Однако Констанс продолжала бороться, как истая воительница, и только взгляд, взгляд собственницы, которым она окидывала мужа, выдавал ее решимость отказаться от него лишь тогда, когда он будет мертв или окончательно выйдет из игры. Неужели они так же несостоятельны, как супруги Анжелен? Неужели всем ее предчувствиям и опасениям суждено сбыться и их очаг поглотит та же зияющая пустота, что и семью ее подруги? Сознание собственного бессилия приводило ее в отчаяние, она стыдилась его, как физического изъяна, как порока. Она не хотела признать вины за собой. Конечно, виноват муж, растранжиривший все свои силы. И между супругами, как того и следовало ожидать, вспыхнула жестокая ссора, и оба они, доведенные до отчаяния тщетностью своих усилий, начали упрекать друг друга в бесплодии.
Бошен заявил, что беда поправима, что можно еще лечиться. Но к кому из врачей обратиться? Когда он назвал доктора Бутана, Констанс сначала запротестовала: ей, так долго опровергавшей его теории, было мучительно видеть его торжество. В конце концов ей пришлось уступить настояниям мужа, — из-за своей застенчивости она не могла решиться позволить осмотреть себя незнакомому акушеру.
В то утро, когда Бутан был приглашен к Бошенам, он застал их в желтой гостиной, которая давно была ему знакома: он не раз бывал здесь в те годы, когда Морис еще ребенком частенько прихварывал. Тщательно притворив двери, Бошен, желая сгладить неловкость первых минут, начал разговор в шутливом тоне. Он подвел Бутана к жене, которая встретила его стоя, бледная и очень серьезная.
— Доктор, позвольте вам представить даму, которая желает снова стать молодой новобрачной... Она хочет ребенка, и, пожалуйста, расскажите ей, как это делается.
Добряк доктор с готовностью поддержал шутку. Этот толстяк с мягким и ласковым взглядом ничуть не собирался торжествовать по поводу катастрофы, которую давно предвидел. Он разразился веселым смехом:
— О, вы хотите ребенка? Чудесно! Но ведь вы не хуже меня знаете, как взяться за дело.
— Честное слово, доктор, — лукаво подхватил Бо-шен, — не знаем! А может, уже позабыли. Целый год, как мы делаем все для того, чтобы иметь ребенка, а ненаглядный младенец заупрямился и не желает появляться на свет божий.
Не дожидаясь ответа врача, Бошен имел неосторожность добавить, стремясь из тщеславия спасти свою репутацию здорового самца:
— Полагаю, что у нашей мамы что-то испортилось, и мы просим вас посмотреть и починить ее.
Оскорбленная таким оборотом дела, молчавшая до сих пор Констанс вспыхнула, услышав шутку мужа, и гневно прервала его:
— Почему ты обвиняешь меня? Разве ты имеешь какие-нибудь доказательства? По-моему, доктор, правильно было бы осмотреть отца и заняться его лечением.
— Поверь, дружочек, я вовсе не хотел тебя обидеть.
— Обидеть! О, господи, не все ли равно! Я теперь по целым дням плачу... Но я не хочу, чтобы ты сваливал на меня всю вину за наше несчастье. И раз уж ты об этом заговорил, я вынуждена предупредить доктора, пусть он знает, что ты собой представляешь.
Тщетно пытался Бошен успокоить жену. Она потеряла самообладание, совсем зашлась от гнева.
— Неужели ты думаешь, что мне только теперь стало известно, каким мужем ты был и что ты представляешь собой сейчас? О, негодный! Я отлично знала про все твои гнусности!
Бошен хотел остановить жену, хотел взять ее руки, опасаясь истерики, которая, как он чувствовал, уже надвигалась.
— Замолчи же! Это просто глупо, к чему все это?
— Не смей меня трогать, ты мне противен!.. Неужели я должна молчать потому, что здесь доктор? Но ты же сам меня учил, что доктор — тот же исповедник, ему можно все рассказать, его не надо стыдиться. Или, может быть, ты воображаешь, что он не знает, как и все прочие, о твоем мерзком поведении? Да, все знают, все... И подумать только, целых двадцать лет ты верил в мою слепоту, в мою глупость! И все лишь потому, что я молчала!
И, маленькая, чернявая, она гневно встала перед ним. Действительно, в течение двадцати лет у нее хватало мужества молчать. Она не только никогда не обнаруживала перед людьми своих подозрений, своего гнева, не подавала вида, что ее покинули, издергали, но, даже оставаясь наедине с мужем в супружеской спальне, воздерживалась от каких бы то ни было упреков, не проявляла своего дурного настроения. Гордость, чувство собственного достоинства были ей поддержкой, и она замкнулась в молчаливом презрении. Да и что ей до недостойного отца, которого она не любила, чьи грубые ласки оскорбляли, вызывали в ней отвращение?! Разве недостаточно ей было сына, ее божества, служению которому она отдавалась целиком, который стал ее жизнью, ее радостью, ее славой. Она скорее умерла бы, чем призналась в своих муках; и для того, чтобы она решилась нарушить молчание, судьбе понадобилось отвернуться от нее, отпять дитя, ради которого она держалась так мужественно, оставить ее опустошенной, потерявшей почву под ногами, предоставленной воле случая. И когда молчальница заговорила, все вырвалось наружу, — обида за двадцать лет измен, презрение, неприязнь, все то, что она таила в себе и что мучило ее так долго.
