Не стало лучшей, — смерть во всеуслышание заявила, что полного счастья не бывает ни для кого, что даже самым мужественным, самым счастливым не дано до конца осуществить все свои надежды. Нет жизни без смерти. И вот на сей раз они тоже уплатили свою дань человеческому горю, уплатили дороже других, ибо взяли от жизни больше, чем другие, они, которые много создавали во имя долгой жизни. Когда все вокруг пускает ростки, все цветет, когда мечта о безграничном плодородии и постоянном зарождении новых жизней становится явью, каким жестоким напоминанием об извечной черной бездне, поглощающей все живое, становится день несчастья: разверзается первая могила и уносит дорогое существо! Эта первая брешь — крах всех чаяний, которым, казалось, не будет конца, тупая тоска, оттого что нельзя жить и любить друг друга вечно.
О! Какие два страшных дня последовали за этим... Ферма тоже словно вымерла, затихла, и тишину нарушало лишь мерное дыхание скота. Съехалась вся семья, — подавленные жестоким ударом, изнемогая от слез, собрались они возле тела несчастной, утопавшей в цветах. И словно для того, чтобы усугубить страдание родных, накануне похорон гроб с покойницей поставили в том самом зале, где еще так недавно весело завтракала вся семья, споря о том, как бы понаряднее украсить его к великому празднику двух бракосочетаний. Здесь провели родители последнюю ночь у тела покойной, и не было ни зеленых веток, ни гирлянд из листьев, а горели лишь четыре свечи да увядали белые розы, срезанные поутру. Ни мать, ни отец не пожелали лечь в эту последнюю ночь: они остались сидеть около своего детища, которое отняла у них земля. Роза вспоминалась им совсем маленькой, полуторагодовалой крошкой, когда они только что приехали в Шантебле и жили в охотничьем домике, — ее незадолго до того отняли от груди, и они по ночам ходили смотреть, не скинула ли она во сне одеяльце. Она вспоминалась им позднее, в Париже, — еще совсем малютка прибегала она к ним по утрам, карабкалась с торжествующим смехом победительницы на родительскую постель. Они видели, как она росла, хорошела, по мере того как увеличивалось Шантебле, словно наливалась всеми соками, всей красотой этой земли, которая вознаградила труд человека обильными урожаями. И вот ее не стало... И теперь, когда они осознали, что больше никогда не увидят ее, руки их нашли друг друга, слились в отчаянном пожатии, и обоим казалось, что из одной общей раны, из двух разбитых сердец сочится и капля за каплей уходит в небытие вся их жизнь, все будущее. Отныне в их счастье образовалась брешь, и, как знать, не последуют ли за первой утратой другие? И хотя оставшиеся десять детей — от пятилетнего малыша до старших, двадцатичетырехлетних близнецов, — были здесь и стояли в траурном одеянии, со слезами на глазах вокруг усопшей сестры, словно почетный караул, воздающий ей последние почести, ни отец, ни мать, чьи сердца были изранены потерей, отторгнувшей от них частицу их плоти и крови, не замечали их, о них не думали. Занимавшаяся заря застала всю семью у тела усопшей, перед последней разлукой, в огромном пустом зале, едва освещенном бледным светом четырех восковых свечей.
А потом скорбная погребальная процессия потянулась по дороге, белевшей среди высоких тополей, среди свежей озими, по той самой дороге, по которой Роза так безрассудно мчалась во время грозы. Пришли все родные, все друзья, вся округа явилась сюда, чтобы выразить свое сочувствие по поводу этой неожиданной, как удар грома, кончины. И на сей раз кортеж действительно растянулся на огромное расстояние позади катафалка, задрапированного белым, словно цветущий куст белых роз в ярком сиянии солнца. Вся семья пожелала следовать за гробом: и мать и сестры заявили, что расстанутся с дорогой усопшей лишь на краю могилы. За ними следовали близкие — Бошены, Сегены. Но ни Матье, ни Марианна, разбитые усталостью, отупевшие от горя и слез, не узнавали никого. Только на следующий день они припомнили, что как будто видели Моранжа, хотя не были уверены, что молчаливый, незаметный господин, который, плача, пожал им руки и промелькнул словно тень, действительно был Моранж. И, как в страшном сне, Матье припомнил сухощавый профиль Констанс, которая, после того как
опустили гроб, подошла к нему и произнесла несколько ничего не значащих слов утешения, и ему показалось, будто глаза ее горели омерзительным торжеством.
