Да и Матье тоже стало не по себе в этой огромной комнате, где среди коллекций редкостных вещиц, среди несметного богатства царило неприкрытое безумие. Уж не возмездие ли за чрезмерную цивилизованность весь этот бессильный и яростный бунт против жизни, эта мечта извести ее! Матье задыхался так же, как и его жена, и подал ей знак, чтобы она прощалась.
— Как, вы уже уходите?! — вскричала Валентина. — Разумеется, если вы чувствуете себя усталой, я не смею вас удерживать.
И когда Марианна попросила расцеловать за нее детей, Валентина добавила:
— Ах, правда, ведь вы их так и не видели. Подождите, я хочу, чтобы вы сами их поцеловали.
Но явившаяся на звонок Селестина сказала, что мосье Гастон и мадемуазель Люси только что вышли с гувернанткой. Тут разразилась новая буря. Сеген стал свирепо допрашивать жену, с каких это пор гувернантка позволяет себе уводить детей, никому не сказавшись. Только родителям придет желание поцеловать деток, а их уже и след простыл! Значит, теперь ими распоряжается прислуга, а не они, значит, слуги командуют в доме. Валентина разрыдалась.
— Бог ты мой! — с облегчением вздохнула Марианна, очутившись наконец на улице и опершись на руку мужа. — Бог ты мой, они, по-моему, все с ума посходили.
— Ты права,— ответил Матье,— они сумасшедшие, а главное, они несчастные люди!
III
Через несколько дней, замешкавшись как-то утром возле Марианны и боясь опоздать к себе в контору, Матье торопливо шагал через сад, отделявший их флигелек от заводского двора, и вдруг наткнулся на Констанс и Мориса, — закутанные в меха, они, очевидно, направлялись на утреннюю прогулку, воспользовавшись прекрасным зимним утром.
Бошен, как всегда победительно-несокрушимый, проводил жену и сына до калитки и весело крикнул им вслед:
— Заставь-ка нашего голубчика хорошенько подвигаться на морозе! Пусть подышит свежим воздухом! Только воздух, да еще суп и требуются, чтобы вырастить настоящего мужчину!
Матье остановился.
— Морис опять плохо себя чувствует?
— Нет, нет! — поторопилась ответить мать с напускной веселостью, бессознательно желая скрыть свои страхи. — Но доктор велел ему ходить пешком, а сегодня как раз ясная погода, вот мы и отправились в экспедицию. Мороз так забавно пощипывает лицо!
— Не ходите по набережной, — крикнул им вслед Бошен, — ступайте к Инвалидам... Морису еще не раз придется повстречаться с ними, когда он станет солдатом!
Мать с сыном удалились, а Бошен, направившись на завод вместе с Матье, по дороге пояснял ему с неизменным своим апломбом:
— Мальчуган крепок, как дуб, но что поделаешь с женщинами? Вечные выдумки, страхи... А я, как видите, совершенно спокоен. — Расхохотавшись, он добавил: — Когда у тебя только один, приходится беречь его как зеницу ока.
Примерно через час весь завод был взбудоражен скандалом, разразившимся в женском цехе между сестрами Муано — Нориной и Эфрази. Норина была на седьмом месяце и до сих пор удачно скрывала свое положение, затягиваясь изо всех сил в корсет: она боялась отцовских побоев и знала, что ей придется покинуть работу. Но так как спала она в одной постели с младшей сестрой, та быстро разгадала тайну Норины; из-за несносного своего характера, из-за злой ревности и зависти Эфрази не стеснялась в намеках, держала Норину в непрерывном страхе, что любящая сестрица вот-вот ее предаст. Красавица Норина все глаза проплакала, казня себя за глупость, — как это ее угораздило заполучить ребенка от человека, который тут же ее бросил, перед которым она и пикнуть не смела? А теперь еще она попала в полную зависимость к черствой, злобной и жестокой уродке-сестре. И скандал, которого так боялась Норина, хоть и считала его неизбежным, разразился, в сущности, без повода, вернее, из-за пустяков.
В длинном цехе более полусотни шлифовальщиц следили за маленькими шлифовальными кругами, как вдруг крики и ругань заставили всех поднять головы. Началось с того, что Эфрази обвинила Норину, будто та стащила у нее кусок наждачной бумаги.
— Я тебе говорю, бумага лежала вот тут, я сама видела, как ты протянула руку. Раз бумага исчезла, значит, ты ее и взяла.
Норина в ответ только плечами пожала: ничего она не брала. А Эфрази, разозлившись, кричала все громче.
— Вчера ты стащила у меня масло. Ты все хватаешь, настоящая воровка! Да, да, слышишь — воровка!
Соседки, привыкшие к этим ссорам, которые служили им бесплатным развлечением, захихикали, подзуживая Эфрази. Тут старшая сестра потеряла терпение и тоже вышла из себя.
— Да иди ты к черту! Разве моя вина, что из-за худобы ты на стенку лезешь!.. На кой она мне, твоя бумага?
