— Здравствуйте, Виктор. Ну, как дела?
— Эх, господин Фроман, стареем! Пора уже подумать и о том свете... Только бы не кончить свои дни под омнибусом!
Он намекал на смерть отца, папаши Муано, попавшего под омнибус на улице Гренель и подобранного с переломанными ногами и пробитым черепом.
— Впрочем, не все ли равно, от чего помереть! Чем скорее, тем лучше... Отцу еще повезло, он пристроился у Сесиль и Норины. Кабы не они, он умер бы не под омнибусом, а с голода бы подох...
— У Норины и Сесиль все в порядке?—перебил его Матье.
— Как будто, господин Фроман. Насколько мне известно. Мы ведь, как вы сами понимаете, не часто видимся... И всего-то из всей нашей оравы осталось их двое, я да Ирма, но она от нас совсем отказалась с тех пор, как стала важной дамой. Эфрази, той повезло — она умерла, а разбойник Альфред исчез. Оно и к лучшему, нам всем дышать легче стало, уж больно я боялся, как бы он на каторгу не угодил... А как услышу что хорошее о Норине и Сесиль, прямо душа радуется. Норина ведь старше меня, ей скоро шестьдесят стукнет. Всегда она была здоровая, крепкая, да и сынок, говорят, вырос ей на утешение. Обе они работают, Сесиль все еще держится, хоть ее щелчком свалить можно. Славная у них семейка, две мамаши на одного мальчугана: ничего не скажешь, сумели вырастить из него хорошего парня.
Матье одобрительно кивнул головой и весело проговорил:
-- Да ведь и у вас, Виктор, были сыновья и дочери, теперь, пожалуй, они сами уже папаши и мамаши.
Старый рабочий сделал неопределенный жест, словно показывая вдаль.
— У меня в живых восемь душ осталось, на одного больше, чем у отца... Только все разбрелись кто куда, стали, как вы изволили выразиться, господин Фроман, папашами и мамашами. Что ж, по одежке протягивай ножки. Ну конечно, не все они каждый день белый хлеб видят, что и говорить! А вот когда придет мой черед и руки мне откажут, как знать, найдется ли среди них такой, что приютит меня, как Норина и Сесиль приютили отца... Да и чего там! Разве у несчастных что-нибудь путное вырастет?
Он с минуту помолчал. Потом устало побрел к заводу, сгорбившись, вяло опустив потрескавшиеся от работы руки.
— До свиданья, господин Фроман.
— До свиданья, Виктор.
Сделав необходимые распоряжения, Дени спустился к отцу. Он предложил ему пройтись пешком до проспекта Д'Антен, предупредив, что они, по всей вероятности, застанут Амбруаза одного, на холостяцком положении, так как его жена и четверо детей тоже еще не вернулись из Дьеппа, где обе невестки провели вместе все лето.
Состояние Амбруаза за десять лет удесятерилось. В сорок пять неполных лет он уже занял главенствующее положение в коммерческих кругах Парижа. Став после смерти дяди дю Орделя наследником и единственным хозяином дела, он, со свойственной ему предприимчивостью, расширил и превратил его в международную фирму, которая посредничала в торговле со всеми странами. Границ для него не существовало; он собирал дань со всего мира, стараясь извлечь из колоний их сказочные богатства, и умел проявить при этом такой блеск и настойчивость, действовал так дальновидно, что все его начинания, даже, казалось бы, самые дерзкие, увенчивались успехом. Этот негоциант, чья плодотворная деятельность безошибочно приводила к победам, неизбежно должен был поглотить Сегенов, праздных, беспомощных, бесталанных людей. И при крушении их состояния, при распаде семьи Амбруаз сумел урвать свою долю — получил особняк на проспекте Д'Антен. Сеген не жил дома уже много лет: после того как он полюбовно разошелся с женой, ему пришла оригинальная мысль поселиться при своем клубе, где он обзавелся отдельной комнатой. Двое детей тоже покинули родное гнездо: Гастон командовал отдаленным гарнизоном, набожная Люси приняла постриг в одном из монастырей урсулинок, Валентина, оставшись в одиночестве и не будучи в состоянии поддерживать прежний образ жизни, совсем заскучала и тоже покинула дом ради маленькой, веселой и изящно обставленной квартирки на бульваре Малерб, где она — уже немолодая и весьма набожная светская дама — доживала свой век в качестве председательницы Общества попечения над младенцами, целиком отдавая свое время чужим детям, коль скоро не сумела удержать подле себя собственных. И Амбруазу, таким образом, оставалось только прибрать к рукам опустевший особняк, столько раз заложенный и перезаложенный, что если бы после смерти Сегена его наследники, Валентина, Гастон и Люси, вступили во владение, они остались бы неоплатными должниками Фромана-младшего.
