И лишь ему одному было доподлинно известно, насколько близко подошел этот дом к падению под тяжестью их объединенных претензий.
К его великому облегчению наконец-то празднество в его честь завершилось: дочери разъехались по домам своих мужей, женатые сыновья Мигеля и Анны, пожелав родителям доброй ночи, исчезли в обособленных апартаментах, Здание дома росло постоянно, претерпевало бесчисленные перестройки, так продолжалось веками. Сейчас оно насчитывало тридцать четыре комнаты и население Кордовы уже называло его Паласио Мендоза, то есть Дворец Мендоза.
Но в эту ночь дон Мигель не чувствовал себя так, как подобало бы человеку, жившему в таком роскошном дворце. Столы убирались и Мигель безучастно смотрел то на Анну, то на Рамона, то на слуг, наводивших порядок в столовой.
«Давайте пойдем в мой кабинет, хочется поговорить без свидетелей», – обратился он к жене и сыну.
Анна была бледна, ее трясло, как в лихорадке. На протяжении всего дня она разрывалась между плачем и молитвами. Последние ее силы иссякли под напором собравшихся родственников. А теперь муж навязывал ей участие в разговоре без свидетелей, хотя должен был сам говорить с сыном с глазу на глаз.
Мигель занял свое традиционное место за столом и обвел взглядом жену и сына.
«Сядь, женщина и не вздумай упасть в обморок. Мне нужно, чтобы ты сидела и слушала, а не валялась на полу без сознания. Рамон, что ты решил?»
Юноша опустил голову. Его тяготила роль источника несчастий родителей.
«Мне ничего не надо решать. Уже все решено без меня».
«Кем решено?» – взревел Мигель. Его лицо побагровело, и на шее вздулись вены, было заметно, как в них пульсирует кровь. «Кто решил уготовить тебе участь вероотступника, изгоя, еретика? Кто посмел решить за тебя, что все, кого ты сегодня видел, – мужчины, женщины, невинные дети – должны попасть под недремлющее око инквизиции? Кто он? Скажи мне, и я его задушу своими руками!»
«Ты не сможешь этого сделать, отец», – шептал Рамон. «Это Бог, предписывает мне все мои поступки. Бог наших отцов: Моисея, Авраама и Исаака».
«И я, я тоже признаю этого Бога». Мигель, понизив голос, устремил горящий взор своих глаз на сына. «И этот Бог – Иисус Христос. Отец и Сын и Святой дух. И его церковь – Святая Католическая Церковь, ты же – еретик и если не раскаешься, то будешь обречен на вечное пламя ада».
Анна плакала, она уже была не в силах сдерживаться. Рамон смотрел лишь на мать, на отца смотреть он не решался.
«Мам, не плачь, пожалуйста…»
Она не отвечала, сын повернулся к отцу.
«Небесами клянусь, что если бы мог верить так, как вы, то верил бы. Нет в мире ничего, что могло бы меня заставить стать источником горя для вас обоих. Но этот вопрос лежит вне пределов нашего мира и у меня нет иного выбора».
Рамон подался вперед, глаза его горели. Он весь дрожал, но контроля над собой не терял, он еще не утратил надежды объяснить своему отцу, как глубоко он заблуждался.
«Если бы я только мог описать вам всю красоту иудаизма, его чистоту. Это нечто совершенное, целостное, подобное окружающей нас жизни. Все в нем объяснено, все создано Богом. Иудаизм не знает, что такое конфликт между жизнью и религией, они неотделимы друг от друга…» Рамон замолк, его остановил жест руки дона Мигеля.
Глава дома Мендоза грузно и безвольно сидел в кресле. Он весь как-то сжался, в нем уже не было прежнего огня.
«Хорошо. То, что ты сейчас здесь говорил – безумие. Но я вижу, что в тебе говорят искренние чувства. Если это твоя вера, то ничто не в силах ее поколебать. Рамон, я хочу, чтобы ты отдавал себе отчет в том, что совершаешь. Будучи евреем, сын, ты лишаешься права на дальнейшее пребывание в Испании. Если же ты, вопреки закону, все же отважишься здесь остаться, то будешь отдан в руки инквизиции, подвергнут пыткам, а потом сожжен заживо. И совершат они это со злорадным удовольствием. Люди всегда были жадны до зрелищ. В ночь перед твоим сожжением они пройдут по улицам, неся перед собой зеленый крест. А потом воздвигнут его на алтарь собора, чтобы все могли видеть его. Утром, пока будут складывать для тебя костер на Плаза де ла Корредера, они публично конфискуют все имущество твоей семьи. А после твоей казни я и твоя мать тоже будут подвергнуты пыткам, или убиты – это уж как им захочется. Твои двоюродные братья, племянники и племянницы, братья и сестры, да и вообще все, кого ты видел сегодня вечером в этом доме, будут лишены средств к существованию и дай Бог, чтобы им повезло и они остались в живых».
Дон Мигель умолк. В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Даже Анна прекратила рыдать, слушая эти ужасные предсказания.
«Скажи мне, этого требует от тебя Бог?» – Дон Мигель поднял глаза на сына.
