Если бы проклятый Год ускорил лишь появление морщин, неизбежное увядание, я бы, пожалуй, ему простила: ведь за все надо расплачиваться. Но сводит меня с ума другое, — он убил во мне способность испытывать наслаждение — единственный смысл моей жизни. А это, друг мой, уже преступление, самая тяжкая пытка.
Она поднялась с дивана и принялась ходить по комнате. Исповедь ее была столь смелой, что, несмотря на все эти чересчур откровенные признания, звучала по-дикарски величественно. Она останавливалась на самых грубых подробностях, словно забывая, что ее слушает мужчина, а он содрогался от глубокой жалости к Серафине, не возмущаясь ее бесстыдством, ибо этот вопль яростного бессилия свидетельствовал о подлинной человеческой трагедии. О, как она завидовала теперь тем, кто после операции, утратив все, утратил и желание! Вот, к примеру, хотя бы несчастная Эфрази Муано, которой нет ни до чего дела, раз плоть ее умерла! Женщины превращались просто в неодушевленные предметы, которые могут жить, как эта маленькая девственница Сесиль, которая ничего не познала и никогда ничего не познает. Но она, несчастная, по-прежнему бредит былыми ощущениями, в ней все еще горит неутоленное и яростное желание. А что может быть страшнее этой дьявольской пытки — сжимать в своих объятиях пустоту, ненасытно жаждать наслаждения, гореть, как в огне, и не знать удовлетворения! Да, да! А потом лишь одна усталость, истерика, состояние полной разбитости, но наслаждения ей не узнать больше никогда, никогда! А ведь именно потребность в бесконечных наслаждениях, наслаждениях свободных и безнаказанных, толкнули ее на эту дурацкую операцию, в результате которой наслаждение умерло навеки! Это — жестокая ирония судьбы, это месть природы, которую попытались обмануть. И неотступная мысль, что она, уничтожив в себе женщину, тем самым убила сладострастие, повергала ее в мрачную ярость. Господи боже мой, и это именно с ней стряслась такая беда! С ней, которая, терзаемая любопытством, в пятнадцать лет отдалась мужчине! С ней, чье замужество было одним сплошным разгулом! С ней, которая, овдовев, докатилась до того, что приводила любовников прямо с улицы! Ей, разнузданной искательнице приключений без совести и морали, приходится доживать свои дни, не зная, что такое последнее наслаждение. И ветер, иссушивший ее, казалось, отдавался в ее ушах грозным криком: «Детей больше не будет, но и плотских радостей тоже!» И она, изголодавшаяся по любви, оплакивала утраченную радость, бродя как потерянная по пыльной и холодной гостиной, где некогда познала столько блаженных часов, пьянея от ароматов, окутанная мягким и теплым полумраком.
Серафина вдруг резко остановилась перед Матье.
— Я с ума сойду... Говорят, что нас, оскопленных, в Париже более двадцати тысяч. Целая армия! Как жаль, что я незнакома с ними, а то бы я непременно свела их всех к Году: вот было бы любопытно с ним поговорить!
Потом, опустившись на кушетку рядом с Матье, она продолжала:
— Ох, этот Год! Кажется, я вам уже говорила, что Констанс умоляет свести ее к нему на консультацию, в надежде, что он сумеет помочь ей родить!.. Бедняжка Констанс! По-моему, она тоже свихнулась, как и я, просто одержима мыслью родить сына взамен своего Мориса. Она избрала меня в наперсницы и рассказывает невероятные вещи, — никогда, даже в часы моих самых оголтелых бесчинств, я не рыскала так по Парижу. И надо же, чтобы желание стать матерью было таким же страстным, таким же опустошительным, как иное желание, владеющее мною... Да что тут говорить! Я страдаю еще сильнее, чем она! Конечно, она в отчаянии идет на все. Но если бы я рассказала вам о страшных битвах, какие я вела в поисках потерянного наслаждения! Я испробовала все мерзости, опустилась до самых грязных объятий. И ничего, по-прежнему ничего, даже самые дикие ласки оставляли меня холодной и бесчувственной, словно мертвую... Ребенок! Она хочет ребенка! Но ребенка можно заменить, можно взять вместо него собачонку! А удовлетворять свои желания — это жизненная необходимость! Разве можно жить, не насыщая своего тела? Разве можно жить, если твоя плоть не пылает от счастья? Мученица, идущая крестным путем, — вот кто я, потому что с моими муками ничто не сравнится!
Ее душили рыдания. Желая успокоить Серафину, Матье, потрясенный этим воплем отчаяния, взял ее руки. Впервые ему приходилось слышать такие ужасные признания, рвавшиеся из самых глубин человеческого существа. И его охватил трепет перед этим воплощением неутолимого желания, которое во что бы то ни стало хочет оставаться бесплодным и потому гибнет.
