Тот бежал в город Газан, но по пути был схвачен балхинским эмиром Джанги, который поспешил его выдать Бозану. Предводитель восставших недолго думал, как поступить с пленником. Он собственноручно отрубил ему голову и объявил себя ханом Джагатаева улуса.Бозан исповедовал ислам, но это не помешало ему жестоко разделаться со всеми своими противниками — близкими ему по крови чингизидами. Новый хан правил недолго. В год собаки (1334) он утонул в водах Или, и на трон сел внук Тубы — Женкиши. Оберегая свою жизнь, он решил быть подальше от своих родственников и перевел ставку в Алмалык. Хан боялся и ненавидел мусульман, и потому двери его дворца в Алмалыке широко открылись перед христианскими миссионерами. Спустя много лет Базиньянский епископ Джованни Мариньолли запишет в своей хронике: «Затем мы приехали в центр империи Алмалык. Купили участок, выкопали колодец, построили костел. Несмотря на то, что за год до этих событий здесь во имя Иисуса Христа приняли мученическую смерть епископ и шесть его сподвижников, мы открыто, не боясь никого, отслужили по ним мессу».Вольготно чувствовали себя под покровительством Женкиши в Алмалыке католики, но не дремали и мусульманские шейхи. Борьба шла открытая и яростная. Взаимные расправы, тайные убийства стали обычным делом. В Алмалыке, по дороге в Китай, останавливался архиепископ Николай. А папские эмиссары Франциско Раймонду Руф и Лаврентий, излечив Женкиши от долго мучившей его болезни, уговорили хана окрестить его маленького сына и после совершения обряда дали ему имя Иоанн.Сильна была религиозная рознь в Алмалыке, но еще более жестокой и кровопролитной оказалась борьба за власть. Потомки Джагатая и Угедэя словно обезумели. Они убивали друг друга, вели бесконечные войны. Мавераннахр, Семиречье, Восточный Туркестан оказались разоренными. Приходило в упадок ремесло, зарастали травой поля. Люди никогда не знали, кто у них хан и какой придерживаться веры, чтобы не потерять голову и не лишиться хозяйства.В одной из стычек нашел свой конец Женкиши, и ханский трон захватил правнук Угедэя — Али-Султан, но вскоре его убил внук Кенжека — Мухаммед-Болта, а того, в свою очередь, — сын Ясуфа — Казан…На долгие годы растянулась жестокая борьба между чингизидами за трон Джагатаева улуса. И не знал никто, не ведал, что уже лежал в колыбели тот, кто своею железной рукой властно пригнет к земле головы непокорных и заставит с трепетом произносить его имя — Тимур.Пройдет еще немало времени, прежде чем Хромой Тимур утопит землю в крови, а пока ее в изобилии проливали потомки Чингиз-хана, выслеживали и уничтожали друг друга султаны и беки, и жестокие схватки под знаменами разных религий вспыхивали подобно молниям на многострадальной земле Джагатаева улуса… * * * Повсюду, где правила кривая монгольская сабля, роптал народ. Подолгу копил он ярость и внешне казался покорным, но наступало такое время, когда народ становился подобен дикому, необъезженному тулпару, вдруг вставал на дыбы, и его ненависть обрушивалась на тех, кто стоял на его пути. Он переставал повиноваться хану, не слушал льстивых слов судей — биев. Народ требовал справедливости и отмщенья за пережитые унижения, за вечный страх потерять голову.По-разному укрощали правители взбунтовавшийся народ. Если на их стороне было войско, то устраивалась всеобщая резня; если хан чувствовал, что сил у него маловато, он не скупился на обещания и посулы.В год свиньи (1335) в Хорезме восстали рабы и ремесленники. По сравнению с Мавераннахром жизнь здесь была более сносной. Кутлук Темир правил рукой жестокой, но не допускал междоусобиц среди чингизидов. И тем не менее изнутри ханство клокотало яростью. Как и везде, где правили чингизиды, солнце и луна светили только тем, кто был богат и знатен, для простых же ремесленников и дехкан жизнь еле теплилась.Хорезм издавна славился торговлей рабами. На базарных площадях Ургенча можно было купить невольников из всех земель, куда ступало копыто монгольского коня. Здесь продавали рыжебородых орусутов и чернобородых кипчаков, дехкан Мавераннахра в пестрых тюбетейках, туркменских аламанов в высоких лохматых шапках… Отсюда, из Ургенча, живой товар перепродавался в Китай и Египет, в Индию и Рум.В год свиньи на базарах Хорезма появилось особенно много невольников. Из-за смутного времени не приехали за живым товаром купцы из Египта, Ирана и Рума. Торговцы из Китая и Индии отобрали лишь молодых мужчин и красивых девушек. Тех же, на кого не нашелся покупатель, хозяева держали впроголодь. Вчерашние ремесленники, дехкане, воины десятками, сотнями умирали от голода и болезней. Число не проданных в этот год невольников на базарах Хорезма достигло почти десяти тысяч. Некоторые из них настолько обессилели, что не могли подняться с земли.