Рамон так и не поднял головы. Он сидел, вцепившись руками в резную спинку кресла.
«Я должен быть евреем, – прошептали его губы. – Я обязан искупить вину моих предков за их вероотступничество. Мы ведь всегда были евреями». И опять наступила тишина.
И вдруг дон Мигель повел себя более чем странно. Он поправил одежду, достав носовой платок, вытер им вспотевшее лицо, встал и направился к столику, что в углу, чтобы взять большой графин вина и три бокала. Он преобразился, на лице появилось выражение смиренности и умиротворения. Казалось, что весь его недавний пыл и драматические интонации были не больше, чем фарсом. Налив вино в бокалы он предложил:
«Вот, выпейте, успокойтесь. У меня в голове возник один план».
Рамон в недоумении поднял голову.
«Ты собираешься отдать меня в руки инквизиции?»
«Я!? Вот теперь я точно вижу, что ты ненормальный. Ты думаешь, я всерьез верю их клятвам или поступкам? Никогда и в голову мне не приходило, что если я обреку своего сына на погибель, то меня отправят после смерти в рай… А у тебя действительно есть такое безудержное желание податься в мученики, скажи мне? Ты хочешь жить евреем или умереть им?!»
«Конечно жить», – проворно согласился Рамон. «В Талмуде говорится…»
Его словоизлияния были прерваны коротким вскриком Анны.
«Не смей упоминать в этом доме свои еретические книжонки», – предостерег его Мигель от дальнейших дискуссий. «Твоя мать говорила тебе, что все неприятности от этих доминиканцев. Они научили тебя древнееврейскому языку и обрекли тебя на всяческую мерзость. Если бы не они, с тобой ничего подобного не произошло бы. И в этом твоя мать права».
Рамон ничего не сказал в ответ. Бог должен простить его за то, что в данных обстоятельствах он не может встать грудью на защиту священного Талмуда.
Мигель обернулся к жене.
«Иди спать, женщина. Я хотел, чтобы ты своими собственными ушами слышала, а глазами видела, что я предпринял все, что в моих силах, чтобы переубедить его. Теперь ты все знаешь и сейчас оставь нас одних. Можешь спать спокойно. Все будет хорошо. Я тебе обещаю».
Анна поднялась на все еще дрожащих ногах. Ей трудно было поверить, что даже он, Мигель, ее всевластный супруг, смог бы из всего этого извлечь выгоду для себя. Но она хотела в это верить и надежда ее не оставит, как бы не было ей тяжело. Кивнув мужу и сыну, она удалилась.
«А теперь, – решительно заявил Мигель, – нам вот что предстоит сделать»
Они кончили разговор далеко за полночь, а окончательное обсуждение плана во всех его мелочах, завершилось лишь на рассвете.
«И еще одно, последнее», – произнес Мигель, когда они уже собирались расходиться. Он вынул из стола бумагу и протянул ее Рамону. – «Меня интересует: является ли эта расписка о предоставлении кредита подлинной? Уже сейчас ты можешь найти применение своим званиям древнееврейского для нашей выгоды. Завтра займись архивами. Наши предки в те времена использовали в своих записях этот язык, а архивы находятся в хранилище под замком, в саду. И не дай Бог, чтобы тебя видели, иначе наши усилия пойдут прахом, и нам действительно придется иметь дело с инквизицией. Обязательно сообщи мне, когда что-нибудь выяснишь об этом Бенхае». Мигель помедлил и полез в секретное отделение своего стола. «Вот, возьми и это. Я желаю знать, о чем здесь говорится». Мигель вложил медальон в ладонь сына.
Через сорок восемь часов Феликс Руэс Забан сидел перед доном Мигелем в его кабинете. На столе стоял сундук, обтянутый кожей и украшенный медью. Сундук был длиной в руку и высотой в несколько ладоней. Заперт он был на замок. Феликс буквально пожирал его глазами.
«Вы нашли это, значит, я говорил правду. Документ ведь подлинный, так?»
«Да-да, документ подлинный. Верно и то, что бразды правления домом двести лет назад, находились в руках человека по имени Бенхай. Но он оставил после себя мало полезного, вот поэтому я о нем ничего не слыхал».
В этот момент Феликс не горел желанием знать подробности истории дома Мендоза.
«Мои деньги в этом ящике?» – нетерпеливо спросил он.
Дон Мигель ответил улыбкой.
«Ты молод и суетлив, мой друг. В деле это никогда не идет на пользу. Выпей со мной вина, это диковинное вино, думаю, оно тебе понравится».
На столе стоял серебряный кувшин, подходивший больше для умывания, нежели для вина. Дон Мигель зачерпнул вина и налил в два кубка. Оно было темным, золотисто-коричневым и отдавало орехами. Стоило лишь пригубить его, как благоухающий бархатный букет обволакивал небо.
«Очень мило, не правда ли?»
Феликс не спешил с ответом. Он еще раз отпил вина и продолжал смаковать напиток языком. Затем отставил бокал в сторону, посмотрел на свет, понюхал.