Что она говорила? Он не мог вспомнить: конечно, какие-то слова участия, — да и вела она себя, как убитая горем родственница. Но жгучим воспоминанием промелькнули другие слова, сказанные ею в тот день, когда она пообещала присутствовать на обеих свадьбах и пожелала ему с кривой улыбкой, чтобы удача не покидала Шантебле. А теперь и их, этих Фроманов, столь плодовитых, столь преуспевающих, в свою очередь, постиг удар, и, возможно, их счастью пришел конец! Дрожь пробежала по телу Матье, его вера в будущее была поколеблена, его обуял страх при мысли о том, что процветанию и благополучию семьи нанесен непоправимый урон.
IV
Спустя год Амбруаз и Андре крестили своего первенца, мальчика, крошку Леонса. Они поженились через шесть недель после смерти Розы, скромно отпраздновав свадьбу в узком семейном кругу. И эти крестины стали для Матье и Марианны, носивших еще траур и не совсем оправившихся после страшного горя, первым счастливым поводом выехать из Шантебле. Впрочем, было решено, что после церемонии все позавтракают у молодой четы и вернутся каждый к своим делам. Так как семья не могла собраться в полном составе, то, кроме дедушки и бабушки, должны были присутствовать только двое старших, Дели и Влез, последний со своей женой Шарлоттой. Бошен, крестный отец, выбрал в крестные матери г-жу Сеген, ибо бедняжка Констанс, как он говорил, после смерти их Мориса содрогалась при одной мысли о ребенке, о том, что придется к нему прикоснуться. Она, однако, согласилась присутствовать на завтраке, а Сеген, заранее извинившись, сказал, что не сможет прийти. Таким образом, собралось все же десять человек, и этого вполне хватило, чтобы заполнить маленькую столовую скромной квартирки на улице Ла-Боэти, которую молодожены занимали в ожидании будущего богатства.
Утро выдалось необыкновенно мягкое. Матье и Марианна, которые даже ради радостного события но пожелали снять траур, все же повеселели, стоя у колыбели внука, чье появление на свет как бы воскрешало утраченные надежды. В начале зимы еще одна беда постигла семью: Блез потерял сына, маленького Кристофа, в два с половиной года ставшего жертвой крупа. Но, как бы в вознаграждение за утрату, Шарлотта снова была на пятом месяце беременности, и горе первых дней перешло в трогательное ожидание нового младенца. К тому же в тесной квартирке, где на всем лежала печать прелести белокурой Андре и неотразимого обаяния Амбруаза, дышалось легко, и эта влюбленная пара обожала друг друга и отважно рука об руку шла на завоевание мира. Да тут еще во время завтрака всех веселил завидным аппетитом и раскатистым смехом крестный, Бошен, который был весьма любезен со своей кумой Валентиной, любезничал и, шутки ради, ухаживал за ней, чем очень ее забавлял. В сорок пять лет г-жа Сеген все еще оставалась такой тоненькой, что вполне могла сойти за молодую девушку, хотя теперь и она стала бабушкой. Одна лишь Констанс не принимала участия в общем веселье и улыбалась шуткам, снисходительно кривя тонкие губы. Тень жестоких страданий пробегала по ее иссохшему лицу, когда она обводила взглядом радостные лица сидевших вокруг стола людей, дышавших силой и верой в счастливое будущее вопреки недавним утратам.
В три часа Блез поднялся из-за стола, даже не позволив Бошену выпить еще одну рюмку шартреза.
— Ничего не поделаешь, он прав, дети мои, — покорно сказал Бошен. — Как ни хорошо у вас, но мы должны вернуться на завод и даже намереваемся похитить у вас Дени: нам требуется его совет по поводу одной сложной конструкции... Вот мы какие! Дело для нас прежде всего!
Констанс тоже поднялась.
— Карета внизу, ты поедешь?
— Нет, нет, мы пойдем пешком, это немножко нас освежит.
Погода была пасмурная, и так как сумерки сгущались, Амбруаз, подойдя к окну, воскликнул:
— Вы промокнете!
— Полноте! Дождь собирается еще с утра. Мы успеем доехать до завода.
Было решено, что Констанс захватит с собой Шарлотту и доставит ее до дверей флигелька. Валентина спешила, — как только прояснится, она спокойно вернется к себе на проспект Д'Антен, это всего в двух шагах. А Марианна и Матье, уступив нежным уговорам Андре, согласились остаться пообедать, провести здесь весь день и отправиться в Шантебле с последним поездом, — получится настоящий праздник. Молодые были в восторге, кружились и хлопали в ладоши.
Когда- гости уже собрались уходить, произошел еще один забавный эпизод, который показался тем более смешным, что после обильного и сытного завтрака все были настроены особенно благодушно. А произошло все из-за ошибки Констанс, — повернувшись к Дени и глядя на него своими тусклыми глазами, она спокойно попросила:
— Блез, друг мой, принесите мне мое боа, я, кажется, оставила его в передней.
Все расхохотались, а она не поняла почему. И так же спокойно поблагодарила Дени, когда он принес ей боа.
— Благодарю вас, Блез, вы очень любезны.
