Кто эта особа, какое ей дело до всей этой истории? Впрочем, любопытство, вспыхнувшее в ее взгляде, тотчас же потухло. И так как в конторе Эрмини демонстрировала двум посетителям новую партию кормилиц, Куто ввела Матье и Констанс в пустую столовую, пропахшую тошнотворным запахом кухни.
— Извините меня, господа, другого свободного угла нет. Дом переполнен.
Затем она перевела свой острый взгляд с Матье на Констанс, предпочитая не болтать лишнего, а отвечать на вопросы, поскольку в тайну посвящался еще один человек.
— Можете говорить совершенно свободно... Вы сделали то, о чем я вас просил?
— Так точно, сударь. Все сделано, и, думается мне, сделано неплохо.
— Тогда сообщите нам о результатах... Повторяю, в присутствии этой дамы вы можете говорить все.
— О сударь! Я отниму у вас немного времени... Вы были правы: у Монтуара, каретника из Сен-Пьера, было два ученика, и один из них действительно Александр-Опоре, ребенок красивой блондиночки, которого мы вместе с вами отвезли в воспитательный дом. Он прожил у каретника всего два месяца, а до того перепробовал четыре или пять других ремесел, вот почему я о нем ничего не знала. Известно мне только, что он нигде подолгу не задерживался и вот уже три недели, как удрал от Монтуара.
Констанс прервала ее, не сумев сдержать своего волнения:
— Как удрал?
— Да, сударыня, удрал. То есть скрылся и, надо полагать, на сей раз окончательно покинул эти края, так как исчез он вместе с тремястами франков, принадлежавших Монтуару, его хозяину.
Она отрубала каждое слово, как топором. И хотя тетушка Куто не понимала, почему незнакомая дама внезапно побледнела и взволновалась, она тем не менее почувствовала жестокую радость.
— Вы уверены в ваших сведениях? — снова спросила Констанс. — Может быть, это просто деревенские сплетни?
— Какие уж тут сплетни, сударыня! Если я берусь за дело, то шутить не люблю... Я говорила с жандармами. Они все вверх дном перевернули: понятно, Александр-Оноре не оставил своего адреса, раз он удрал с денежками. Он до сих пор в бегах. За это я головой ручаюсь.
Для Констанс это действительно было ударом топора: ребенок, которого она надеялась разыскать, о котором мечтала, который должен был помочь ей осуществить планы мести, вынашиваемые втайне даже от самой себя, внезапно ускользнул от нее, затерявшись где-то в подозрительной безвестности. Она была потрясена, судьба, казалось, снова ополчилась на нее и снова поставила ее перед угрозой непоправимой катастрофы.
И она возобновила расспросы:
— Вы видели только жандармов, а ведь вам поручили расспросить местных жителей.
— Так я и сделала. Повидалась с учителем, говорила с другими хозяевами, у которых побывал мальчишка, Все в один голос говорят, что он немногого стоил, а учитель, так тот прямо заявил, что он лгун и грубиян. И в довершение всего еще вором стал... Что вы хотите? Что я вам еще могу сказать, раз вы желаете знать только правду.
Видя, как сильно страдает эта дама, тетушка Куто продолжала еще настойчивее доказывать свою правоту.
Какая-то странная мука терзала Констанс — каждое обвинение тяжким ударом отзывалось в ее сердце, словно ребенок мужа стал частицей ее собственной плоти, раз ей самой трагически отказано стать матерью... Она оборвала Куто:
— Благодарю вас. Мальчика больше в Ружмоне нет, вот все, что нас интересовало.
Тогда тетушка Куто, продолжая рассказ, повернулась к Матье, как бы желая честно отработать, свои деньги.
— Я нарочно разговорилась с другим учеником, сыном англичанки, Ричардом: помните рыжего мальчишку, о котором я вам говорила? Вот уж кому бы я, честное слово, не поверила... Но он, по-видимому, не знает, куда удрал его товарищ... Жандармы полагают, что Александр в Париже.
Матье, в свою очередь, поблагодарил тетушку Куто и сунул ей в руку пятидесятифранковый билет, после чего она сразу умолкла, раболепно заулыбалась и добавила для вящей убедительности свое любимое словцо — что она, дескать, могила... И так как в комнату вошли кормилицы, выставив напоказ свои телеса, а из кухни доносился голос г-на Брокета, который яростно тер щеткой руки кормилицы, желая научить ее отмывать родимый навоз, Констанс торопливо последовала за своим спутником, чувствуя, что от отвращения ее начинает тошнить. Но на улице она остановилась, не сразу села в карету, а стояла, задумавшись, снова вспоминая последние слова тетушки Куто, настойчиво звучавшие у нее в ушах.
— Вы слышали, этот несчастный ребенок, должно быть, находится сейчас в Париже.
— Весьма возможно, — все и вся стекается сюда на собственную погибель.
Она снова замолчала, как бы размышляя, потом, после минутного колебания, решилась и сказала дрожащим голосом:
— Вы, друг мой, кажется, знаете, где живот его мать. Вы ведь говорили мне, что занимались ее устройством, не так ли?
