Вид у нее был слегка высокомерный, особый, ныне вымирающий тип некоей матроны, стоявшей на одной из весьма высоких социальных ступенек, но он знал, что это было ложным впечатлением. На самом деле Сьюзен была чувствительной, остроумной, смешливой и очень милой в общении, хотя иногда проявляла отвратительное упрямство.Сейчас Сьюзен склонилась над каким-то вышиванием и в ее освещенных солнцем, коротко подстриженных черных волосах были заметны отдельные седые прядки. Она не поворачивалась. Ему даже показалось, что она не замечала его присутствия, пока не произнесла:– Сегодня холодновато. Ты не желаешь надеть пуловер или пиджак?– У тебя все-таки есть глаза на затылке, – он прошел и уселся рядом с ней на каменную скамью подле бассейна. – Мне не холодно.Сьюзен улыбнулась.– Да, ты добрый, старый, крепкий английский дуб. А вот моя кровушка после стольких лет под южным солнцем понежнела, стала жидкой как водичка.– И мозги заодно. Какого черта ты не желаешь мне рассказать все, что тебе известно?– Энди, ты становишься невыносимым. То, что мне известно, я тебе уже рассказала.– Нет, не рассказала.– Невыносимым и, к тому же, избалованным, – дополнила она и снова уткнулась в свою работу.Энди и Сьюзен были накоротке. Они знали друг друга Бог знает сколько лет, еще с тех самых пор, когда щупленький мальчик в очечках и с этой жуткой, бросавшейся в глаза тенью рабочей среды из Йоркшира. Когда Энди учился в школе, они раз в месяц обменивались письмами. А после окончания Кембриджского университета он много раз приезжал к ней сюда в гости.– Послушай, – Энди решил выложить своего козырного туза, – ведь если ты со мной не станешь сотрудничать, я завалю эту чертову книгу.– Ну, тогда отправляйся и займись какой-нибудь другой чертовой книгой. Другим романом…Энди состроил кислую мину.– Неудивительно, вместе с разжижением мозгов ты утратила и способность читать по-английски. Дело в том, что критики не горят желанием вознести до небес второй роман Эндрю Мендоза.– Так ты, оказывается, только для этого и пишешь? Для того, чтобы ублажить критиков?Сорвав с дерева апельсин, он принялся очищать его от кожуры.– За эти месяцы я не раз задавал себе этот вопрос. Восторженные вопли критиков это всего лишь одна из причин. Вот посмотрите на этого Энди Мендозу, вряд ли у него написано на лице, что он человек целеустремленный в этой жизни, но писать романы он умеет, – скажет кто-нибудь из них. Только есть существенная деталь – я не умею писать. Во всяком случае, романы…– Это севильские апельсины, они кислые. Из них делают мармелад. – Сьюзен оборвала желтую нитку и принялась вдевать ее в иглу.– Ты можешь писать.– Это спорный вопрос. Если мне не удастся добиться признания публики и премий по литературе, я займусь чем-нибудь еще.– Чем?– Буду делать деньги.– Деньги? Энди, но ведь тебе незачем писать ради денег, исключительно ради них. Насколько мне известно, тебя никто не лишал наследства?– Нет. – Он откусил сочную мякоть и тут же выплюнул. – Кислые, – согласился он. – У меня есть мне причитающееся, если ты это имеешь в виду. Пять тысяч фунтов в год. Едва хватает на то, чтобы жить.– Но это лишь первоначально полагающееся тебе. Через пару лет ты будешь получать больше. Когда тебе исполнится тридцать, так?– Да. Но я не хочу быть у них в долгу. Видишь ли, не подумай, что я собираюсь когда-нибудь бросить им мое наследство в лицо. Этим ничего не добьешься. Но я хочу зарабатывать свои деньги сам. Добиться чего-то самостоятельно.Сьюзен отложила шитье, поднялась и проследовала к краю зеркального бассейна.– Этот разговор вернулся к своему началу. Хорошо, ты желаешь зарабатывать деньги и купаться в лучах славы. И тебе кажется, что ты сможешь написать книгу определенного типа. Почему она должна быть непременно об убийстве в Суоннинге?– Потому что мой агент и мой издатель полагают, что если книга об этом, то она имеет шанс разойтись миллионными тиражами, что американцы набросятся на нее как гиены на падаль – ведь Аманда Кент из их братии, словом, что на этом можно неплохо заработать, и что нет человека, который бы это сделал лучше меня и так далее и тому подобное.Она остановилась и вынула из воды опавший лист.– Хорошо. Но, как я уже тебе говорила, мне неизвестно ничего такого, что могло бы тебе помочь. Мне было всего одиннадцать лет в тот год, когда леди Суоннинг пристрелила своего мужа. И я никогда не была в Суоннинг Парке.– Но ты же встречалась с ней…– Не совсем так. Эмери однажды привез Аманду в Уэстлейк на уикэнд, куда он приехал поохотиться. Это было вскоре после свадьбы. Тогда мне было восемь лет, и ко мне еще была приставлена нянька. И однажды я подсмотрела за ними с лестницы. Мне хорошо запомнилось, как молодо она выглядела, совсем девочка. И то, что она была очень красивой и очень веселой. Так это тебе сотня других людей может сказать. При чем тут я?