Последовал взрыв смеха, присутствующие буквально корчились от хохота, таким забавным показалось всем невозмутимое спокойствие Констанс. Что случилось? Что их так веселит? Констанс догадалась наконец о своем промахе и более внимательно присмотрелась к молодому человеку.
— Ах! Ну да, ведь это не Блез, а Дени... Что поделать? Я их вечно путаю, в особенности с тех пор, как они стали одинаково подстригать бороды.
Марианна, опасаясь, как бы Констанс не приняла этот смех на свой счет, тут же рассказала семейный анекдот о том, как она сама, когда близнецы были еще малютками и спали в одной кроватке, будила их, чтобы по цвету глаз узнать, кто из них Блез, а кто Дени. Тут в разговор вмешались Бошен и Валентина, за ними остальные, и все наперебой стали рассказывать самые невероятные случаи путаницы, до такой степени велико было в иные дни и при определенном освещении сходство между близнецами. И среди этого веселого оживления гости распрощались, обменявшись поцелуями и рукопожатиями.
В карете, сославшись на жесточайшую мигрень, которая якобы усилилась во время слишком затянувшегося завтрака, Констанс почти не разговаривала с Шарлоттой. С усталым видом, полузакрыв глаза, она сидела, погрузившись в свои мысли. Когда вслед за Розой вскоре умер маленький Кристоф и смерть его растравила еще не зажившую рану в сердце Фроманов, в ней вновь пробудилась надежда. В те дни она жила в каком-то лихорадочном возбуждении, будто все се существо воскресло вновь: кровь волнами приливала к лицу, все тело трепетало от какой-то пламенной дрожи, по ночам ее томили желания, которых она ранее никогда не испытывала. О, боже праведный, а что, если в ней проснулось материнство, что, если возвращается плодовитость? Разве не бывает иногда, что мощные деревья, с которых уже облетели листья, вдруг запоздалой теплой осенью вновь покрываются листвой и цветами? Тогда ею овладело какое-то безумное ликование. По мере того как проходило время с того страшного дня, когда Год без обиняков заявил, что у нее никогда больше не будет детей, она все сильнее начинала сомневаться в правильности диагноза знаменитого целителя. Ей не хотелось расписываться в собственной неполноценности, она предпочитала думать, что ошибку допустил другой: ведь ошибиться может даже самый признанный авторитет. Разумеется, так оно и есть, Год ошибся. Она прислушивалась к биению жизни в своих жилах, с трепетом следила за волнением крови, за вспышками желаний, которые она принимала за запоздалые проявления страсти. Как-то ночью, услышав шаги возвратившегося мужа, она, совсем потеряв голову, чуть не поднялась с постели, чуть не позвала его к себе в спальню, поверив в то, что она еще может забеременеть. Потом начались сильные боли, пришлось обратиться к Бутану, и ее постигло новое разочарование, еще один удар, ибо доктор нашел, что это просто преждевременный климакс, хотя ей едва исполнилось сорок шесть лет. При этом он намекнул, что те ухищрения, к которым она прибегала прежде, могли ускорить этот процесс. На сей раз древо жизни увяло окончательно, ничто уже не расцветет на усохшей ветке, с которой облетели последние живые цветы.
Целых два месяца Констанс с затаенной мукой свыкалась с мыслью, что она больше не женщина. И утром, во время крестин, и теперь, сидя в карете рядом с молодой беременной женщиной, именно это последнее поражение, в котором она никому не желала открыться, тая его, как позорную болезнь, придавало ее смеху особую горечь, толкало ее на самые низкие поступки. Дитя, которое она потеряла, дитя, которого она больше не могла иметь, поруганное ныне, неудовлетворенное материнство, которым она так долго и безмятежно наслаждалась, — все это приняло характер болезненной извращенности, злобы, и она сама не смела признаться в том, какие чудовищные планы мести возникали в ее голове. Она винила в своем горе весь мир: и обстоятельства и люди — все ополчилось против нее. А муж, конечно, был самым подлым, самым тупым из всех предателей, ибо он предавал ее уже тем, что с каждым днем все более передоверял управление заводом Влезу, чья жена, если и теряла ребенка, могла тотчас же обзавестись другим. Она с раздражением замечала, что муж ее сразу повеселел и выглядит бесконечно счастливым с тех пор, как она дала ему возможность развратничать на стороне, не требуя от него выполнения супружеских обязанностей, не требуя даже, чтобы он бывал дома. Кроме того, он по-прежнему кичился своим превосходством, утверждал, что нисколько не изменился, и это была правда, — пусть Бошен, прежний рачительный хозяин, превратился в старого гуляку, которого ожидал прогрессивный паралич, но он как был, так и остался практичным эгоистом, берущим от жизни все радости, какие только возможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95