«Ни на что не похоже», – пробормотал он. Несмотря на то, что сейчас его ненасытная алчность источала из ладоней пот, он, вопреки всему, был и оставался виноделом в первую очередь. Феликс еще раз отхлебнул: «Необычный, но очень приятный вкус. Что это, дон Мигель? И откуда?»
«Все очень просто. Я проезжал городок по имени Херес де ла Фронтьера и купил его в одной маленькой бодеге».
«Но это ведь недалеко, дня четыре верхом. Я бывал в Хересе де ла Фронтьера, но ничего подобного там не пробовал».
«Разве? Ну, хорошо, в следующий раз, если туда поеду, я куплю и для тебя. А теперь, Феликс, к делу». Мигель Антонио открыл сундучок и откинул крышку. Изнутри сундучок был отделан красным бархатом и его заполняли золотые монеты, мерцавшие в полумраке комнаты с закрытыми ставнями.
«Здесь тысяча дукатов». В сундучке лежали девятьсот сорок семь дукатов – все, что ему удалось собрать, но Мигель надеялся, что и этого будет вполне достаточно.
Феликс наклонился к сундучку, его глаза восторженно сверкнули.
«Никогда в своей жизни не видел столько денег. Что бы ни сделали мои предки для ваших, пусть и те и другие пребудут в вечном покое».
«Аминь», – согласился Мигель, перекрестившись. Церемонным жестом он подал Феликсу расписку. «Могу я ее разорвать?» – осведомился Мендоза.
Руэс лишь кивнул головой. Дон Мигель разорвал документ на мелкие кусочки, положил их на угол стола и поднялся.
«Теперь немного обожди, я вызову слугу, чтобы он отнес это к тебе домой. Может даже придется дать ему оружие».
«Да, – согласился Феликс. – Это вполне разумно. Вот жена удивится-то, она не верила, что вы обратите внимание на дряхлый документ».
«Обычная глупость женщин. Любому человеку в Испании хорошо известно, что Мендоза всегда отдавали свои долги». Дон Мигель направился к дверям, очевидно имея намерение вызвать вооруженную охрану. У порога он остановился и, как бы в раздумье, вновь обратился к Феликсу. «Феликс, мне хотелось бы знать… Хотя, нет, нет… Ты человек небогатый и довольствуешься тем, что в состоянии заработать. Лишь люди состоятельные умеют при помощи денег, уже ими нажитых, разбогатеть еще больше».
Глаза молодого человека сузились.
«В данный момент я не очень-то и беден. У меня есть тысяча дукатов. На что вы намекаете, дон Мигель?»
Мигель Антонио отошел от дверей, но за стол не возвратился.
«Да вот, понимаешь, пришла мне в голову мысль, что ты окажешься умнее своих предков. Честно говоря, я даже уверен, что это так и будет. В конце концов, ведь именно ты обнаружил документ. Но…»
«Разумеется, я умнее, чем были и мой отец, и мой дед, и у меня есть планы, как поступить с виноградниками и бодегой. С такими деньгами в этом году мы сможем собрать неплохой урожай. Я хочу еще и землицы прикупить».
«А, это там, на холмах, под Кордовой? Да, да… Но ведь это вино, которое из поколения в поколение производили твои предки другим не станет. Это, конечно, хорошо, но этого маловато».
«Маловато для чего? О чем вы говорите?»
Мигель сейчас приступил к первому действию спектакля.
«Может быть… А почему бы и нет? Почему бы человеку, который был бедным да не разбогатеть? Присядь, Феликс, послушай меня».
Мигель вернулся за стол, опустился в кресло и, как бы мимоходом, прикрыл сундучок. Нечего золоту блестеть понапрасну.
«Я собираюсь вложить деньги в виноградники, Феликс. Представляешь, целый холм виноградников. По правде говоря, я их уже купил в Хересе. И ту бодегу, о которой я тебе говорил, тоже купил. Ту самую, где делают это восхитительное вино. Оно изготовлено по особому рецепту, составленному прежними владельцами этой бодеги. Каждый год после того, как из ягод выдавлен сок, его смешивают с вином прошлых лет. Кроме того добавляют немного коньяка. Это очень хитроумный метод, особый режим выдержки и все такое… Впрочем ты лучше меня в этом деле разбираешься. Одно мне доподлинно известно: неурожай Хересу не страшен, для Хереса нет неурожайных лет. Все уравновешивается добавлением вин ранних урожаев».
«Самое интересное, что я ни разу об этом не слышал».
«Да, но ты пробовал вино? Вот, возьми и попробуй еще», – с этими словами Мигель налил оба бокала.
«Сейчас оно кажется мне еще лучше, – недоумевал Феликс. – Дон Мигель, а могу я ознакомиться с этим рецептом? Если бы вы позволили мне узнать, как его делают, это могло бы изменить всю мою жизнь».
«Конечно, мой юный друг, конечно. Это часть долга моих предков твоим. Если тебе это нужно, – пожалуйста. Впрочем, я подумал еще вот о чем». – Мигель на минуту замолчал, как бы раздумывая, стоит ли посвящать в свои мысли своего «юного друга».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60