:
– Другому бы не простил, что в дела мои мешается, а тебе прощу: вижу, не о себе думаешь, о других. Будь по-твоему!
Бросил Тайрнадз в море еще полшкуры рыбы всякой:
– На Тро-миф, на Амур плывите, плывите. Хорошо осенью ловитесь!
Поклонился ему Азмун:
– Отец! Я бедный. – нечем мне отплатить тебе за добро. Вот возьми кунгахкеи в подарок.
Дал он Тайрнадзу пластинку свою; как играть на ней показал.
А у старого давно руки чешутся, хочется ее взять, глаз от нее отвести не может! Больно понравилась игрушка.
Обрадовался Тайрнадз, в рот пластинку взял, зубами зажал, за язычок стал дергать…
Загудела, зажужжала кунгахкеи: то будто ветер морской, то словно прибой, то как шум деревьев, то будто птичка на заре, то как суслик свистит. Играет Тайрнадз, совсем развеселился. Ло дому пошел, приплясывать стал. Зашатался дом, за окнами волны взбесились, водоросли морские рвутся – буря в море поднялась.
Видит Азмун, что не до него теперь Тайрнадзу. К трубе подошел, за веревку свою взялся, наверх полез. Пока лез, все руки себе в кровь изодрал: пока гостил у Старика, веревка ракушками морскими обросла.
Вылез, огляделся.
Тюлень-девушки все еще бусы ищут, ссорятся, делят – и про дома свои забыли, двери в те дома мохом заросли!
На Нижнюю деревню Азмун посмотрел – пустая стоит, а далеко в море плавники косаток видны: гонят косатки рыбу к берегам Пиля-керкха, к берегам Ля-ери, на Амур рыбу гонят!
Как теперь домой попасть?
Видит Азмун – радуга висит. Одним концом на остров, другим – на Большую землю опирается.
А в море волны бушуют – пляшет Тайрнадз в своей юрте. Белые барашки по морю ходят.
Полез Азмун на радугу. Едва вскарабкался. Весь перепачкался: лицо зеленое, руки желтые, живот красный, ноги голубые. Кое-как влез, ло радуге на Большую землю побежал. Бежит, проваливается, чуть не падает. Вниз взглянул, видит – от рыбы черно в море стало. Будет рыба у нивхов!
Кончилась радуга.
Спрыгнул Азмун на землю. Глядит – на берегу морском, возле лодки, тот парень-косатка сидит, чью саблю Азмун утащил. Узнал его Азмун, саблю отдал. Схватил парень саблю.
– Спасибо! – говорит. – Я уж думал, век мне дома не видать… Твоего добра не забуду: к самому Амуру рыбу подгонять буду. Зла на тебя не храню: знаю теперь – не для себя ты старался, для людей.
Через спину перекатился – косаткой стал, свою саблю – спинной плавник – вверх поднял и поплыл в море.
Пошел Азмун к Пиля-керкху, к Большому морю вышел. Чаек, бакланов встретил. Кричат те парню:
– Эй, сосед! У Старика был ли?
– Был, – кричит ему Азмун. – Не на меня – на море смотрите!
А рыба по морю идет, вода пенится. Кинулись чайки, стали рыбу ловить, на глазах жиреть стали.
А Азмун дальше идет. Ля-ери прошел, к Амуру подходит. Видит – нерпа совсем издыхает. Спрашивает нерпа парня:
– У Старика был?
– Был! – говорит Азмун. – Не на меня – на Ля-ери смотри!
А рыба вверх по лиману идет, вода от рыбы пенится. Бросилась – нерпа рыбу ловить. Стала рыбу есть – на глазах жиреет…
А Азмун дальше пошел. К родной деревне подошел. Нивхи едва живые на берегу сидят, мох весь искурили, рыбу всю приели.
Выходит Плетун на порог дома, сына встречает, в обе щеки целует.
– У Старика, сын мой, был ли? – спрашивает.
– Не на меня, а на Амур, отец, смотри! – отвечает Азмун.
А на Амуре вода кипит – столько рыбы привалило. Кинул Азмун свое копье в косяк. Стало копье торчком, вместе с рыбой идет. Говорит Азмун:
– Хватит ли рыбы, отец мой названый?
– Хватит!
Стали нивхи жить хорошо. Весной и осенью рыба идет!