— Совершенно верно,
— Тогда послушайте... Только, прошу вас, не удивляйтесь, а пожалейте меня, друг мой, я так страдаю... Мне пришла в голову мысль... если мальчик в Париже, он, вероятно, захочет найти свою мать. Быть может, он у нее или она хотя бы знает, где он... Нет, нет! Не говорите мне, что это невозможно. Все возможно.
Удивленный и растроганный Матье, видя, что Констанс, обычно такой уравновешенной, пришла нелепая фантазия, и желая ее успокоить, пообещал навести справки. Но она все еще не садилась в карету, пристально глядя на плиты тротуара. Потом, подняв умоляющий взгляд на Матье, униженно и смущенно пробормотала:
— Знаете, что мы можем сейчас сделать? Простите меня. Этой услуги я никогда вам не забуду. Возможно, я хоть немного успокоюсь, если тотчас все узнаю... Поедемте немедленно к этой девушке. Я не поднимусь к ней! Нет! Вы пойдете один, а я вас подожду в карете, на углу... Может быть, вы хоть что-нибудь узнаете.
Это была безумная идея. Вначале Матье решил, что он обязан отговорить Констанс от этого плана, но она показалась ему такой несчастной, такой жалкой, до того истерзанной своими тайными муками, что он молча согласился. И карета покатила.
Просторная комната, где поселились Норина и Сесиль, находилась в квартале Гренель, в конце улицы Федерации, около Марсова поля. Они жили там уже около шести лет, и поначалу их преследовали неудачи и нужда. Но ребенок, которого им пришлось кормить, чтобы спасти от смерти, спас их самих. Дремавшее в Норине материнское чувство пробудилось со всей страстью в ту самую минуту, когда она дала грудь этому крошечному созданию; ребенок стал как бы частью ее существа, она ласкала его, часами просиживала над ним без сна. Еще удивительнее было то, что Сесиль, эта девственница, навсегда обреченная на бесплодие, относилась к ребенку так, словно тоже считала его своим. У мальчика было две матери, и обе были всецело поглощены им. Если Норина в первые месяцы частенько падала духом, целыми днями клея ненавистные коробочки, если даже ей и приходила мысль улизнуть из дому, ее неизбежно удерживали от такого шага две слабые ручонки, обвивавшиеся вокруг ее шеи. Теперь она совсем успокоилась, образумилась, прилежно трудилась и приобрела сноровку в картонажном деле, которому ее обучила Сесиль. И надо было видеть обеих сестер, всегда веселых, живущих в полном согласии, без мужского общества, точно в монастыре; целыми днями сидели они друг против друга за маленьким рабочим столом, а дорогой малыш, единственный смысл их жизни, их труда, залог их счастья, был тут же рядом.
У обеих сестер появился настоящий друг — г-жа Анжелен. Деятельный член Общества призрения, инспектируя квартал Гренель, г-жа Анжелен включила в списки своих подопечных и Норину. Проникшись нежностью к этой очаровательной семье, к этим двум матерям, как она их называла, она добилась, чтобы до трехлетнего возраста ребенку ежемесячно выплачивали тридцать франков. Затем, когда малышу исполнилось три года, она выхлопотала для него специальное пособие, не считая постоянных подарков в виде вещей, белья и даже денег, причем иногда это бывали довольно крупные суммы: их собирали среди добрых людей, помимо администрации, и распределяли между наиболее достойными матерями. Ей нравилось провести часок-другой в этом уголке, где царил мирный труд, оживляемый смехом и играми ребенка. Здесь она чувствовала себя как бы отрезанной от света, здесь она не так страдала от своего бесплодия. Иногда Норина бросалась целовать ей руки, уверяя, что без нее их семья погибла бы.
Когда Матье вошел, раздались радостные возгласы. Он тоже был другом, спасителем, который, сняв и обставив комнату, помог создать эту семью. Большую комнату, очень чистенькую, кокетливо прибранную, с белыми занавесками, очень красили два больших окна, куда врывались золотистые лучи заходящего солнца. Норина и Сесиль работали за столом, вырезали и
клеили, и даже вернувшийся из школы малыш, усевшись между ними на высоком стуле, орудовал ножницами, полагая, очевидно, что помогает им.
— Ах, это вы! Как мило, что вы зашли нас проведать! Целых пять дней к нам никто не заходил. Нет, нет! Мы не жалуемся. Нам так хорошо одним! Ирма вышла замуж за чиновника и теперь нами брезгует. Эфрази больше не в силах даже с лестницы сползти. Виктор с женой живут у черта на куличках. А негодяй Альфред, тот только за тем и является сюда, чтобы стащить что-нибудь... Мамаша приходила пять дней назад и рассказала, что отца накануне чуть не убило на заводе. Бедная мамаша! Она так устала, еле ноги волочит.