Он подошел к ней.– Сьюзен, я копаюсь во всем этом уже не один год. Существует нить, ведущая непосредственно сюда. В Кордову и дом Мендоза.– С ума ты сошел… – она не смотрела на него.– Нет, не сошел и тебе это хорошо известно. И есть еще кое-что о чем я тебе не говорил. Вернее, кое-кто. Один близкий человек в Лондоне. – Он помедлил. – Очень близкий мне человек…– Та девушка, о которой ты упомянул?– Да, а как ты догадалась?– Не знаю, – она пожала плечами. – Может быть, по тону, каким это было сказано. – И потом, как бы невзначай, спросила. – Ты еще не встречался с кузиной Шарлоттой?– Нет. Они все эти дни держат ее взаперти в ее комнате.Сьюзен была поражена.– Да быть того не может!Энди хмыкнул.– Я не имею в виду, что она как узник в дворцовой башне. Но ее старческое слабоумие достигло кульминации. Ей круглые сутки необходим надзор, ее нельзя показывать гостям, даже вниз сходить ей не дозволяется. Меня это не удивляет. Она же стара, как мир.– Ничего подобного. Кто это тебя надоумил? Мне кажется, ей шестьдесят. А это еще не старость. Бедняжка Шарлотта!– Хорошо, назовем это платой за беспутную молодость, – высказался Энди. – Представь себе, что ты заявила своим старикам, воспитанным в духе традиций короля Эдуарда, что ты – активная лесбиянка и гордишься этим. А Шарлотта, представь себе, заявила, что она последовательница Сафо, если не ошибаюсь…– Да, мне кажется, все так и было.Он пристально смотрел на кузину.– А с чего это мы заговорили о Шарлотте?– Просто она мне вспомнилась, – Сьюзен предпочла отвести взгляд. – Я очень хорошо ее помню. Она была… Я думаю, лучше всего здесь подойдет слово «блестящая». Она расхаживала по замку в мужских бриджах и сапогах, имела обыкновение наряжаться в шелковые блузы, в уши вставлять золотые серьги и увешивать себя нитками жемчуга. Она коллекционировала старые жемчужины. В ее комнате ими были заполнены все ящики. Зимой она надевала большой бархатный берет.– Странно, но я ее совершенно не помню, – признался Энди. – А ведь ты не очень намного меня старше.– Я очень хорошо запомнила, когда мне было пятнадцать лет. Это, вероятно, было году в сорок третьем, в тот год, когда ты родился. После войны она решила перебраться в Париж и Бог знает, сколько не вылезала оттуда.– Когда я ее узнал, она мне уже тогда показалась старухой, – сказал Энди. – К тому времени она явно увяла. Мне вспоминается Рождество, это был пятьдесят девятый или шестидесятый год, я приехал домой на каникулы и увидел ее. Мне запомнились ее едва заметные усики и белые как снег волосы. Почти всегда у нее был какой-то отсутствующий взгляд, она постоянно была погружена в себя, но мне казалось, что она досконально знала историю дома.– Да, это был ее конек. Она всегда была нашим неофициальным архивариусом.– Тогда это ее старческое слабоумие вдвойне трагично, – сожалел Энди. – Она могла бы мне ох как помочь. Хотя, скорее всего, и у нее рот на замке, как и у всех вас здесь.Сьюзен смотрела куда-то вдаль. Он опять смотрел на ее затылок, на ее темные ухоженные волосы с проблесками седины и спросил:– Скажи, такие слова «позабуду тебя» говорят тебе что-нибудь. Они могут быть как-то связаны с домом?Улыбаясь, она повернулась к нему:– Конечно связаны. Это слова одного из псалмов.– Какого псалма?– «Если я позабуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя», – процитировала она. – Мне кажется, это сто тридцать седьмой псалом.– Прости, но я не понимаю, о чем ты говоришь.– Энди, ты из-за своей вечной враждебности остался в неведении большинства элементарных вещей. Тех вещей, которые все Мендоза вбирают в себя с молоком матери.– Понимаешь, всему виной мой старомодный йоркширкский скептицизм. И, умоляю тебя, перестань говорить загадками и как следует объясни мне, в чем дело.– Существует одна легенда, повествующая о том, как зачатки нашего клана, самые ранние его представители, вынуждены были спасаться бегством в Африке. Это было в VI веке. Тогда христиане в Кордове преследовали их. И патриарх тогдашнего дома Мендоза начертал эти слова на воротах их дома в Танжере. Он сделал это для того, чтобы они служили напоминанием семье об их исконной религии и о Кордове, которую они покинули. В следующем веке, когда они вернулись в Испанию, в Кордову, и жили под властью калифа, была изготовлена некая медная табличка, дощечка, на которой были выгравированы эти же слова. Похоже, что эта дощечка где-то затерялась когда домом правил Моисей-Отступник.– Какой Моисей?– Отступник. Он жил в XII столетии. Это был первый из Мендоза, который решил приспособиться к той религии, которая в те времена была господствующей.