Их беседу прервало появление неожиданной гостьи, Это была Констанс, которая наконец решилась на визит к Году и на обратном пути заглянула сюда. Никогда она не приходила в такой час на улицу Мариньян. Но, пораженная в самое сердце словами хирурга, потеряв голову, выйдя на улицу, она почувствовала себя такой одинокой, испытывала такую настоятельную потребность излить душу, что примчалась сюда, даже не отдавая себе отчета в том, что делает.
Уже с порога Констанс лихорадочно заговорила, словно не видя Матье, не удивляясь его присутствию.
— О дорогая моя! Я так боялась, что не застану вас... А знаете, что мне сказал ваш Год: «Сударыня, я не принимаю заказов на детей». Как он при этом смеялся, этакий красавец, этакий могучий мужчина! О, подлец!
— Я же вас предупреждала, — заметила Серафина. — Я была уверена, что он подымет вас на смех. Разумеется, заказов на детей он не принимает, о нет, коль скоро он отменяет эти заказы.
Констанс — она еле держалась на ногах — присела на кушетку, с которой поднялась се золовка, и сразу начала подробно рассказывать о своем визите, объяснила, как ей удалось добиться приема у Года. Ее отчаяние усугублялось еще тем, что он грубо и откровенно объявил ей, что она уже никогда не станет матерью: его приговор окончательный, и одни только шарлатаны могут пользоваться ее положением и тешить лживыми надеждами. Он нисколько не сомневается в наличии закупорки труб, что является результатом частых воспалений, принявших хронический характер. Значит, все кончено, и врач даже улыбнулся, заметив, как она огорчилась при его намеке на то, что беременность в ее возрасте может привести к самым страшным последствиям. Многие его пациентки обрадовались бы такой вести. Он уже кастрировал сотни дам и сотнями продолжал кастрировать, гордясь своей славой известного хирурга, уверенный, как он сам говорил, в том, что его ножички работают на благо и на радость всему человечеству.
— Он лжет, лжет! — яростно воскликнула Серафина. — Он убийца. Это он убил мою радость!
— Когда я вышла от него, — продолжала Констанс, — я думала, что свалюсь прямо тут же, на лестнице... Теперь все равно! Он правильно поступил, что был со мной так неделикатен. Я, по крайней мере, знаю, что все кончено, кончено навсегда!
Теперь зарыдала Констанс. Долго оплакивала она утрату материнства, сидя на том самом месте, где Серафина оплакивала утраченную способность к наслаждению; а Матье смотрел на двух обнимавшихся женщин — одну целомудренную, другую порочную, мать и любовницу, которых сблизил порыв бессильного отчаяния.
Распрощавшись с золовкой, Констанс попросила Матье проводить ее. Она отпустила свою карету, она задыхалась, ей хотелось пройтись. Вскоре он понял, с какой тайной целью она приходила, зачем, воспользовавшись случаем, увела его с собой.
— Дорогой кузен, — сказала она вдруг, когда они свернули на пустынную набережную и медленно пошли вперед, — простите, что я снова возвращаюсь к этому мучительному вопросу, но я слишком страдаю, последний удар меня окончательно сразил... Ребенок моего мужа, ребенок, которого он прижил с этой девушкой, не выходит у меня из головы, я совсем истерзалась и душой и телом. Не можете ли вы оказать мне услугу? Наведите, пожалуйста, справки, о которых мы говорили, постарайтесь узнать, жив он или умер... Мне кажется, я успокоюсь, когда все будет известно...
Удивленный Матье готов был уже ответить, что даже если ребенок найдется, вряд ли он сумеет заменить ей того, которого она отчаялась родить. Он догадывался, какой болью отзывается в ней мысль о том, что Блез занимает на заводе место Мориса, особенно с тех пор, как Бошен, вернувшийся к прежней разгульной жизни, взвалил на него все дела, постепенно предоставив ему всю полноту власти. Молодое семейство разрасталось: Шарлотта снова родила, на сей раз мальчика, значит, появился новый очаг воинствующей плодовитости, новая угроза узурпации, в особенности теперь, когда Констанс бесплодна и никогда больше не будет иметь законного наследника, обожаемого дофина, который преградит путь захватчикам. Не желая особенно вдаваться в мотивы, которые руководили Констанс, Матье полагал, что она просто хочет выпытать, не он ли стоит за Блезом и не его ли руками ведется грабительский заговор. А может быть, он испугается и откажется вести поиски. Поэтому-то он и ответил Констанс согласием: он верил лишь в силы жизни и чуждался всяких честолюбивых расчетов.
— Я к вашим услугам, кузина. Раз эти сведения принесут вам хоть какое-нибудь облегчение, я буду очень рад. Если ребенок жив, привезти его к вам или нет?