Про многих людей с тех пор забыли… А про Азмуна и его кунгахкеи помнят до сих пор.
Как разволнуется море, заплещутся волны в прибрежные скалы, седые гребешки на волнах зашумят
– в свисте ветра морского то крик птицы слышится, то суслика свист, то деревьев шум… Это Морской Старик, чтобы не заснуть, на кунгахкеи играет, в подводном доме своем пляшет.

Никанская невеста

Если сам плохой – от других добра не жди…
Жил на Амуре нивх Солодо Хоинга. Богатый был человек. Двадцать упряжек собачьих имел. Десять ангаза – бедняков – для него рыбу в реке неводили. Десять невольников – маньчжу – за его хозяйством следили, из тальника веревки вили, из крапивы сетки дела– ли. Десять никанских девушек-невольниц ковры для Солодо вышивали, халаты шили, пищу готовили, ягоды собирали. Десять амбаров его добро хранили.
Жадный был Солодо! Много добра у него было, а ему все больше хотелось. Жадность – что река: чем дальше, тем шире. Ходит Солодо, вокруг посматривает, что бы еще к рукам прибрать? Вещи свои с места на место перекладывает, перебирает – любуется, радуется.
Был у Солодо сын – Алюмка. Парень – нельзя сказать красивый: вся красота его была в богатстве отца. Парень – нельзя сказать умный: весь ум его в отцовском добре был. Но Солодо говорил: Ничего, что у Алюмки кое-чего не хватает, зато амбары полны, проживет как-нибудь!
Пришло время Алюмке жениться. Мать из собачьего волоса с крапивой колечко сплела, чтобы на руку невесте одеть. Стали Алюмке невесту искать. Выкуп хороший приготовили. А Алюмка гордится тем, что выкуп богатый, важничает… Все невесты ему нехороши! Вот одну ему показали.
– Глаза у нее, – говорит Алюмка, – некрасивые!
Говорят ему люди:
– Что ты девушку обижаешь? Это у тебя глаза в разные стороны смотрят. Оттого ты невесту рассмотреть не можешь.
Солодо на людей рукой машет.
– Мой сын богатый, – говорит; – ему красота не нужна! А глаза у него в разные стороны глядят – это хорошо! Он одним глазом за домом смотрит, а другим – на реку, хорошо ли ангаза работают…
Про другую невесту сказал Алюмка, что у нее руки коротки.
Говорят ему люди:
– Что ты девушку обижаешь? Посмотри на себя: у тебя самого одна рука короче другой!
Опять Солодо за сына вступается:
– Что у Алюмки руки неодинаковые – не беда: он малой рукой малые деньги собирает, большой – большие. У Алюмки мимо рук никакие деньги не пройдут!
И третья девушка не понравилась Алюмке.
– Хромая она! – говорит.
– Что ты девушку обижаешь? Это у тебя ноги колесом, между ними собака пробежит.
Солодо сына гладит:
– На что Алюмке ноги прямые? Ему в тайгу не ходить – вы ему зверя принесете. Ему на реку не ходить – работники рыбы наловят. Хозяйские ноги у моего сына: калачиком, чтобы было удобнее сидеть, с купцами никанскими разговаривать…
Ходят, невест смотрят. Еще им одну девушку показали. Фыркает Алюмка, губы надул.
– Она дура! – говорит.
Посмотрели люди на Солодо, на Алюмку. Промолчали, чтобы отца не обидеть.
Еще одну девушку Алюмке показали.
Тут у парня язык к небу прилип.
Кожа у девушки бблая, как кора молодой березы. Коса до колен. Волосы черные, как ночь, мягкие да блестящие. Лицом девушка прекрасная. Голову, набок склонив, ходит, улыбаясь ходит. Зубы – как снег на соболевке.
Кое-как рот раскрыв, Алюмка говорит:
– Подумать надо! Может быть, я этой девушке руку дам.
Но тут Солодо нахмурился.
– Что это за невеста! – говорит. – За ней приданого одни кости дают. В мой дом только богатая невеста войдет!
Не нашлось Алюмке невесты среди нивхов.
Слыхал он, что на небе тоже люди живут, веселые люди живут: на землю воду льют, на землю снег кидают. Небесные женщины красивы да шаловливы. Иногда спускают они на землю удочки с золотыми крючками – простых людей ловят.
