— Нужно только хорошо себя вести, — глухо пролепетал он, — труд за все вознаграждает.
Он хотел снова взять трубку в рот, но не смог. Его руки, пораженные анкилозом — следствие тяжелого труда, — дрожали. Норине пришлось подняться и помочь ему.
— Бедный отец! — вздохнула Сесиль, которая, не прекращая работы, вырезала картон для коробочек. — Что бы с ним сталось, если бы мы его не приютили? Уж поверьте, Ирма со своими шляпками и шелковыми платьями ни за что не взяла бы его к себе.
Между тем маленький сынишка Норины ни на шаг не отходил от г-жи Анжелен; он отлично знал, что в те дни, когда их посещает эта добрая дама, вечером обязательно будет что-нибудь вкусненькое. Он смеялся, его светлые глазенки, взъерошенная золотистая головка и свежее личико так и лучились радостью. Заметив, с каким любопытством он ждет, когда же она откроет свою сумочку, г-жа Анжелен растрогалась.
— Подойди же, поцелуй меня, дружочек, — сказала она.
Не было для нее слаще награды, чем поцелуй ребенка в этих бедных семьях, куда она приносила каплю радости. Глаза ее наполнились слезами, когда малыш весело бросился ей на шею, и она снова повторила, обращаясь к матери:
— Нет, нет, вам не на что жаловаться, есть куда более несчастные люди, чем вы... Я знаю одну женщину, которая ради того, чтобы иметь такую крошку, согласилась бы и нуждаться, и клеить коробки с утра до ночи, и жить уединенно в маленькой и бедной комнатушке, которую это дитя до краев наполняет солнцем... О, боже праведный! Если бы вы только захотели, если бы мы могли с вами поменяться ролями!
Тут она умолкла, чтобы не разрыдаться. По-прежнему кровоточила открытая рана — ее бездетность: ребенок, появление которого она сначала откладывала, затем так страстно ждала и который так и не родился... Супруги старились теперь в горьком одиночестве, занимая на улице Де-Лилль три тесные комнатки, выходившие во двор, они жили на те деньги, которые она получала за свою работу инспектора, добавляя к этому то немногое, что уцелело от их состояния. Бывший художник, некогда блестящий кавалер, совершенно ослеп. Он стал теперь как бы вещью, жалкой вещью. По утрам жена усаживала его в кресло и находила в той же позе вечером, когда возвращалась домой из своих походов в ужасающую нищету, к преступным матерям и к мученикам-детям. Муж не мог ни поесть, ни лечь без чужой помощи, у него не было никого, кроме нее, он стал ее ребенком, как он сам же говорил. От этих горько-насмешливых слов оба плакали. Ребенок? Да, наконец-то она обзавелась ребенком, и этим ребенком стал он, ее муж! Старое несчастное дитя, которому в неполные пятьдесят лет можно было дать все восемьдесят, дитя, мечтавшее о солнце в своей безысходной черной ночи, в долгие часы одиночества, И г-жа Анжелен завидовала Норине не только потому, что у той есть ребенок, но и потому, что этот старик, курящий трубку, этот искалеченный трудом человек видит, а следовательно, живет.
— Не надоедай тете, — сказала Норина своему сыну; ее взволновал расстроенный и грустный вид г-жи Анжелен. — Поди поиграй!
От Матье ей была отчасти известна история супругов Анжелен, Она питала к своей благодетельнице горячую признательность и глубокое уважение и даже немного робела при виде этой величественной, статной дамы, всегда одетой в черное, со следами былой красоты, которую разрушили слезы, хотя ей было всего сорок шесть лет. Она казалась Норине развенчанной королевой, на долю которой выпали жестокие и незаслуженные испытания.
— Иди поиграй, миленький. Ты надоешь тете.
— Надоест? О нет, нет! — воскликнула г-жа Анжелен, овладев собой. — Напротив, мне с ним так хорошо... Поцелуй меня, поцелуй еще раз!
Потом, спохватившись, что уже поздно, она вдруг заволновалась:
— Как я задержалась, а у меня еще столько посещений до вечера! Вот все, что я могу сделать для вас.
Но в тот момент, когда она вынимала из своей сумочки золотой, в дверь постучали. Норина побледнела, как мертвец: она узнала стук Александра. Что делать? Если не открыть, этот бандит будет стучать, поднимет скандал. Пришлось впустить его, но все обошлось без страшных сцен, которых опасалась Норина. Удивленный тем, что застал здесь незнакомую особу, Александр даже рта не раскрыл; он тихонько проскользнул в угол и встал у стены. Инспектриса сначала подняла на него глаза, а потом отвернулась, полагая, что парень, приход которого никого не удивил, очевидно, близкий знакомый или родственник хозяев. И она продолжала, не считая нужным ничего скрывать:
— Вот двадцать франков, больше мне, увы, не удалось получить... Но обещаю вам, что в будущем месяце я постараюсь удвоить сумму. Ведь это месяц взноса квартирной платы, и я уже договорилась: мне постараются дать побольше... Увы! Только бы хватило, ведь у меня столько нуждающихся!
