Но зуд не утихал.
Мы пошли к врачу. Он опять смазал бровь йодом и стал успокаивать сестру: «Ничего страшного. Скоро пройдет»…
Опухоль и в самом деле перестала чесаться.
Мы шли по Карибскому морю, держа курс на северо-восток. Хотя и продвигались на север, жара стояла прежняя. Палуба обжигала ступни ног. К металлическим частям судна нельзя было прикоснуться.
На другой день опухоль увеличилась. Теперь сестру смотрели уже два врача. Ей сделали небольшую операцию — надрезали бровь, что-то вычистили и забинтовали левую часть головы.
Нам сказали, что от Колона до Нью-Йорка плыть десять суток. На полпути мы прошли проливом между Кубой и Гаити. Острова были далеко, и нельзя было различить какие-либо подробности. Мы видели только горные цепи с обеих сторон.
После пролива разразился шторм. Судно бросало как игрушку. Было страшно. Пароход походил на госпиталь. Многие дети страдали от морской болезни, не могли ни есть, ни спать. Их одолевала рвота. Но и рвать уже было нечем — одна слизь.
Во всех трюмах открыли верхние настилы, чтобы в нижние помещения проникало больше воздуха. Ведь иллюминаторов по бортам не было. Но это мало помогало.
На четвертое утро сестра сказала, что опухоль не только не спала, а даже увеличилась до щеки. В который раз я повел ее к доктору. Леночку положили в госпиталь. Я навещал ее по нескольку раз в день. Сидел у кровати, чтобы успокоить. Но видел, что дело неважно. Опухоль все разрасталась. И врачи не могли этому помешать, хотя и принимали разные меры. В том числе делали уколы.
Вскоре Леночка перестала узнавать меня и впала в беспамятство. В то время не было вертолетов, и сестру не могли доставить в Нью-Йорк. Оставалось надеяться только на Всевышнего…
Александров замолчал. А потом показал на рюмки:
— Давайте выпьем за тех, кто с нами и кого уже нет…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ТЕЛЕГРАММА
Перед самым отплытием из Бальбоа Эверсол получил длинную телеграмму из Вашингтона, подписанную Алленом и Фаррандом. Он собирался положить ее в папку, чтобы прочесть позже. Но взгляд невольно выхватил первые строки:
«…Из-за международного положения, а также критического положения с продуктами в Петрограде необходимо высадить всю колонию во Франции …»
Далее телеграмма сообщала, что пребывание во Франции будет недолгим, что из этой страны в Россию дети будут репатриированы отдельно или группами, что следует сохранить американский и русский персонал для последующей работы, что понадобится срочно отправить во Францию на быстроходном судне особого человека (еще до прихода туда «Йоми Мару») и что этим человеком, возможно, будет сам Эверсол… И так далее…
В последнее время Эверсол, как ему кажется, сросся с детьми, стал лучше понимать мотивы их поступков.
Он заботится о них — как отец… Поощряет за усердие и наказывает за шалости — как учитель… Следит за их здоровьем и лечит — как врач… Выслушивает исповеди и наставляет на путь истинный — как священник… Защищает и мирит — как старший брат…
Каждое утро дети подходят к нему. Он знает, каким будет первый вопрос: сколько миль судно прошло за ночь?
Сначала они складывали сухопутные мили, потом — морские. Так складывают деньги. Долго и терпеливо. А собрав, покупают что-то необыкновенное. О чем давно мечтали. Мечта детей — родной дом. Если «Йоми Мару» проходит за сутки не двести сорок миль, а на десять миль больше, они ликуют. Значит, прибудут в Петроград на целый час раньше!
И вот телеграмма… Как гром среди ясного неба! Почему Аллен и Фарренд поручили это ему? Не лучше ли сказать детям обо всем на берегу, когда колония высадится в Нью-Йорке…
Эверсол прошелся по судну. На каждом шагу ему встречались сияющие лица. Дети перебегали с борта на борт. Им хотелось увидеть все разом. И тропический лес… И отвесные скалы, по которым низвергаются водопады… И стаи прожорливых пеликанов… А с другой стороны — к ним протягивала руки пестрая и ликующая толпа. Панамцы размахивали шляпами, платками и без устали, сменяя друг друга, бросали фрукты. В воздухе стоял свежий и терпкий запах апельсинов.
Нет, он не станет портить детям праздник. Пусть плохая новость подождет в папке. О ней колонисты узнают позже, когда судно выйдет в море.
В Колоне пришлось задержаться. За пределами мола бушевал шторм. Дети легли спать, отказавшись от ужина. Они были сыты впечатлениями дня и многократным угощением — десертом из фруктов вперемежку с мороженым.
Эверсол пригласил к себе в каюту Ханну Кемпбелл, Елену Домерчикову и Барла Бремхолла.
— Фирма «Пейн и Уордлоу» подарила мне две бутылки вина, — сказал он. — Кит Пейн взял с меня слово, что по крайней мере одну из них я открою еще до того, как мы выйдем в Атлантику. Вот почему я вас пригласил.
— Интересно посмотреть, что вам подарили? — улыбнулась миссис Кемпбелл.