Думает Алюмка: Я себе не простую невесту возьму. Я себе небесную женщину в жены возьму! Ходит по деревне, вверх смотрит. Под ноги не глядит. Весь расшибся, падая.
Вот однажды радуга над деревней повисла.
Обрадовался Алюмка.
– Эгэ! – говорит. – Видно, с неба удочку спустили! Заберусь-ка я на дерево! За крючок схвачусь, дерну – небесную женщину с неба на землю стащу!
Живо он на столетнюю сосну взобрался: с кривыми ногами хорошо лазить. До вершины Алюмка добрался, на последний сучок верхом сел, смотрит, где золотой крючок болтается. А глаза у него в разные стороны смотрят: он один сучок с двух сторон видит. Тот сучок, на котором сидел, за небесный крючок принял. Как дернет изо всей силы! Сучок и переломился…
Полетел Алюмка на землю. Так ударился, что последнего ума лишился и искры у него из глаз посыпались.
– Эй! – говорит. – Плохо за крючок держался!
Видит отец, что пропадет Алюмка совсем, если еще раз с такого крючка сорвется, и придумал: ехать с сыном в Никанское царство за невестой. За никанскими невестами будто бы большое приданое дают.
За дальними сопками ягода слаще!
Собрался Солодо в Сан-Син. Собрал с собой сто соболей, сто выдр, сто белок, сто хорьков, сто черно-бурых лисиц, десять нерп да десять медведей. Еще ни за одну девушку в роду Хоинга никто такого выкупа не давал! Качают головами нивхи.
А Солодо твердит:
– За такой выкуп мы царскую дочь Алюмке возьмем!
Радуется Алюмка. Ещё бы! Ни один нивх на царской дочери не женился!..
Поехали Хоинга за невестой.
По Амуру вверх поднялись. До того места доехали, где голубая вода Амура с желтой водой Сунгари встречается. На Сунгари повернули, до Никанского царства доехали.
Долго ехали. Многих людей видели. И никанские люди к берегу выходили, на Солодо с сыном смот-рели, пальцем показывали, словно диковину рассматривали. Плывет Алюмка, спрашивает отца: Скоро ли? Скоро только блоха прыгает… Намучился Солодо с сыном, пока до места добрался.
Тут их как почетных гостей встретили. Зачем пожаловали? – спрашивают. Сам амбань – начальник – к Солодо вышел. Толмача – переводчика – приставил к нивхам.
Говорит Солодо сыну:
– Видал, как встречают? Богатому – везде родня!
Несколько дней гостили отец с сыном. Ходит Алюмка по улицам, глазеет. Дома стоят высокие. Крыши чуть не до неба достают. На крышах – драконы каменные, пасти разинули, красные языки высунули. На улицах – народу множество. Шум такой – будто на котиковом лежбище. Продают, покупают, меняют.
Угощает амбань Солодо морскими червяками, соловьиными язычками, ласточкиными гнездами, мысом такими, какие только, верно, на небе пекут. Давится от жадности: надо больше съесть, пока дают.
Говорит ему амбань:
– Невест вам самых лучших покажем!
– Вот, вот! – Солодо отвечает. – Нам самых хороших подавай! За такой выкуп нам царскую дочь надо! Потому и поехали!Повел амбань невест показывать. Привел в большой дом. В том доме большая комната. В той комнате сто окон. В тех окнах по сто разноцветных стекол. В той комнате рядком невесты стоят, да столько, что у Солодо глаза разбежались. А Алюмке их вдвое больше кажется: он каждую невесту по отдельности каждым глазом видит. Стоят невесты, за каждой – раб стоит, за каждой – приданое горой навалено.
Солодо на рабов смотрит: который покрепче. А Алюмка на невест глаза таращит. Только кто их разберет, которая лучше: у всех лица под покрывалом.
Говорит Алюмка амбаню:
– Мне бы в лицо хоть бы одной посмотреть!
– Нельзя, – говорит амбань, – на царских до-, черей смотреть – ослепнешь того и гляди!
– Хорошие все! – шепчет Солодо сыну, от жадности весь трясется. – Видишь, какое приданое!
Уже до конца ряда нивхи доходят, вдруг глядят: за одной невестой два раба стоят. Чуть не запрыгал от радости Солодо. Шипит сыну в ухо:
– Вот эту выбирай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90