Энди уселся на одну из каменных скамеек и неотрывно смотрел на Сьюзен.– Это же дьявольски интересно… Ты говоришь, это был XII век? А с какой стати он решился на это?– Потому что тогда начались гонения на евреев в Андалузии. До этого и арабы, и евреи мирно уживались друг с другом. И так было на протяжении четырех с лишним столетий. Еврейская община была очень богатой, она была представлена в местном правительстве. Среди них было также много ремесленников, людей искусства. Говорят, что в одной только Кордове было около трехсот действующих синагог. Потом Кордовский халифат оказался под властью шиитов.– И мусульманских фундаменталистов, – пробормотал пораженный Энди. – Боже мой, и это уже тогда?! А я-то думал, что фундаментализм – изобретение нашего времени.Сьюзен покачала головой.– Движение шиитов относится к эпохе возникновения ислама. Во всяком случае тогда, в XII веке, жизнь для евреев в Кордове стала вдруг очень незавидной. И снова настала необходимость прибегнуть к тому, чтобы воспользоваться старым выбором: либо они переходят в другую веру, либо их изгоняют или убивают. И прощай большие дома, в которых они жили, и синагоги, и все остальное… Значит, добро пожаловать, Моисей-Отступник. Он выбрал переход в иную веру.– Он стал мусульманином?– Точно. И он решил снять эту дощечку со стены.– А где она теперь?– Этого не знает никто. Я просидела очень долго, роясь в старых записях здесь в библиотеке. Именно там я и обнаружила все это и о Моисее-Отступнике, и о шиитах, но после 1150 года никаких упоминаний об этой дощечке не имеется. Конечно, потом семья перешла в христианство, в угоду тогдашнего времени и в этом случае эта дощечка была в той же степени неуместна. Она в любой момент могла послужить доказательством их неверности. Потому что инквизиция вела неослабную борьбу против тех, кто перешел в христианство, но продолжал тайно оставаться иудеем.Он кивнул, и Сьюзен продолжала.– Дядюшка Мануэль утверждает, что эта дощечка должно быть уничтожена. Погибла.Что-то в ее тоне насторожило Энди.– Но ты сама так не считаешь?– Я полагаю, что было решено это сделать. Но в старых хрониках есть указания на то, какие-то наметки, если все факты сложить воедино.– Что за наметки?– Ну, указания на те места, где она может храниться. Тайники, если хочешь. Что не очень-то верится, не правда ли?– Почему не верится? – сказал Энди, невольно оглянувшись. – Эти старые кролики могли иметь и сотню таких тайников.– Столько построек было снесено и на их месте возведено новых, столько было перестроено, что одному Богу известно, как и куда эта дощечка исчезла. Кто-нибудь вполне мог обнаружить ее, будь она здесь.– Может быть, она разрезана на части, – задумчиво сказал Энди.– Что ты имеешь в виду?– Возможно, ее распилили на части, – пояснил он.– Не исключено, что и распилили. Но что тебя навело на эту мысль?– Потому что мне приходилось видеть маленький треугольный кусочек золота, дюйма на два с написанными на нем словами на древнееврейском. Там были именно эти слова: «позабуду тебя». Этот кусочек, несомненно, является частью чего-то большего.Сьюзен сморщила брови и момент раздумывала.– Нет, вряд ли это может быть частью этой таблички, – в конце концов сказала она.– Если бы это был кусочек этой дощечки, он явно должен был быть больше. Здесь, в самой старой части дворца, существует одна комната, в которой до сих пор на одной из стен есть след от этой дощечки, на том месте, где, по преданию, она когда-то висела. Я покажу тебе ее, но, голову даю на отсечение, твой кусочек золота – нечто иное. Вероятно, и к Мендоза он не имеет никакого отношения. Не только ведь мы можем быть теми, которым известен этот псалом.– Но ведь только мы представляем собой дом Мендоза в Кордове?Она вздрогнула.– Это что, написано на том кусочке?– Да нет.Он не стал пускаться в объяснения по поводу конверта, который когда-то нашла Лили. Как ни дорога была ему Сьюзен, как ни близка, в предстоящем деле она стала для него врагом. Так что, ему следовало поберечь патроны на потом.Сьюзен поняла, что больше он ничего ей не расскажет и не стала настаивать.– Ты бы лучше пошел к себе и надел пиджак и галстук. Близится время обеда. Сегодня его готовила тетя Роза. Эта та из традиций семьи, которая может быть и неизвестна тебе. На Рождество и Пасху всех слуг отпускают на праздники, и госпожа дома отправляется на кухню и сама готовит праздничный ужин. Тете Розе на этом поприще нет равных.Роза в действительности не была тетей Сьюзен. Роза была женой Мануэля, главы дома. Вся семья называла ее «тетя», потому как Мануэля называли «дядя», что означало «глава дома» или «глава клана».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70