Теперь Норина жила в постоянной тревоге. Несколько недель Александр не появлялся, словно канул в вечность. Но тем не менее при каждом стуке, при каждом шорохе на лестнице Норина вздрагивала. Она безошибочно угадывала его присутствие за дверью, узнавала его стук и начинала дрожать всем телом, как бы ожидая побоев. А он прекрасно видел, что совсем запугал несчастную женщину, и пользовался этим, дабы вытянуть все ее сбережения до последнего гроша. Когда она давала ему монету в сто су — скромная поддержка, которую ей оказывал Матье, — Александр, не довольствуясь столь мизерной подачкой, начинал шарить по ящикам. Иногда он врывался к ним и трагически заявлял, что если не раздобудет десять франков, то нынче вечером попадет в тюрьму, угрожал все перебить, унести часы и продать их. Тут приходилось вмешиваться Сесиль, которая, несмотря на свою тщедушность, бесстрашно выставляла его за дверь. Он уходил, но через несколько дней являлся с новыми требованиями, кричал, что, если ему не дадут десяти франков, он расскажет свою историю соседям. Однажды, когда мать, рыдая, клялась, что у нее нет ни гроша, он чуть было не распотрошил тюфяк, так как подозревал, что она припрятывает там свои денежки. Жизнь несчастных сестер превратилась в ад.
В довершение несчастья Александр свел на улице Федерации знакомство с Альфредом, младшим братом Корины, последним отпрыском папаши и мамаши Муано. В ту пору ему было двадцать лет, всего на два года больше, чем его приблудному племяннику, как он шутливо назвал Александра в первый же день знакомства. Трудно было себе представить что-либо более омерзительное, чем этот бледный, криворотый бродяга, с косыми глазами, лишенными ресниц, чем это порождение сточных канав, сорняк, возросший на унавоженной пороком почве Парижа. Уже в семилетнем возрасте он обкрадывал своих сестер, по субботам набрасывался с кулаками на Сесиль, стараясь вырвать из ее слабых рук получку. Мамаше Муано, погруженной в свои заботы, некогда было следить за ним, не удалось ей также заставить его посещать школу, а позднее определить в подмастерья; в конце концов он довел ее до того, что она сама посылала его на улицу, только бы немного передохнуть. Старшие братья награждали его тумаками, отец с утра до ночи был занят на работе, и мальчик, предоставленный самому себе, отданный во власть пороков и преступлений, рос на улице среди своих сверстников, мальчишек и девчонок, которые портили друг друга, как червивые яблоки, до срока упавшие с дерева. И он вырос среди разврата, был принесен в жертву улице бедной семьей, которая старалась избавиться от него, как от бремени, чтобы от этого гнилого плода не испортились остальные.
Так же как Александр, он жил случайными доходами, и с тех пор как мамаша Муано отправилась умирать в больницу, истощенная бесконечными родами, нищенской жизнью и полным развалом семьи, никто даже не знал, где он ночует. Ей минуло шестьдесят, но она сгорбилась, как дряхлая старуха. Папаша Муано, старше ее на два года и такой же скрюченный, с почти парализованными ногами, превратился в жалкую развалину — следствие тяжелого полувекового труда — и вынужден был оставить завод; в доме у них ничего не осталось, кроме жалкого тряпья. Папаша Муано, к счастью, получал небольшую пенсию, которую ему выхлопотал Дени. Но старик впал в детство, отупев от изнурительной работы, ибо, подобно кляче, всю свою жизнь не вылезал из упряжи; он пропивал последние гроши, не выносил одиночества, ноги отказывались ему служить, руки так дрожали, что он не мог даже раскурить трубку. В конце концов ему пришлось поселиться у своих дочерей — Норины и Сесиль, ибо из всей семьи только у них хватило сердца приютить старика отца. Они сняли ему комнатушку на пятом этаже, прямо над своей, присматривали за ним, тратили его скудную пенсию на его же пропитание и содержание, докладывая немало своих денег. Итак, говорили они с веселым и мужественным видом, у них теперь два ребенка, малый и старый, — нелегкое бремя для двух женщин, которые зарабатывают всего пять франков в день, с утра до ночи клея коробочки. По незлобивой иронии судьбы папаша Муано нашел пристанище именно у Норины, у дочери, изгнанной и проклятой им за дурное поведение, у этой потаскушки, опозорившей всю семью. Теперь он целовал у нее руки, когда она, боясь, как бы он не спалил себе кончик носа, помогала ему разжечь трубку.