Задетая за живое Эфрази даже побледнела от злости. Постоянно сравнивая себя с пышной, румяной Нориной, некрасивая младшая сестра особенно болезненно ощущала собственную худобу и хилость. Не помня себя от злости, она крикнула:
— Ах ты мерзавка! Говоришь, зачем бумагу взяла? А затем, чтобы скрести себе пузо, авось оно перестанет расти!
Весь цех пришел в движение, послышались крики, смех. Норина смертельно побледнела. Кончено, теперь все узнают о ее беременности, по милости чертовой ее сестрицы совершилось то, о чем Норина не могла подумать без дрожи! Не сдержавшись, она влепила сестре пощечину. Эфрази, кинулась на Норину и, как дикая кошка, исцарапала ей ногтями лицо. Завязалась жестокая драка, сестры, рыча, покатились по полу, избивая друг друга; в цехе стоял такой крик, что Бошен, Матье и Моранж, работавшие по соседству, прибежали сюда сломя голову.
Кто-то из работниц крикнул:
— Если и вправду Норина брюхата, сестрица эдак убьет младенчика!..
Но большинство женщин наслаждались, упивались скандалом и не желали вмешиваться. Напротив, с высоты своего величия они еще осуждали несчастную Норину: они-то ведь не попались! Позабавиться — одно дело, но дети — нет уж, увольте!
— Пускай их дерутся! У них свои счеты. А что она беременна, так это сразу видно. И тем хуже для нее!
Трое мужчин торопливо растолкали зевак и бросились разнимать дерущихся. Но атмосфера в цехе так накалилась, что общая суматоха не прекратилась даже с появлением хозяина. Его просто не замечали, шум все возрастал; и тогда Бошен гаркнул:
— Да ну вас к черту! Что тут происходит? Откуда набралось столько шлюх?.. Немедленно прекратите, или я вас всех вышвырну с завода.
Матье и Моранж тщетно пытались растащить сцепившихся сестер, которые не переставали тузить друг друга. Но зычный голос Бошена и угрозы этого громовержца оказали желаемое действие — в цехе, как по команде, воцарилась тишина. Перепуганные, мигом укрощенные, работницы рассыпались по местам и принялись за работу, а Норина и Эфрази, растрепанные, в разодранной одежде, еще не отдышавшись после драки, медленно поднялись с пола. Они были настолько ослеплены злобой, что едва соображали, где находятся и кто перед ними.
— С ума вы, что ли, посходили? — продолжал Бошен, внушительно и властно. — Виданное ли дело, чтобы сестры дрались, как пьяные грузчики? Нашли место, где таскать друг друга за косы, — на заводе, в рабочее время! Что же все-таки случилось? Что это вас разобрало?
Тут появился папаша Муано, которому какая-то добрая душа поспешила сообщить, что его дочки норовят перегрызть друг дружке горло. Он вошел, медленно волоча ноги, с равнодушным видом человека, до времени состарившегося и отупевшего после многих лет непосильного труда. Никто не обратил на него внимания, а Эфрази, стоявшая к отцу спиной, снова поддалась лютой злобе, зарыдала и, желая оправдаться, переложить вину на сестру, крикнула ей в лицо:
— Что ж, я тебя обвинила в краже наждачной бумаги и правильно сделала, ты ее стащила, и верно я сказала: ты можешь поскоблить ею свое пузо, если тебе не угодно, чтобы оно росло!
Сдержанный смешок вновь пробежал по цеху. Потом воцарилась гробовая тишина. Норина — беременна! Это внезапное разоблачение так потрясло Матье, вызвало в нем столь определенные подозрения, что он не удержался и взглянул на Бошена. Но Бошен принял удар как ни в чем не бывало, только чуть вздрогнул. Видимо, его покоробили обстоятельства, и место, где обнародовалось событие, которое и без того должно было открыться рано или поздно. Он стоял невозмутимый, полный достоинства, а Эфрази продолжала донимать свою обезумевшую от страха сестру.
— Ну-ка! Ну! Попробуй отрицать, что ты брюхата, грязная скотина! Я давно знаю, что ты забрюхатела... Посмей только отрицать! Смотрите на нее все! Полюбуйтесь!
Эфрази ухватилась за блузу Норины, длинную рабочую блузу, благодаря которой той удавалось до сих пор скрывать свое положение. Дерзко просунув руку в дырку, образовавшуюся во время драки, она разорвала ткань сверху донизу, обнажив огромный живот соблазненной девушки, на который бедняжка каждый день взирала с ужасом и который хотела бы расплющить ударами кулаков. Отрицать было уже поздно, крючки отскочили, и все увидели пополневший стан Норины. Задрожав всем телом, она расплакалась, закрыв лицо руками.
— Ну и скандал! Недопустимый скандал, — поспешил вмешаться Бошен громовым голосом. — Мадемуазель Эфрази, я приказываю вам замолчать, чтобы я больше ни слова не слышал!