Ее маленькая сумочка лежала открытой на коленях, и наметанным взглядом Александр сразу оценил ее содержимое, словно взвесил казну бедняков, золото и серебро, даже медные су, распиравшие кожаные бока сумки. По-прежнему не говоря ни слова, смотрел он, как она закрыла сумку, надела на руку цепочку, затем поднялась со стула.
— Итак, до свидания, до следующего месяца, не так ли? — снова заговорила г-жа Анжелен. — Я приду, по-видимому, пятого числа. Начну свой обход, вероятно, с вас. Но, возможно, я буду попозже, так как это день рождения моего бедного мужа... Ну, не падайте духом, работайте хорошенько.
Норина и Сесиль тоже поднялись, чтобы проводить гостью до дверей. И они снова и снова благодарили г-жу Ашкелен, и мальчик снова поцеловал даму в обе щеки от всего своего ребячьего сердца. Сестры, которых напугало появление Александра, свободно вздохнули. Происшествие, в общем, закончилось благополучно, ибо он оказался на редкость сговорчивым и, когда Сесиль пошла за деньгами, не стал торговаться и взял предложенную ему одну монету в сто су вместо четырех, которые потребовал поначалу. На сей раз он мучил их недолго и ушел, унося монету и насвистывая какой-то бравурный марш.
Субботний день пятого числа следующего месяца выдался дождливый, сумрачный, пожалуй, самый дождливый и сумрачный за всю эту печальную зиму. К трем часам уже почти совсем стемнело. В безлюдном конце улицы Федерации находился большой, обнесенный прогнившим от сырости забором пустырь, много лет назад отведенный под строительство. Кто-то выломал несколько досок, и в заборе образовалась щель. Всю вторую половину дня возле этой щели торчала под проливным дождем тощая девчонка, закутанная, вероятно, чтобы спастись от холода, в старую рваную шаль, скрывавшую ее до самых глаз. По-видимому, она с нетерпением кого-то ждала, быть может, сердобольного прохожего, а возможно, надеялась заманить неприхотливого гуляку, потому что то и дело, словно насторожившийся зверек, просовывала свою острую, лисью мордочку в щель между досками и смотрела в сторону Елисейских нолей.
Часы шли, пробило три, сумрачное небо заволокло свинцовыми тучами, и девчонку, как обломок кораблекрушения, поглотил мрак. Время от времени она поднимала голову и вглядывалась неестественно блестящими глазами в сгущавшуюся тьму, словно хотела поблагодарить небеса за то, что они окутали мглой этот пустынный уголок, как бы созданный для засады. И в ту минуту, когда проливной дождь припустил с новой силой, из-за угла вышла какая-то дама, одетая во все черное, будто черная тень, под открытым зонтом. Она шла быстро, старательно обходя лужи; так ходит стесненный в средствах человек, вынужденный экономить и ходить по своим делам пешком.
Еще издали Туанетта узнала даму по кое-каким заранее сообщенным ей приметам. Это была г-жа Анжелен; она торопилась с улицы Де-Лилль к своим беднякам, на руке у нее болталась сумочка на длинной цепочке. Когда девчонка заметила блеск цепочки, все сомнения ее исчезли, и она легонько свистнула. Тотчас же из темного угла огороженного участка раздались крики и стоны, и девчонка тоже принялась жалобно охать, зовя на помощь.
Удивленная, растерявшаяся, г-жа Анжелен остановилась.
— Что с вами, дитя мое?
— О сударыня, мой брат упал и сломал себе ногу.
— Как упал?, Откуда упал?
— О сударыня! Там есть навес, где мы ночуем, потому что у нас нет жилья, он хотел хоть что-то сделать, чтобы дождь не лил нам прямо на голову, и полез на лестницу. Но она оказалась гнилая, и он сломал себе ногу.
Девочка разрыдалась, лепеча сквозь слезы, что не знает, как теперь быть: вот уже десять минут она стоит здесь, отчаявшись, и не может никого дождаться, никто не хочет оказать помощь в такой дождь и в такой собачий холод. А тем временем жалобные стоны и крики, доносившиеся из-за забора, еще усилились.
У г-жи Анжелен болезненно сжалось сердце, однако она заколебалась, охваченная каким-то смутным подозрением.
— Сбегай за врачом, моя милая, чем же я тебе могу помочь?
— О сударыня, прошу вас, пойдемте... Я не знаю, где найти врага... Пойдемте, мы с вами его поднимем, одна я не могу, и положим под навес, он хоть не будет мокнуть под дождем. На этот раз г-жа Анжелен сдалась, так искренне прозвучал голос девочки. Постоянные посещения трущоб, где нужда порождает преступления, научили ее бесстрашию. Ей пришлось закрыть зонт, чтобы пролезть в щель между сломанными досками вслед за девочкой, которая шла впереди в своей рваной шали, с непокрытой головой, хрупкая и гибкая, как котенок. — Дайте руку, сударыня... Осторожно, здесь канавы... Это там, подальше. Слышите, как он стонет, мой бедный браг?.. Ну, вот мы и пришли.