Но старое гнездо Муано было безнадежно разрушено, семья разлетелась в разные стороны, рассеялась кто куда. Одна лишь Ирма, удачно выйдя замуж, жила счастливо, разыгрывала знатную даму и до того загордилась, что не желала видеть ни братьев, ни сестер. Виктор, вернувшись на завод, снова стал там работать, как работал отец, — упрямо и слепо тянул все ту же лямку. Он женился, и теперь, хотя ему еще не было тридцати шести лет, произвел на свет шестерых детей, трех девочек и трех мальчиков, уготовив гем самым своей жене незавидную судьбу мамаши Муано: ночи безрассудных утех после полуголодных дней, частые роды, тяжелый домашний труд, — словом, молодую ждал тот же конец, что и старуху, — болезни, неизбывная усталость, а дети их, не ведая, что творят, в свою очередь, будут по их примеру плодить проклятый судьбой род бедняков. Ещо более трагическая участь была уготована Эфрази. Несчастной женщине, искалеченной хирургическим вмешательством, не посчастливилось умереть вовремя. Перестав быть женщиной, она превратилась в беспомощную калеку, не вставала с постели, не в силах была пошевельнуться, однако продолжала жить, все понимая, видя и слыша. Словно из незасыпанной могилы, она долгие месяцы наблюдала, как рушится то немногое, что осталось от их семьи. Она стала как бы неодушевленным предметом, муж поносил ее, г-жа Жозеф, сделавшись полновластной хозяйкой дома, издевалась над ней, оставляя ее по целым дням без воды, швыряла ей корки, как больному животному, подстилку которому и то ленятся сменить. Но запуганная и униженная Эфрази смирилась со всем. Самое страшное было то, что трое детей, девочки-близнецы и мальчик, предоставленные самим себе, оказались во власти улицы и постепенно скатывались на дно. Кончилось тем, что Бенар, муж Эфрази, начал пить вместе с г-жой Жозеф, не выдержав страшной и гнетущей атмосферы, воцарившейся в их доме. А потом начались драки; они колотили все, что попадало под руку, прогоняли детей, которые возвращались домой рваные и грязные, с карманами, полными краденых вещей. Дважды Бенар исчезал из дому на целую неделю. В третий раз он вообще не вернулся. Когда пришел срок платить за квартиру, г-жа Жозеф, в свою очередь, ушла с каким-то мужчиной. Это был конец всему. Эфрази пришлось попросить, чтобы ее поместили в богадельню Сальпетриер; детей же, оставшихся без крова, бросили на произвол судьбы. Мальчик так больше и не появлялся, словно его поглотила парижская клоака. Одна из девочек-близнецов, которую подобрали на улице, умерла на следующую зиму в больнице. Вторая, Туанетта, худая до ужаса, светловолосая девчонка, со взглядом и зубами волчицы, ночевала под мостами, на дне карьеров, жила в ночлежках, начала заниматься проституцией с десяти лет, а к шестнадцати уже понаторела в разврате и воровстве. Так повторилась история Альфреда, но в еще более страшной форме, ибо здесь шла речь о покинутой, отравленной улицей девушке, которую на каждом шагу подкарауливало преступление. Встретившись, дядя и племянница решили жить вместе, но никто точно не знал, где они ночуют, хотя предполагали, что парочка нашла себе приют в Мулино, в печах для обжига извести.
Однажды, когда Александр поднимался к Норине, он встретил Альфреда, который изредка заходил к папаше Муано выклянчить несколько су. Молодчики разговорились, пришлись друг другу по душе. Так родилось новое сообщество. Александр жил вместе с Ричардом, Альфред привел к ним Туанетту. Их стало четверо, и случилось так, что тощая Туанетта влюбилась в Ричарда, в этого колосса, которому Альфред, как добрый друг, уступил девчонку. С тех пор каждый вечер она получала оплеухи от своего нового владыки, если не приносила ему ста су. Но ей это доставляло удовольствие, ей, которая за малейший щелчок готова была, как дикая кошка, вцепиться любому в физиономию. И общие их дела пошли, как и бывает в подобных случаях: сначала попрошайничество — девчонку, тогда еще совсем молоденькую, бродяги посылали по вечерам в темные переулки просить милостыню у запоздалых буржуа, потом сами набрасывались на них с угрозами, так что те волей-неволей подавали ей; потом, когда девица подросла, — проституция: она уводила мужчин куда-нибудь за забор, а тех, кто не хотел расплачиваться, отдавала в руки своих друзей; потом кражи, для начала мелкие, — тащили все, что легко было стянуть с прилавков, затем пошли более серьезные дела, тщательно подготовленные нападения, разработанные, как настоящие военные операции. Банда ночевала где придется: то в подозрительных меблирашках, то на пустырях. Летом они околачивались в лесах предместий, поджидая наступления темноты, которая отдавала Париж в их распоряжение. Они встречались на Центральном рынке, в толпе на бульварах, в подозрительных кабачках, на пустынных улицах, повсюду, где пахло удачей, легкой поживой за счет других. Настоящее племя дикарей в самой гуще цивилизации, бывшей для них как бы дремучим лесом, выводок молодых головорезов, живущих вне закона, брошенных на произвол судьбы, люди-звери, вернувшиеся в первобытное состояние и отданные во власть древних инстинктов грабежа и разбоя. И, как сорная трава, они росли наперекор всему, наглея с каждым днем, и требовали все большей дани у тех, кто имел глупость трудиться, расчищая себе дорогу от воровства к убийству.