Именно в это время на невольничьем рынке Ургенча появился смуглолицый, в полосатом халате и голубой чалме человек, похожий на иранца. Трудно было узнать в нем кипчака Акберена. Никто не знал ни его прошлого, ни настоящего. Он мальчишкой покинул эти края в смутное и жестокое время. Детская память хранила дымы пожарищ, тела убитых на улицах восставшей Бухары. Тогда погибла и его приемная мать Кундуз. Другу отца, предводителю рабов Тамдаму, удалось бежать от ханской мести и спасти мальчика. После долгих скитаний они очутились в Багдаде.Нелегкой оказалась жизнь на чужбине. Тамдаму удалось стать учителем в одном из мусульманских медресе. Выдав мальчика за своего сына, он обучил его грамоте.Акберен оказался смышленым учеником — науки давались ему легко. Прошли годы, и он поднялся до звания улема — ученого-богослова. Умирая глубоким старцем, Тамдам рассказал юноше о событиях многолетней давности в землях Золотой Орды и причину их бегства на чужбину.— Когда я умру, — сказал Тамдам, — ты должен вернуться на родную землю. Так уж устроено и предопределено в этой жизни: человек не может не вернуться на то место, где он впервые увидел свет. Ты старательно учился и прочитал много умных книг, и потому твое место не в Багдаде, а на родной земле Дешт-и-Кипчак. Обещай мне, что выполнишь мою просьбу.Акберен сдержал слово. Через три года после смерти учителя он оказался во владениях Золотой Орды.Молодой улем ходил по городам Хорезма, и душа его наполнялась смятением, а лицо мрачнело. Бесправие и произвол видел он вокруг. Как и в годы его детства, народ был нищ и не знал справедливости.Особенно поразил Акберена невольничий рынок в Ургенче. Он увидел мертвых рабов под стенами глинобитных дувалов, увидел, что те, кого смерть пока пощадила, похожи уже не на людей, а на их тени. Но разве была у него возможность хоть чем-то помочь им? Сам нищий, носящий свое имущество с собой, Акберен не мог ни накормить людей, ни дать им одежду вместо рубищ. И тогда, объятый негодованием, он отправился в летнюю ставку Кутлук Темира —правителя Хорезма.Эмир, как и другие потомки Чингиз-хана, с наступлением лета покидал дворец и переселялся в юрту. Место для его ставки выбиралось красивое, с богатым разнотравьем, с чистой горной рекой или светлыми родниками. Делалось так, как повелось издревле у монголов.Никогда бы безродному улему не удалось увидеть Кутлук Темира, если бы он не обронил словно невзначай загадочные слова начальнику стражи: «Я из Багдада… Мне есть что сказать пресветлому правителю Хорезма…»Эмир находился в плохом настроении. Прошлую ночь ныла печень и мешала сну. Не помогли унять нудную боль даже горячие хлебные лепешки табанан, которые лекарь прикладывал к вздувшемуся правому боку. Утром эмир выпил крепкого отвара дубовой коры, но от нее во рту только усилилась горечь.В другое время Кутлук Темир не стал бы никого принимать, но сейчас, мучаясь от приступов то утихающей, то усиливающейся ноющей боли в боку и услышав от начальника стражи, что неизвестный прибыл из Багдада, решил, что, быть может, разговор поможет забыть хоть ненадолго о недуге.Стражник откинул цветную занавеску, закрывающую вход в юрту, и пропустил улема.Акберен, переступив порог, склонился в низком поклоне. А когда поднял лицо, увидел двух воинов, стоящих по правую и левую сторону от него, с обнаженными саблями. Затем глаза его, еще не привыкшие к полумраку, увидели толстый деревянный столб, поддерживающий свод огромной юрты. Столб обвивали тускло мерцающие серебряные змеи. И только после этого улем рассмотрел самого эмира.Кутлук Темир возлежал на почетном месте — торе, устланном огненно-красным ковром, опершись локтем на белоснежные подушки. Лицо его, с длинными вислыми усами, было желтым и неприветливым.Сердце Акберена, как он ни старался сохранить спокойствие, застучало сильно и часто. Улем справился с волнением и теперь уже без волнения оглядел юрту.Кроме эмира здесь были его младшая жена Сакип-Жамал и незнакомый Акберену, даже по слухам, человек.Мужчина мусульманин. Это улем определил сразу. Как и полагалось по этикету, он сидел немного ниже Кутлук Темира на атласной подушке, и в руках его были четки из крупного черного жемчуга удивительной красоты.Бесспорно было одно: даже если этот человек не из знатного рода, то он очень богат и умен. Акберен уловил на своем лице его внимательный изучающий взгляд.— Ассалам агалейкум…— произнес улем.— Агалейкум ассалам…— ответил на приветствие мужчина.Эмир промолчал.В юрте наступила тишина. И никто бы не предсказал, что она предвещает — милость эмира или его гнев.