Он испугался и даже стал слегка заикаться; а вдруг этой одержимой известна история Норины и она возьмет и выложит ее при всех? Но старшая сестра чересчур опасалась младшей и не поверяла ей своих тайн. Бошен почувствовал это, встретив покорный, потерянный взгляд несчастной плачущей Норины, которая вновь предлагала ему все, что угодно, лишь бы только он окончательно ее не бросил. На лице Бошена снова появилось спокойное выражение могущественного владыки, а Эфрази добавила скрипучим голосом:
— Мне больше нечего добавить, господин Бошен! Я только хотела вывести ее на чистую воду. Если папаша узнает, тем хуже.
А папаша стоял сзади и слышал все эти гнусные разоблачения. Что за напасть такая — зачем только его позвали сюда! Старик рабочий слишком устал от жалкой своей жизни, от вечных неприятностей и не переносил шума и криков; он постоянно твердил, что, сколько ни надрывайся на работе, все равно из житейской грязи не выбраться. В конце концов он примирился с неизбежностью, отлично зная, что его сыновья и дочери все равно собьются с пути, и на многое закрывал глаза, лишь бы его самого не трогали. Но тут, хочешь не хочешь, надо было проявить характер! Когда он заметил, что все на него глядят, он в грязь лицом не ударил. Искренне негодуя, что его опозорили публично, он кинулся на Норину с кулаками и, задыхаясь, крикнул дрожащим голосом:
— Раз ты не оправдываешься, значит, верно?.. Негодяйка! Да я тебя на месте уложу!
Матье и Моранжу снова пришлось вмешаться. Они удерживали отца, а тот кричал:
— Пусть она убирается, пусть немедленно убирается, или я за себя не ручаюсь! И пусть не смеет показываться мне на глаза, чтобы к моему возвращению с работы и духу ее не было. Иначе я вышвырну ее в окно!
Испуганная Норина замерла под градом отцовских проклятий. Кое-как подобрав свои прекрасные волосы, она прикрылась лохмотьями разодранной блузы, одним прыжком очутилась у двери и выбежала из цеха, провожаемая ледяным молчанием.
Бошен счел за благо выступить в роли примирителя:
— Успокойтесь, папаша Муано, возьмите себя в руки. После такого скандала я, конечно, не смогу оставить Норину на заводе, да и все равно она скоро не в состоянии будет работать... Но вас мы будем уважать по-прежнему. Чего только не случается на свете! А вы как были, так и останетесь тружеником и достойным человеком.
Папаша Муано растрогался:
— Так-то оно так, господин Бошен. Только тяжело все-таки выносить такую грязь.
Хозяин продолжал его успокаивать:
— Вина ведь не ваша, вы здесь ни при чем... Позвольте пожать вашу руку!
И Бошен пожал руку польщенному, до слез растроганному старику. Торжествующая Эфрази заняла свое место у станка. Под угрозой немедленного увольнения за каждое произнесенное слово женщины, затаив дыхание, склонились над шлифовальными кругами.
Потрясенный Матье даже сам себе не решался ответить на те многочисленные вопросы, которые теснились в его уме. Он не спускал глаз с удалявшегося Бошена, который так блестяще сумел показать свой крутой нрав и восстановить порядок. Но Матье ждала еще
одна неожиданность: проходя к себе через комнату, где работал Моранж, он увидел, что бухгалтер в изнеможении откинулся на спинку кресла и чуть не плачет.
— Что с вами, мой друг? — спросил Матье.
Пока в цехе разыгрывалась жестокая сцена, Моранж не проронил ни слова, но его бледность и дрожащие руки свидетельствовали, насколько близко к сердцу принял он все происшедшее.
— Ах, дорогой мой, — прошептал он, — вы представить себе не можете, как меня взволновала история с этой беременностью. Просто руки и ноги отнимаются.
Тут Матье вспомнил отчаянные признания, которые Валентина сделала Марианне, а та, в свою очередь, пересказала ему. Хотя Матье удивился, что можно мучиться в предчувствии такого радостного события, как появление новой жизни, он не мог не пожалеть разбитого горем Моранжа, который при мысли о втором ребенке совсем упал духом. Желая подбодрить бухгалтера, Матье сказал:
— Да, я знаю, Марианна поделилась со мной новостью, которую ей сообщила ваша жена. Значит, сомнения отпали, теперь уже все определилось?
— И еще как, дорогой мой. Для нас это полное разорение, ну, скажите сами, разве я смогу теперь уйти с завода и попытать счастья в «Креди насьональ», согласившись для начала на скромную должность? И вот мы обречены вечно жить в нищете, как говорит моя бедняжка Валери... Она плачет с утра до вечера. Сегодня тоже я оставил ее в слезах, и при мысли об этом у меня сердце разрывается. Я никогда не рассчитывал на лучшее, но Валери сумела вдохнуть в меня честолюбие, она так в меня верила, и я страдаю, не сумев дать ей роскоши и радостей жизни, которые она столь ценит... И потом, ведь надо подумать и о Рэн. Как скопить приличное приданое, чтобы выдать замуж нашу дорогую дочурку, нашу умницу, нашу красавицу, достойную прекрасного принца?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95