— О нет, нет, я не этого прошу! — воскликнула Констанс и добавила прерывающимся голосом, сопровождая свои слова растерянным жестом: — Я сама не знаю, чего хочу, но я так страдаю, что готова умереть.
Констанс не лгала, — она не руководствовалась никакими определенными планами, опустошенная налетевшей бурей. Помышляла ли она об этом ребенке как о возможном наследнике? Дойдет ли она когда-нибудь в своей ненависти к чужаку-завоевателю до того, что признает этого ребенка, вопреки своему оскорбленному женскому самолюбию, отвращению буржуазии к плоду внебрачной любви, да еще зачатому в гнусном разврате? Если он и не ее сын, то в нем все же течет кровь ее мужа. И, возможно, мысль о спасении их империи, их завода, который необходимо передать в руки наследника, ставила ее выше предрассудков. Пока еще это был лишь ураган чувств, а душу ее по-прежнему терзала отчаянная мука матери, у которой нет и никогда больше не будет ребенка, и она хотела отыскать ребенка другой женщины, гонимая безумной мечтой сделать его своим.
— Должен ли я поставить Бошена в известность о своих поисках? — спросил Матье.
— Поступайте как угодно. Впрочем, может быть, так будет лучше.
В этот же вечер Констанс грубо порвала с мужем, прогнала его с супружеского ложа, выставила из спальни. Окончательно убедившись, что Бошен человек потерянный, опустившийся, не способный далее руководить заводом, она теперь, когда уже больше не ждала от него ребенка, не считала нужным скрывать свое презрение, свое отвращение к его объятиям, которые
сносила столько лет. Зная, что ей не угрожает больше близость этого человека, она, наслаждаясь мстительной радостью, высказала мужу в лицо все: и какое омерзение испытывает к нему, и как она всегда терпеть его не могла, насквозь пропахшего развратом. И он испугался, ушел, лишь бы не оставаться дома, такой величественной и грозной показалась ему жена, худенькая, чернявая, особенно когда она крикнула, что больше его не задерживает, что разрешает ему валяться в грязи и даже пальцем не пошевелит, если он захлебнется в ней. Это был непреложный ход событий, неизбежный крах: сначала уловки супругов, одержимых эгоистическим стремлением к богатству, затем снисходительное отношение жены к похождениям мужа, не удовлетворенного скудными супружескими ласками, постепенное падение человека неглупого, работящего, который скатился к откровенному разврату, и, наконец, после смерти единственного сына, распад семьи — бесплодная мать, изгнанный ею отец, неуклонно идущий к полному слабоумию. А жизнь шла своим чередом.
II
Когда Матье принялся за тайные розыски, его первой мыслью было, еще до разговора с Бошеном, обратиться непосредственно в воспитательный дом. Если ребенок, как он предполагал, умер, на этом история будет закончена. К счастью, он помнил все подробности: имя ребенка — Александр-Оноре, точную дату отправки его в воспитательный дом, все незначительные события того дня, когда он отвез Софи Куто на вокзал. Его принял директор, и Матье, назвав себя, сообщил ему подлинную причину своих розысков. Как же он был поражен, когда получил быстрый и точный ответ: Александр-Оноре, отданный на воспитание кормилице, некоей тетушке Луазо из Ружмона, сначала пас коров, затем решил стать слесарем, а последние три месяца состоит в обучении у каретника, г-на Монтуара, в Сен-Пьере, деревушке по соседству. Ребенок жив, ему исполнилось пятнадцать лет, и это все — больше никаких сведений ни о его физических данных, ни о его моральном облике Матье получить не удалось.
Очутившись на улице, Матье, несколько ошеломленный всей этой историей, припомнил, что тетушка Куто действительно рассказывала ему со слов одной сиделки, будто мальчика собирались отправить в Ружмон. А ему представлялось, что он умер, что его унесло поветрием, скосило, как и других новорожденных, покоившихся на тихом деревенском кладбище, заселенном маленькими парижанами. То, что мальчик нашелся, избежал гибели, было, конечно, даром судьбы, но вызывало в сердце Матье какую-то смутную тревогу, словно в предчувствии еще более страшной катастрофы. Но поскольку ребенок был жив и Матье знал теперь, где его искать, он усомнился, имеет ли право продолжать поиски, не предупредив Бошена. Дело принимало серьезный оборот, и Матье не считал возможным действовать дальше без согласия отца.
Тотчас же, не заезжая в Шантебле, он отправился на завод, где ему посчастливилось встретить самого хозяина, который вынужден был сидеть в конторе, так как Блез отсутствовал. Поэтому Бошей был в самом мрачном настроении, зевал, тяжело отдувался, борясь с дремотой. Уже три часа дня, сказал Бошен, и если после завтрака он не совершит прогулки, у него нарушится пищеварение. На самом же деле после разрыва с женой Бошен отдавал все свое послеобеденное время девице из пивной, для которой он обставил квартирку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95