По воле минутного порыва сладострастия человеческое семя дает росток, появляется ребенок, и никто о нем не заботится; случайно рожденного на свет, его выбрасывают на улицу без поддержки, без надзора. Там завершается его падение, там становится он страшным продуктом социального распада. Все эти маленькие существа, которых выкинули на улицу, как выкидывают в канаву новорожденных котят, когда их родится слишком много, все эти покинутые, эти бродяги, попрошайки, проститутки, воры становятся унавоженной почвой, на которой пышным цветом произрастает преступление. Это отверженное детство поддерживает очаг ужасающей заразы, гнездящейся в зловещем мраке парижского дна. Это семя, столь неосторожно брошенное на улицу, дает урожай разбоя, страшный урожай зла, от которого трещит по швам общество.
Когда Норине из хвастливых россказней Александра и Альфреда, которым нравилось ее пугать, стали известны подвиги банды, ее охватил такой страх, что она велела приделать еще одну задвижку к своей двери. С наступлением ночи она не открывала никому, пока тот не называл себя. Пытка ее длилась вот уже два года: она жила в постоянном страхе, ожидая визитов Александра. Ему исполнилось уже двадцать лет, он разговаривал с ней свысока и, если ему случалось уходить от нее с пустыми руками, угрожал ей страшными карами. Однажды, когда у Сесиль не хватило сил его удержать, он кинулся к шкафу и унес целый узел белья, платков, салфеток, простыней, намереваясь их продать. Сестры не осмелились броситься за ним вдогонку: растерянные, в слезах, они будто приросли к месту.
Стояла суровая зима. Несчастная семья, эти бедные работницы, разоренные постоянным вымогательством, погибли бы от холода и голода вместе со своим ненаглядным малышом, которого они все-таки ухитрялись баловать, если бы не помощь, которую постоянно оказывала им их давнишняя приятельница г-жа Анжелен. Она по-прежнему работала инспектрисой в благотворительном обществе, по-прежнему продолжала опекать одиноких матерей в этом жутком, изъязвленном нуждой квартале Гренель. Однако уже давно она не могла ничего сделать для Норины от имени общества. И если она каждый месяц приносила монету в двадцать франков, то урывала ее из тех довольно солидных сумм, которые жертвовали сердобольные люди, зная, что она с пользой раздаст деньги обитателям того страшного ада, где ей приходилось бывать по роду своей деятельности. И ее утешением, последней радостью ее печальной бездетной жизни была эта помощь несчастным детям, которые весело улыбались ей навстречу, зная, что у нее всегда припасены для них какие-нибудь лакомства.
Однажды, в дождливый и ветреный день, г-жа Анжелен засиделась у Норины. Прошло всего два часа с тех пор, как она начала свой обход. В руках она держала сумочку, набитую золотыми и серебряными монетами, которые ей предстояло еще раздать. Папаша Муано тоже находился здесь, он удобно сидел на стуле, покуривая трубку. Г-жа Анжелен принимала большое участие в его судьбе и старалась выхлопотать ему ежемесячное пособие.
— Если бы вы только знали, — говорила она, — как страдают бедняки зимой. Их так много, а всем мы помочь не можем. Вам еще повезло. Я знаю таких, которые ночуют прямо на мостовой, как собаки, и таких, у которых нет угля, чтобы протопить жилье, нет ни единой картофелины, чтобы прокормиться. Ах, если бы вы видели бедных крошек. О, господи боже мой! Детишки валяются прямо в этой грязи, раздетые, разутые, и растут они лишь для того, чтобы погибнуть в тюрьме или на эшафоте, если раньше их не унесет чахотка.
Она вздрогнула, прикрыла глаза, словно желая прогнать страшное видение нужды, позора, преступлений, с которыми ей приходилось сталкиваться при каждом своем посещении этого ада обездоленного материнства, проституции и голода. Она возвращалась после своих обходов бледная, безмолвная, не осмеливаясь рассказать обо всем, с чем соприкоснулась там, на самом дне человеческого падения. Иной раз, трепеща от страха, она вглядывалась в небеса, вопрошая, какое еще мщение уготовано этому граду, проклятому богом.
— О! — прошептала она. — Да простятся им заблуждения за все их муки!
Папаша Муано слушал ее с таким видом, словно понимал каждое слово. Он с трудом вынул трубку изо рта, ибо даже это движение требовало от него, целых пятьдесят лет сражавшегося с железом, орудовавшего молотом и сверлом, огромных усилий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95