Слышно только, как Сакип-Жамал, сидящая от Кутлук Темира по левую сторону, тихо помешивает кумыс серебряным черпаком в большой деревянной чаше.Без труда по лицу и одежде Акберен узнал в ней кипчачку. На молодой женщине красный камзол с нашитыми блестками, белое длинное платье с двойными оборками понизу. Голову прикрывал женский головной убор — саукеле, такой же красный, как и камзол, украшенный жемчугами и кораллами. На ногах ичиги из красной кожи с голубым орнаментом. Руки унизаны золотыми и серебряными кольцами с тускло посверкивающими в полумраке юрты драгоценными камнями.Но особенно поразило Акберена лицо Сакип-Жамал. Оно было удивительно чистым, свежим и, как показалось улему, похожим на только что распустившийся степной цветок.Собрав в кулак свою волю, готовясь начать разговор с эмиром, Акберен чувствовал на себе короткие, быстрые взгляды женщины.— Ну, говори, кто ты и откуда? — прервал затянувшееся молчание Кутлук Темир. Глаза его холодно и изучающе всматривались в лицо улема, а рука, словно сама по себе, поглаживала правый бок, пытаясь унять боль. — Какая буря загнала тебя в наши края из Багдада?— Я не перекати-поле, гонимое ветром…— губы Акберена тронула едва заметная улыбка. — Кипчакская степь моя родная земля. Здесь я родился. В детстве купцы увезли меня в Багдад, и только теперь я вернулся… Зовут меня Акберен.Сакип-Жамал резко вскинула голову и пристально посмотрела в лицо джигита.Еще в Ираке и Сирии слышал Акберен, что эмира называют опорой Золотой Орды. Сейчас, глядя на его могучую фигуру, неподвижное желтушное лицо, улем подумал, что Кутлук Темир еще и божье наказание для своих подданных. От него не дождешься ни добра, ни справедливости. Мелькнула мысль, что даже его младшей жене живется, наверное, несладко, хотя ее пальцы и унизаны золотыми кольцами.Лицо эмира исказила гримаса боли, и он стал торопливо поглаживать вздрагивающей рукой правый бок. Спустя некоторое время лицо его прояснилось.— Кипчаки тебе родственники… Выходит, что тогда я твой нагаши — дядя. Во мне ведь тоже есть кровь кипчаков. Возможно, и этот купец Жакуп твой ближайший родственник? — Кутлук Темир указал рукой на незнакомого мужчину.Акберен отрицательно покачал головой и смиренно сказал:— О купце я ничего сказать не могу… А о вас… Простой кипчак никогда не был родственником потомков ханов…— Вот как ты умеешь разговаривать!.. — эмир нахмурился. — Придет время, и мы разберемся, кто родня, а кто чужой… А теперь говори, по какому делу пришел.Сакип-Жамал протянула Кутлук Темиру серебряную пиалу с пенящимся кумысом. Эмир неторопливо отпил глоток.— Два дела привели меня к вам…— Акберен помолчал, собираясь с духом. — Если вы разрешите, я хотел бы в Ургенче или в другом городе открыть медресе, чтобы обучать кипчакских детей грамоте и слову божьему…— Говори дальше…— Второе…— голос Акберена зазвучал глухо. Он едва справлялся с охватившим его волнением. — Вчера я был на невольничьем рынке в Ургенче. Сердце мое наполнилось болью…— И что же ты там увидел такого, что так взволновало тебя, почтенный улем? — в голосе Кутлук Темира звучала насмешка, а глаза стали недобрыми, холодными.Акберен сделал вид, что не заметил насмешки в словах эмира.— На рынке собралось почти десять тысяч невольников… Поскольку купцы из многих государств в последнее время боятся отправляться в долгий и опасный путь, цена на рабов упала. Те, кому они принадлежат, начали говорить, что невольники не стоят сейчас даже того, что съедают… Их не кормят и не дают им одежды… Многих уже взял к себе аллах, другие живут в ожидании скорого смертного часа. Но ведь и невольники люди…— Так чего же ты хочешь от меня?! — резко спросил Кутлук Темир. — Быть может, мне приказать воинам перебить всех рабов?!— Зачем их убивать…— печально возразил Акберен. — Они скоро умрут сами… В вашей власти даровать им свободу… Вчерашние рабы станут обрабатывать землю и ковать железо… Среди них есть хорошие воины, и они могли бы служить Золотой Орде…— По тому, как ты говоришь о рабах, похоже, что и ты происходишь из их племени. Зачем же тогда надел голубую чалму улема? Быть может, твое место среди них?Боль не оставляла тела Кутлук Темира, и необъяснимое раздражение и злость туманили ему голову.— Я пришел к вам как к повелителю народа Хорезма…— ровным, спокойным голосом сказал Акберен. Он уже понял, что пришел в юрту эмира напрасно, но отступать было поздно. — Пророк Мухаммед учил нас жалости к ближнему. Если невольникам нельзя дать свободу, то прикажите тем, кому они принадлежат, проявить милость к несчастным и давать им каждый день еду и хоть какую-нибудь одежду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33