Сколько воспоминаний ожило вдруг в памяти у Матье, когда в сопровождении Дени он переступил порог этого царственного особняка на проспекте Д'Антен! Ему вспомнилось, как он, бедняк, приходил сюда, как он, квартирант, вечно нуждавшийся в деньгах, просил о починке крыши, чтобы четверо его детей не мокли под дождем, четверо детей, которыми он по своей преступной непредусмотрительности успел тогда обзавестись. И по-прежнему на проспекте Д'Антен высился роскошный особняк в стиле ренессанс — те же два этажа с восемью высокими окнами, выходившими на проспект, тот же сиявший бронзой и мрамором вестибюль в первом этаже, откуда попадали прямо в огромные гостиные, а оттуда — в зимний сад; в самом центре, занимая почти половину этажа, находился бывший кабинет Сегена — просторная комната, освещенная окнами со старинными витражами. Матье помнил эту комнату такой, какой она была прежде, с ее диковинными антикварными безделушками, старинной штофной обивкой, ювелирными вещицами, фаянсом, книгами в роскошных переплетах и пресловутыми оловянными блюдами, бывшими в моде. Помнил он ее и позднее, уже запущенную, уже носившую приметы надвигавшегося разорения, посеревшую от пыли, всем своим видом свидетельствовавшую о медленном угасании семьи. А теперь кабинет снова сиял, казалось, он весь напоен счастьем, и роскошь, с которой его заново отделал Амбруаз, пригласивший для этой цели каменщиков, столяров и обойщиков, приобрела более основательный и разумный характер. Теперь и весь дом ожил, стал еще более нарядным; зимой его заполнял шум веселых празднеств, оживлял смех четверых ребятишек, блеск пущенного в оборот богатства, побуждавшего ко все новым свершениям. Но Матье пришел сегодня не к бездельнику Сегену, гробокопателю рода человеческого, а к своему сыну Амбруазу, энергичному созидателю, полному жизненных сил, которые помогли ему восторжествовать, сделаться хозяином дома побежденного Сегена.
Амбруаза они не застали, он обещал вернуться только к завтраку. Матье захотелось посмотреть, как изменился особняк за то время, что он не бывал здесь, и он вышел в вестибюль, где его неожиданно остановила дама, которая, очевидно, поджидала здесь кого-то и которую он сначала не заметил.
— Я вижу, господин Фроман меня не узнает, --сказала она.
Он сделал неопределенный жест. Этой здоровой, дородной женщине было примерно около шестидесяти, но она прекрасно сохранилась, почтенные седины обрамляли ее смеющееся, когда-то продолговатое, а теперь округлившееся лицо. Ее можно было принять за приодевшуюся добродушную провинциалку, живущую в достатке.
— Селестина... Селестина, бывшая горничая госпожи Сеген!
Матье тотчас же вспомнил ее, но постарался не выдать своего изумления перед этим столь благополучным финалом. Он считал, что она уже давно влачит свои дни в парижских трущобах. И Селестина откровенно и весело рассказала ему, как счастливо сложилась ее жизнь.
— О! Я очень довольна... Я переехала в Ружмон, к себе на родину, там я вышла замуж за бывшего моряка, капитана в отставке, он получает приличную пенсию, да сверх того у него есть небольшое состояние, оставшееся от первой жены. От первого брака у него два взрослых сына, вот я и позволила себе порекомендовать младшего господину Амбруазу, просила пристроить его в конторе. Господин Амбруаз был так добр, что согласился... Ну, а я, конечно, воспользовалась первой же поездкой в Париж, чтобы поблагодарить его от всего сердца.
Однако она не рассказала, каким образом ей удалось подцепить отставного моряка, к которому она сперва поступила в прислуги, затем стала любовницей и, наконец, законной супругой — после смерти первой жены, чью кончину она постаралась ускорить. Зато она сумела сделать его вполне счастливым, даже помогла избавиться от докучавших ему сыновей, так как сохранила в Париже обширные связи. Она продолжала смеяться. И, умиленно улыбаясь своим воспоминаниям, она продолжала добродушно-растроганным тоном:
— Вы даже представить себе не можете, господин Фроман, как я рада вас видеть. Что и говорить, много воды утекло с тех пор, как я встретила вас в этом доме впервые!.. Помните тетушку Куто? Вот уж кто вечно нам жаловался на свою жизнь, а теперь она очень довольна судьбою, живет на небольшие сбережения вдвоем с мужем в собственном хорошеньком домике. Конечно, она уже не молода, но скольких пережила и еще скольких переживет... Постойте-ка! Вот, например, госпожа Мену, вы помните госпожу Мену, лавочницу, которая жила здесь поблизости? Ей действительно не повезло! Схоронила своего ребенка, а потом здоровяка мужа, которого прямо-таки обожала. Спустя полгода она Сама умерла с горя... Одно время я даже думала увезти ее в Ружмон, ведь тамошний воздух полезен для здоровья. У нас есть старики — до девяноста лет живут! Тетушка Куто, к примеру, — та протянет, сколько ей самой захочется... Ну и чудесная же местность, просто рай!