— Ведь я начала подозревать, что ты мне изменяешь, жалкий ты человек, уже через три месяца после нашей свадьбы. О, конечно, это были пустяки, несерьезные любовные похождения, на которые умные женщины смотрят сквозь пальцы. Но со временем ты стал вести себя все хуже и хуже, без зазрения совести лгал мне, и одна ложь влекла за собой следующую. Ты докатился до панели, до девок последнего разбора, ты возвращался домой среди ночи, когда я уже спала, нередко пьяный, весь отравленный гнуснейшим пороком... Не смей говорить нет! Не смей снова лгать! Ты же видишь — я все знаю!
И она наступала на него, не позволяла ему рта раскрыть.
— Да, да! Мне ты ребенка больше дать не можешь, но зато в свое время награждал им любую шлюху, только бы она на это согласилась. Первая попавшаяся уличная девка при желании могла от тебя родить. Ты разбросал детей на ветер, удовольствия ради — пусть, мол, себе растут! У тебя же должны быть повсюду дети. Где они? Где же они? Что?! Ты смеешься? Значит, у тебя не было детей? Ах, так! А ребенок от Корины, от этой работницы? Ведь у тебя хватило низости завести интрижку тут же, рядом со мной, на своем заводе. Не ты ли оплатил все расходы, связанные с родами, не ты ли поместил ребенка в воспитательный дом? Не смей больше лгать, ты же видишь, я все знаю! Где он теперь, этот ребенок? Где он, а ну, скажи?
Бошену было уже не до шуток, он побледнел, губы его дрожали. Сначала он взглядом молил Бутана о помощи, но тот сидел молча, выжидая конца ссоры. Свидетелем скольких сцен, подобных этой, даже более грубых и циничных, приходилось бывать ему, ему, поверенному тайных драм, которыми обычно кончаются все уловки в супружеской постели! Он взял себе за правило не мешать людям изливать свой гнев, ибо убедился, что это единственная возможность узнать всю правду, ибо стоит человеку обрести хладнокровие, и он начинает лгать.
— Дорогая, — удалось наконец Бошену вставить слово, и он даже изобразил на лице печаль, — ты действительно безжалостна, неужели ты хочешь доконать нас обоих? Поверь мне, я и поныне горько раскаиваюсь в своих ошибках... Но, в конце концов, не следует меня добивать и взваливать только на меня всю тяжесть нашего горя. Ты упрекаешь меня в распутстве, но разве не ты сама толкала на этот путь? Значит, это отчасти и твоя вина.
— Как так?
— Конечно... Ты сама призналась, что закрывала на все глаза, терпела мои увлечения. А разве ты не могла меня удержать? Откуда ты знаешь, может быть, лаской и увещеваниями меня еще можно было исправить?.. Видишь ли, мужчина, который не находит в своем доме приветливую, преданную жену, без которой он не мыслит себе жизни, особенно такой мужчина, как я, любящий ласку, — сплошь и рядом заслуживает снисхождения, если сбивается с пути... Значит, это твоя вина!
— Моя вина! Разве я когда-нибудь отказывала тебе в ласке?
— О! Можно отказывать, даже соглашаясь! Словами этого не выразить, но это чувствуешь... И, наконец, раз уж ты вызываешь меня на грубость, — женщина, которая не смогла ничего сделать, чтобы удержать при себе мужа, не имеет права упрекать его за то, что он имел любовниц. Я не ангел. Ты должна была приноровиться ко мне, как-то устраиваться, быть требовательней, — словом, сделать так, чтобы я забыл об иных удовольствиях.
Она слушала его, возмущенная, негодующая.
— Но это гнусно, то, что ты говоришь! Значит, только потому, что ты не получал достаточно удовольствия от собственной жены, ты искал его у падших девок? О каких удовольствиях ты говоришь? Откуда мне знать? Разве я не выполняла честно своего долга? Упрекать меня за порядочность, чистоплотность, за то, что я не уподоблялась этим мерзавкам, которые превратили тебя в опустившегося, отупевшего и бесплодного человека!..
Он прервал ее гневным движением, лицо его покрылось красными пятнами, словно его отхлестали кнутом по физиономии, долго сдерживаемое отвращение к ее худобе, сухой коже и свинцовому цвету лица чуть было не прорвалось наружу. Какое право имела эта никогда не улыбавшаяся женщина, этот «скелет», такая неумелая в любви, такая холодная, что даже его объятия не согревали ее, не понимавшая, что такое наслаждение, как смела она швырять ему в лицо подобные упреки?