— Никак не думал, Ханна, что вы проявите к этому интерес! Вы разбираетесь в винах?
— Еще как разбираюсь! — без тени смущения ответила она. — Мы с мужем всегда хранили в кухонном шкафу несколько дюжин бутылок. И не только вина, но и виски. Среди друзей моего Чарли много итальянцев. И редко кто приходил с пустыми руками. Так что наша коллекция не убывала, а только увеличивалась.
— Ну, хорошо… Тогда посмотрим, чем нас порадовал Кит Пейн.
— Вот эта из Франции, — сказала Ханна, поднеся бутылку грушевидной формы ближе к свету. — Самое любопытное, что она ровесница века.
— Выходит, ей двадцать лет?
— Выходит, так.
— Ну, а вторая?
— Из Калифорнии. Вино молодое. Ему только два года.
— Какую же из бутылок нам открыть?
— Я бы открыла красное, что из Франции.
— А молодое?
— Оно подождет. Всему свое время.
— Пока не состарится?
— Оно не успеет состариться. Скоро у нас будет другой повод, чтобы его открыть.
— Что же это за повод? — спросил молчавший до сей поры Бремхолл.
— Этому вину два года. Не так ли?
— Да.
— Получается, оно разлито в том же году, когда дети отправились в путешествие… Вот мы и разольем его еще раз… Но уже по бокалам, когда путешествие закончится.
— Прекрасная мысль, миссис Кемпбелл! — воскликнул Эверсол. — Эту бутылку я припрячу.
— Будем надеяться, ничто не помешает скорому возвращению детей в Петроград, — сказала Ханна.
Эверсол нахмурился. Последние слова напомнили ему о телеграмме.
— За что выпьем? — поднял свой бокал Бремхолл.
— Я предлагаю тост за нашего шефа, за Райли Аллена, — сказала Ханна.
— Любопытно, что он делает в эту минуту? — задумчиво произнесла Елена Домерчикова.
— Скорее всего, ждет ответа на свою телеграмму, — неожиданно проговорился Эверсол.
— Какую телеграмму?
Эверсол вздохнул и достал из стола папку. Когда он закончил читать, в каюте повисло молчание.
— Вы познакомите с ней детей? — спросила Ханна.
— Непременно. Но не сейчас. Думаю это сделать ближе к Нью-Йорку. Но что мы услышим в ответ? Как дети отнесутся к этой новости?..
— Под телеграммой стоит подпись Райли Аллена, — сказала Домерчикова. — Колонисты ему верят. Наверно, у Красного Креста есть основания, раз принято такое решение.
— И все же, и все же… — покачал головой Бремхолл. — Что-то здесь не так. Нельзя решать судьбу детей без их согласия. Ведь половине колонистов уже больше четырнадцати лет. Я предвижу протест. В том числе и со стороны русских воспитателей.
— Не преувеличивайте, Барл, — горячо возразила Домерчикова. — Я все время рядом с детьми. Правда, чаще с девочками. Послушайте, что сказала одна из них. В Бальбоа на «Йоми Мару» поднялась очень богатая еврейская семья русского происхождения. Эти люди пришли с подарками. Они беседовали со многими из детей. И каждый раз спрашивали, что могут сделать для них, чем помочь. Дети отвечали: они получают все необходимое от Красного Креста. А одна из девочек сказала, что просит лишь об одном — пусть эти люди, вернувшись домой, помолятся за Американский Красный Крест, который так замечательно заботится о русских детях.
— Но не будем забывать, Лена, — Ханна мягко положила руку на плечо Домерчиковой, — что ночью в трюме мы часто слышим, как дети плачут, как повторяют во сне слово «мама»…
— Да, от этого у меня разрывается сердце.
Ханна пригубила вино:
— Мне приятно, что сотни детей обращаются ко мне: «Мамаша Кемпбелл». Но мамаша — это не мама.
Грегори Эверсол еще раз убедился в прозорливости Райли Аллена. Прощаясь в Сан-Франциско, они имели долгий разговор. Когда, казалось, все советы и наставления были уже позади, Райли сказал:
— В юности я прочел немало книг о морских приключениях. Не потому ли мне все время снятся мятежи?
— В том числе и на «Йоми Мару»?
— Стыдно в этом признаться… Но представьте себе — да!
Грегори внимательно посмотрел на Райли.
— В Карибском море, где мы скоро окажемся, случались корабельные бунты, — сказал он. — Я тоже читал Стивенсона и знаю, какие события разыгрывались на борту «Испаньолы»… Уже через несколько дней после отплытия «Святой Марии» экипаж потребовал от Колумба повернуть назад. А позже угрожал ему «пеньковым галстуком». И если бы не спасительный крик: «Земля!», раздавшийся из «вороньего гнезда», то не избежать бы им бунта.
— Вижу, и вы провели немало часов за книгой. И наверно, сожгли при этом не одну сотню свечей…
— Вы угадали. Помню, причиной мятежей чаще всего были скверная пища и протухшая вода. Хлеб и сухари превращались в пыль, вперемешку с червями и мышиным калом. Солонина покрывалась черными пятнами, а десны распухали настолько, что закрывали зубы, и больной моряк уже не мог принимать никакой пищи.