И в памяти Матье всплыл омерзительный, кровавый Ружмон — мирная колоколенка посреди голой равнины, кладбище, которое словно вымощено трупиками маленьких парижан и скрывает под ковром полевых цветов страшные гекатомбы, тысячи убиенных младенцев.
— А в замужестве у вас не было детей? — спросил он, желая хоть что-нибудь сказать и не находя иной темы разговора, так как страшное видение не выходило у него из головы.
Она снова рассмеялась, обнажив свои все еще белые зубы.
— О нет, господин Фроман, в мои-то годы... И потом, знаете ли, не все можно начинать сызнова... Кстати, госпожа Бурдье, акушерка, которую вы, кажется, знавали, умерла в наших краях, в своем поместье, — она там давно уже поселилась. Ей больше повезло, чем госпоже Руш, другой даме, тоже весьма почтенной, но уж чересчур услужливой. Должно быть, вы читали в газетах о процессе: ее приговорили к тюремному заключению вместе с одним врачом, неким Саррайлем — не очень-то красивыми делами они занимались на пару!
Руш! Саррайль! Ну конечно, Матье следил за процессом этих преступников, которые неизбежно должны были найти друг друга. И эти имена пробудили в его душе отзвук прошлого, напомнив два других имени: Валери и Рэн Моранж! И вот на заводском дворе уже промелькнул призрак Моранжа — тихий, робкий, пунктуальный служащий, которого подхватил и унес злосчастный вихрь безумия. Он вдруг вновь появился здесь, блуждающая тень, не знающая покоя, жертва глупого тщеславия, прихоти разнузданной эпохи, жалкое, забитое существо, столь тяжко наказанное за преступления других, что и окровавленный, с перебитыми ногами, он, видно, не мог успокоиться в могиле, куда жаждал броситься сам. Матье привиделся и призрак Серафины, со скорбным и хищным лицом, сжигаемой пламенем неудовлетворенного бесплодного вожделения, принесшего ей гибель.
— Извините, господин Фроман, что задержала вас, очень уж я рада была снова вас увидеть.
Он пристально посмотрел на нее и сказал на прощанье с присущей ему, неисправимому оптимисту, всепрощением:
— И все-таки желаю вам удачи. Ведь вы счастливы, а счастье, очевидно, знает, что творит.
Но Матье было не по себе, сердце его больно ныло при мысли о столь явной несправедливости равнодушной природы. Он вспомнил о своей Марианне, сраженной тяжким горем, сломленной безбожной ссорой родных сыновей. И когда наконец вернулся Амбруаз, выслушал благодарные излияния Селестины и весело обнял отца, Матье овладел тоскливый страх, всем сердцем он почуял, что в эту минуту решается судьба их дружной семьи.
Впрочем, все произошло с молниеносной быстротой. Напросившись на завтрак вместе с отцом, Дени поставил вопрос без обиняков:
— Мы здесь не только ради удовольствия позавтракать с тобой. Известно ли тебе, что мама больна?
— Больна? — повторил Амбруаз. — И серьезно?
— Да, тяжело больна, опасно. И, представь себе, заболела она с того самого дня, как пришла поговорить с тобой о ссоре Грегуара и Жерве и ты, кажется, чуть ли не нагрубил ей.
— Нагрубил? Мы говорили о делах, и, возможно, я отвечал ей как делец, то есть несколько сухо.
Он повернулся к бледному, хранившему молчание Матье.
— Неужели, отец, болезнь мамы и впрямь внушает тебе опасения?
И поскольку Матье медленным кивком головы подтвердил слова сына, Амбруаз, услышав первое же слово правды, точно так же, как незадолго до того Дени, взволнованно воскликнул:
— Что за нелепая история! Я лично считаю, что прав Грегуар, а не Жерве. Но мне плевать на это, они обязаны помириться, если бедной маме хоть на минуту станет от этого легче... Но почему вы никого к себе не пускали? Почему молчали о своем горе? Мы бы поразмыслили, хорошенько во все вникли.
И вдруг он обнял отца со своей обычной стремительностью и решимостью, которая в коммерческих делах составляла его главную силу, особенно когда перед ним во всей своей наготе вставала истина.
— Ты ведь у нас самый мудрый, ты все знаешь и все предвидишь. Если даже Грегуар и вправе затевать тяжбу с Жерве, то только болван на это способен. Ведь его маленькие частные интересы ничто по сравнению с нашими общими интересами, интересами семьи, а они требуют, чтобы семья была едина, спаяна, если она хочет и впредь оставаться неуязвимой, неприступной. Наша великая сила во взаимной поддержке... Итак, все проще простого. Сейчас быстро позавтракаем, сядем на поезд и втроем отправимся в Шантебле. Мир должен быть восстановлен сегодня же вечером... Я сам возьмусь за дело.
Счастливо смеясь и радуясь, что наконец-то он узнал себя в своих сыновьях, Матье тоже обнял Амбруаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95