— Ну, что ж! Бей меня!— воскликнула Констанс.— Только этого не хватало!.. Если все это было тебе не по вкусу, почему ты молчал? Мы не хотели иметь больше детей и вынуждены были принимать необходимые меры предосторожности. И, кстати, ты меня этому учил: я всегда делала только то, что ты приказывал... Ты, надеюсь, не станешь утверждать, что жаждал иметь еще одного ребенка?
— Разумеется, ист. Однако и по этому поводу можно было бы многое сказать, — ответил он.
— Как? Может быть, ты хотел иметь ребенка?
— Если я и не хотел ребенка, то, во всяком случае, я не был беспрестанно начеку, не контролировал каждую свою ласку, не думал как одержимый лишь о том, какие последствия ждут нас, если мы, ие дай бог, забудемся. При этих условиях куда проще вообще отказаться от любви... Сделай милость, дорогая, припомни, пожалуйста, разве я десятки раз не дал бы себе волю, если бы ты меня не удерживала?!
Последняя фраза окончательно привела ее в исступление.
— Ты лжешь, опять лжешь!.. Я понимаю, ты хочешь уверить всех, что, если y нас нет теперь другого ребенка, который бы занял место нашего бедного Мориса, то в этом виновата я, только я одна. О да! У тебя хватит подлости свалить на меня всю ответственность... Боже мой! Бедняжка Морис! Ведь только потому, что нам хотелось дать ему богатство, счастье, успех, мы теперь так несчастны! Если мы и грешили, то только от избытка обожания и нежности к нему... И ты всегда был согласен со много и поступал так же, как я.
Он не сдавался и при мысли, что ему теперь ие нужно больше лгать, совсем осмелел:
— Как ты? Ну, нет! Повторяю, если бы ты не разыгрывала жандарма на супружеском ложе, а тьт как раз и разыгрывала... И потом, не знаю, что ты там мудрила, но ты сама тоже принимала меры.
— Я! Я!
— Конечно! Однажды вечером ты мне сама в этом призналась. Ты не доверяла мне и устраивалась как-то па тот случай, если я забудусь... В конце концов, я прекрасно знаю, что способны натворить женщины, я ведь не вчера родился.
В бешенстве она подыскивала слова, чтобы окончательно сразить его. Но вдруг воспоминание молнией пронзило ее—на сей раз он говорил правду: в свое время, не посвящая его в тайну, она по совету приятельницы, чей муж, вопреки ее желанию, мечтал о многочисленном потомстве, для вящей предосторожности прибегала к некоему вполне надежному средству. Это воспоминание, как страшный упрек, потрясло ее, — возможно, она имела бы второго ребенка, по она сама его убила и теперь жестоко за это покарана: теперь она одна на всем свете, с растерзанным сердцем, с неутоленным материнским чувством! Слишком гордая, чтобы признаться в этом, она пробормотала прерывающимся голосом:
— Ты меня с ума сведешь... Вот, доктор, теперь вы сами видите, что наш дом превратился в сущий ад... Простите меня, я больше не могу!
И она ушла, хлопнув дверьми, и слышно было, как она заперлась в своей спальне, дважды повернув ключ в замке.
Бошен, ходивший взад и вперед по комнате, после короткого молчания подошел к Бутану и, пожав плечами, проговорил:
— Все они одинаковы, впрочем, иначе и не бывает... Мне не следовало оставаться здесь, лучше бы я ушел, не присутствовал при вашей беседе с женой... Боюсь, что вам придется прийти еще раз, милый доктор. Повидайтесь с ней, когда она будет одна. Пожалуй, так вернее. — И сказал со своим обычным жизнерадостным видом: — Она убеждена, что именно я не способен иметь детей, и звала вас для того, чтобы вы это подтвердили. Я человек не злой и даже сам прошу вас, согласитесь вы с ней, если это может ее успокоить и восстановить мир в доме. Но, между нами говоря, — и вам это известно лучше, чем мне, — больна она, а не я...
Такого же мнения, собственно говоря, придерживался и доктор Бутан. Ему хорошо были знакомы подобные случаи, он постоянно сталкивался с ними в своей практике. Однако он задал Бошену несколько вопросов, хотя меньше всего нуждался в признаниях мужа относительно приемов, которыми супруги обманывали природу. Он знал, что все эти приемы неизбежно подтачивают организм даже в тех случаях, когда к ним обдуманно прибегают в добродетельных буржуазных семьях. Из-за частых повторений, из-за встряски, которой подвергается организм, они приводят к самым страшным последствиям, вызывая хронические воспаления. Доктор и в данном случае предполагал наличие болезни и почти не сомневался в своем диагнозе — ему уже приходилось лечить Констанс от воспалительного процесса, который неизбежно должен был привести к бесплодию.
— Я не хочу больше ни во что вмешиваться, — повторил Бошен, провожая доктора, — но вам снова придется с ней поговорить. Не может быть, чтобы это было неисцелимо. Прошу вас, доктор, вылечите ее. Она говорит чистую правду, — она ведь почти девица, ничем никогда не злоупотребляла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95