Пока они говорили обе разом, перебивая друг друга, подхватывая начатую одной фразу или заканчивая ее, Матье приглядывался к Норине. В тридцать шесть лет она, ведя спокойный и размеренный образ жизни, обрела умиротворенную свежесть, зрелость роскошного плода, позлащенного солнцем. И Сесиль, тоненькая, как девочка, тоже налилась силой — таково было благотворное влияние деятельной любви, жившей в этом полудетском теле.
Сесиль вдруг вскрикнула от ужаса:
— О, бедняжка! Да он поранился!
И она вырвала ножницы из рук малыша, который, смеясь, разглядывал каплю крови, выступившую на кончике пальца.
— Ах, господи! — прошептала побледневшая Норина. — А я думала, что он отхватил себе руку.
С минуту Матье стоял в раздумье, так и не зная, стоит ли выполнять до конца свою странную миссию. Затем он решил, что обязан, по крайней мере, предупредить молодую женщину, нашедшую успокоение в трудовой жизни, которую она в конце концов избрала. И он осторожно приступил к делу, постепенно раскрывая перед ней всю правду. Но, заговорив о рождении Александра-Оноре, он вынужден был сказать, что ее старший сын жив.
Норина тревожно посмотрела на гостя.
— Он жив, жив!.. Зачем вы мне это говорите? Мне было куда спокойнее ничего не знать!
— Разумеется, но, пожалуй, лучше будет, чтобы вы знали. Меня даже заверили, что мальчик в Париже, вот я и подумал, не разыскал ли он вас, не приходил ли с вами повидаться.
Тут Норина окончательно растерялась.
— Как! Приходил со мной повидаться?! Никто ко мне не приходил... Значит, вы думаете, он может прийти? Не хочу! Да я с ума сойду! Взрослый мальчик пятнадцати лет свалится мне на голову, а я его знать не знаю, вовсе и не люблю!.. Нет, нет! Сделайте так, чтобы он не приходил, я не хочу, не хочу!
Разразившись рыданиями, она жестом отчаяния растерянно схватила малыша, который сидел возле, прижала его к груди, словно желая защитить от того, другого, незнакомого, чужого, который одним лишь фактом своего существования грозит отнять у малыша принадлежащее ему место.
— Нет, нет! У меня только один ребенок, я люблю только одного, мне не нужно другого, слышите, не нужно!
Взволнованная Сесиль поднялась, пытаясь образумить сестру. Если он все-таки придет, нельзя же выставить его за дверь. И она тоже оплакивала их счастье, хотя в глубине души жалела покинутого ребенка. Чтобы успокоить сестер, Матье пришлось поклясться, что, по его мнению, такой визит невозможен. Утаив от них всю правду, он сообщил лишь о том, что мальчик исчез и, конечно, не знает и не может знать имени своей матери. Когда Матье ушел, обе сестры, успокоившись, снова принялись клеить коробочки, улыбаясь малышу, которому пришлось вернуть ножницы, так как он решил вырезывать бумажных человечков.
Внизу, на углу улицы, Констанс в смертельной тревоге выглядывала из кареты, не спуская глаз с подъезда дома.
— Ну, что? — дрожа всем телом, спросила она, как только Матье подошел к ней.
— Так вот: мать ничего не знает, никого не видела. Собственно говоря, это нужно было предвидеть.
Констанс сгорбилась, словно на нее обрушилась небесная твердь, и мертвенно-бледное лицо ее исказила гримаса боли.
— Да, вы правы. Это нужно было предвидеть. Но человек всегда надеется. — И, устало махнув рукой, она добавила: — Теперь все кончено, все, к чему я ни притронусь, рушится, — умерла моя последняя мечта.
Матье, пожав ей на прощанье руку, ждал только, чтобы она сказала кучеру, куда ее везти. Но она была настолько растерянна, что, казалось, сама не знала, куда ехать. Затем она спросила Матье, не подвезти ли его; он ответил, что направляется к Сегенам. И, видимо, боясь остаться одна, она тоже решила навестить Валентину, вспомнив, что давно с ней не видалась.
— Садитесь, поедем вместе на проспект Д'Антен.
Когда карета тронулась, водворилось тяжелое молчание, оба не знали, о чем говорить. Однако, когда они уже подъезжали к Сегенам, Констанс горько произнесла:
— Можете сообщить моему мужу добрую весть: скажите ему, что ребенок исчез. О! Он вздохнет с облегчением.
Отправляясь к Сегенам, Матье надеялся застать всю семью в сборе. Неделю тому назад Сеген наконец вернулся, — никто не знал откуда, — и, воспользовавшись этим обстоятельством, Фроман-отец официально попросил его руки Андре, а тот, переговорив с дядюшкой дю Орделем, весьма благосклонно отнесся к этому браку. Более того, был назначен срок свадьбы, его оттянули до мая, потому что в мае Фроманы собирались выдать замуж свою старшую дочь Розу: это будет просто чудесно, обе свадьбы сыграют в Шантебле в один и тот же день. Счастливый Амбруаз в качестве нареченного жениха мог теперь еже вечерне, к пяти часам, являться в дом Сегенов и ухаживать за Андре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95