— Грегори, вы нарисовали страшную картину, будто сами перенесли все эти муки и тяготы.
— Просто я хотел напомнить, что не только дети, но и японский экипаж не испытывают ничего подобного. Посмотрите наше меню. Оно разнообразно и редко когда повторяется. Каждый день на столе свежие овощи и фрукты. И это в то время, когда на половине планеты царит голод. Могу, как врач, заверить кого угодно, что на нашем пароходе цинга исключена.
— А перенаселенность?
По тому, с каким выражением Райли задал этот вопрос, стало ясно, что он втягивается в полемику.
— Здесь я с вами согласен, — сказал Грегори. — Скученность на «Йоми Мару» сверх всяких норм. Условия более чем спартанские. Но дети могут свободно перемещаться. Они имеют доступ почти в любое место на корабле. Кроме, разумеется, ходовой рубки и машинного отделения. Прибавьте сюда — фильмы, танцы, игру в волейбол.
— Да, это так.
— Чего же тогда опасаться?
— Видите ли, Грегори, вы все сводите к бытовой стороне.
— Согласен, согласен… Среди детей есть задиры и драчуны. Мальчишки всегда собираются в стаи. А некоторые любят верховодить. Потом они перестают быть подростками. Начинают влюбляться, ходить парами, — подхватил Грегори.
— И слава Богу!.. Только вот у меня не идет из головы тот случай, когда один из японских матросов, проходя ночью с фонарем через трюм, трогал девочек.
— Вы боитесь ревности, соперничества?
— В том числе и этого. Но однажды я видел и другое — матросы и колонисты ожесточенно спорили между собой.
— На каком языке?
— На английском, разумеется.
— О чем же они спорили?
— О русско-японской войне тысяча девятьсот четвертого года, о Цусимском сражении. И, представьте себе, о границах между двумя странами.
— Вы боитесь, что эти словесные стычки могут перерасти в рукопашные?
— Среди колонистов и в судовом экипаже немало восемнадцатилетних. В таком возрасте самолюбие особенно развито. Помножьте это на горячность и несдержанность. Мне уже приходилось с этим сталкиваться. Вот почему, Грегори, я вас призываю — не проходите мимо. К любой ссоре или стычке относитесь очень серьезно. Не дайте разгореться искре вражды. Пламя на судне куда опасней, чем на берегу. Вы и капитан должны быть заодно, союзниками. Я уверен, Каяхара человек, с которым вы найдете общий язык.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ДРАЧУНЫ
Раньше, покидая берег, отмывали пароход от угольной пыли. А сейчас предстояло очистить трюмы от фруктов, запасенных детьми в таком количестве, что они уже стали портиться.
— Мы наелись. А теперь покормим рыбок, — сказала Зоя Яковлева, вываливая за борт целую корзину манго.
— Не жалко? — вздохнул Дима Волков, мальчик из соседнего трюма.
— А чего жалеть? — ответила вместо Зои ее сестра Валя. — Скоро снова берег. И нам принесут все свежее.
— Ты уверена?
— В Сан-Франциско нам давали подарки? — ответила вопросом на вопрос Валя.
— Давали.
— В Панаме угощали фруктами?
— Угощали.
— А известно тебе, что Нью-Йорк самый большой город в Америке и даже в мире?
— Нам об этом говорил учитель.
— Теперь соображай. Нас придет встречать много-много людей. И у каждого в руке что-нибудь да будет.
— Валя, как тебе не стыдно! — упрекнула сестру Зоя. — Ты рассуждаешь как побирушка.
— А мы и есть побирушки.
— С чего ты взяла?
— Помнишь, как мы просили милостыню, когда жили на Урале?
— Но это было давно…
— Давно, давно… А я не забыла.
Встречу с Атлантическим океаном решили отпраздновать. По нему уже прямая дорога домой, в родное Балтийское море.
Сначала праздничный ужин, а затем — танцы.
Наготовили пирогов. Самых разных: с яблоками, капустой, картошкой, с грибами, мясные… Кто что любит.
Каждый пирог украсила надпись из теста: «Питер», «Нева», «Панама», «Нью-Йорк»… И даже «Тихий океан». Кому что достанется.
Колонисты любили делать надписи. На пасхальных яичках, тортах и пряниках, самодельных глиняных кружках, вышивали на носовых платочках и салфетках… И везде — дорогие имена.
Не доев пирога, девочки побежали к зеркалу (вот что берегли в море больше всего) — готовиться к танцам.
Перед зеркалом стоит и Эверсол, завязывая галстук. Он тоже собирается на танцы. Уже слышна музыка. Надо спешить. Он будет не только танцевать, но и возьмет в руки гитару.
— Мистер Эверсол! Мистер Эверсол! — За дверью его ждал воспитатель.
— Что случилось, мистер Котовский?
— Наши мальчишки повздорили с японцами.
На месте происшествия уже находились Каяхара и Бремхолл. Требовалось разбирательство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98