Все произошло молниеносно и варварски. Трое бандитов — Александр, Ричард и Альфред, притаившиеся во тьме, выскочили из засады и, как изголодавшиеся волки, набросились на г-жу Анжелен с такой силой, что опрокинули ее на землю. Однако трусливый и робкий Альфред, оставив ее на растерзание своим дружкам, сам сбежал к забору и вместе с Туанеттой стал на страже у щели. Александр, державший наготове платок, свернутый в виде кляпа, засунул его в рот г-же Анжелен. Они намеревались только оглушить ее и затем сбежать, захватив сумочку. Но платок выскользнул, она закричала пронзительным, истошным криком; в этот миг двое, что стояли у щели, свистнули, подавая сигнал тревоги, — вероятно, приближались прохожие. Надо было кончать. Тогда Александр набросил платок па шею г-жи Анжелен, а Ричард кулаком закрыл ей рот. Какое-то безумие овладело ими, — оба ухватились за концы платка и, стянув его изо всех сил, поволокли несчастную по грязи и бросили только тогда, когда она перестала шевелиться. А так как свист повторился, они схватили сумку, бросив тело с платком на шее, затем все четверо пустились наутек и, добежав до Гренельского моста, кинули сумку прямо в Сену, предварительно набив карманы мелочью, беленькими и желтенькими монетами.
Когда Матье прочел в газетах подробности преступления, он пришел в ужас и бросился на улицу Федерации. Личность г-жи Анжелен немедленно установили, и так как убийство было совершено на пустыре, в ста метрах от дома, где жили обе сестры, Матье охватило мрачное предчувствие. Подозрения его не замедлили подтвердиться: он постучал трижды, прежде чем ему открыла дрожащая Сесиль, которая, узнав Матье, впустила его. Норина лежала в постели, бледная как полотно. Она сразу начала рыдать и, дрожа, словно в ознобе, рассказала ему всю историю: визит г-жи Анжелен, неожиданное появление Александра, увидевшего сумочку и слышавшего, как она обещала оказать им помощь в следующем месяце, назвав дату и время своего визига. Да и вообще не оставалось сомнения, — ведь платок, найденный на шее несчастной женщины, принадлежал самой Норине: этот платок утащил у нее Александр, платок с ее монограммой, вышитой в уголке,— одна из тех жалких дешевеньких вещиц женского обихода, которые дюжинами продаются в больших магазинах. Это была единственная улика, но столь малозначащая, столь неопределенная, что полиция продолжала поиски, идя по нескольким следам разом, и уже потеряла надежду на успех.
Матье, похолодев от ужаса, присел у постели Норины. Боже праведный! Несчастная г-жа Анжелен! Он вспоминал ее совсем молоденькой, веселой, очаровательной, такой, какой она была там, в Жанвиле, когда бродила по лесам вместе со своим мужем, ища уединения на заброшенных тропинках, забывая обо всем в укромной тени на берегах Иезы, где оба справляли праздник любви, и поцелуи их звучали под сенью деревьев, как пенье птиц. Вспомнил он ее и несколько лет спустя, когда ее так жестоко покарала судьба за эгоистичную любовь и когда она отчаивалась оттого, что уже не может родить ребенка, появление которого умышленно так долго откладывала; вспомнил ее в последние годы, когда медленный недуг превратил ее мужа в слепца, оставшегося у нее на руках и погруженного в беспросветный мрак, что отравляло последние остатки их былого счастья. И вдруг Матье представил себе ее мужа, этого жалкого калеку, в тот вечер, когда он ожидал возвращения жены, чтобы она накормила его и уложила спать; Матье представил себе этого старого ребенка, потерявшего теперь мать, покинутого, одинокого в окружающей его тьме, преследуемого кровавым призраком убийства. Жизнь сулила им столько радужных надежд, и какая страшная участь, какая смерть!
— Мы были правы, — прошептал Матье, думавший в этот миг о Констанс, — что скрыли от этого негодяя имя отца. Какой ужас!.. Похороним эту тайну в самой глубине наших сердец.
— Не бойтесь, я скорее умру, чем пророню хоть слово.
Шли месяцы, годы, но так и не удалось обнаружить убийц дамы с маленькой сумочкой. На протяжении многих лет Норина вздрагивала при каждом стуке в дверь. Но Александр, избегая, по-видимому, дома на улице Федерации, больше никогда не появлялся у них, словно его поглотило парижское море, темная, бездонная его пучина.
II
Прошло еще десять лет, и по-прежнему в постоянно богатевшем поместье Шантебле развивался и креп род Фроманов, как здоровый побег радости и силы. По мере того как подрастали дочери и сыновья, заключались и новые браки, рождались новые дети, словно обещанная жатва, словно непрестанный рост племени завоевателей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95