Тогда победила нерешительность. Теперь бабушки уже нет в живых. Ни отец, ни мать не станут пускаться в рассуждения о любовной добродетели и морали. Узы дома Токива распались. Нерешительность ушла, осталась ненависть.
– Каору, я больше не считаю тебя своим младшим братом. Поэтому и ты меня… – Андзю решила продолжить признание, которое она не завершила в прошлый раз у реки. Но Каору тут же потянул Андзю за руки и сказал умоляюще:
– Прошу тебя. Оставайся мне старшей сестрой.
Он пытался предотвратить признание Андзю. А она с надеждой смотрела на него, ожидая объятий и поцелуев. Каору, должно быть, понимал, чего она от него хочет, но не пытался разбить невидимую стену, существовавшую между ними.
– Ты не поцелуешь меня? Как тогда, в аэропорту, в тот день, когда уезжал в Америку?
Андзю обхватила шею Каору и смотрела на него полным томления взглядом, не давая ему отвернуться.
– Дети смотрят. – Каору попытался отодвинуться от Андзю.
– Знаю. Ты не можешь жить без Фудзико. Но я тоже не могу жить без тебя. Не называй меня больше сестрой. Я не понимаю, кто я. Чем больше я думаю о том, что мне нельзя тебя любить, тем тяжелее мне становится. Я знаю, мои признания все испортят. Но я подумала: мне станет легче, если я откроюсь тебе.
Признание – вроде мгновенной лотереи: выигрыш выдается сразу. Андзю вздохнула, отвернулась от Каору и закрыла лицо руками. Наверняка сейчас ни у кого в мире нет такого потерянного выражения лица, как у нее, подумала она.
– Что я за дура. Ненавижу себя!
Замешательство Каору вмиг охладило ее возбуждение. Теперь Андзю, наверное, придется раскаиваться бесчисленное количество раз. Новых отношений не начать, пока чего-нибудь не разрушишь. Это действительно так, но бывает, старые отношения разрушаются, а ничего нового и не возникает.
– Могу догадаться, каково тебе сейчас, сестра, – сказал Каору в спину Андзю. Сказал грубо, явно намекая, что утешать он ее не собирается. – Я вернусь к тому, к чему должен вернуться. И когда это произойдет, мне хотелось бы, чтобы ты была рядом. В прошлом году на этом месте ты мне пообещала: если, превратившись опять в Каору Ноду, я останусь твоим младшим братом, тебе этого будет достаточно. И я тоже не хочу тебя терять. Не хочу, чтобы ты была несчастной в любви.
Каору не отвергал признания Андзю. Ей ничего не оставалось, как поверить ему. Каору медленно пошел по насыпи, Андзю смотрела ему в спину и думала: куда он должен вернуться? Когда это случится? Наверняка это зависело от Фудзико. Знает ли его избранница, средоточие всех его помыслов, всех движений души, как влияют на Каору каждое оброненное ею слово, каждый ее жест? Задумывалась ли Фудзико хоть раз о том, что ее вздох, ее «да» или «нет» определяют и будущее той женщины, которая любит Каору? Почему тот, кто любит, и тот, кого любят, находятся в таких неравных условиях? Андзю желала Каору свободы, а он с радостью подчинился бы Фудзико. Чем настойчивее его отвергали, тем глубже его засасывало болото.
– Почему? – немного в нос спросила Андзю, обращаясь к спине Каору. – Почему ты так любишь Фудзико?
– Не знаю, – ответил Каору. Но он не мог не знать. В своей затянувшейся зимней спячке Каору лелеял мысли о Фудзико потому, что она находилась в дальних краях, куда его переживания не долетали. Если бы они могли встречаться всегда, когда захочется, вне всяких сомнений, сейчас их любовь вызывала бы только улыбку. Если бы они жадно стремились насытиться друг другом, то и страсть их быстрее бы остыла. Старания Андзю помешать их любви, наоборот, продлевали ей жизнь.
– Я вышла бы за музыканта или поэта – вот что сказала Фудзико, – прошептала Андзю в спину Каору.
3.4
«Нельзя забыть то, что было», – говорила Андзю и рассказывала тебе истории любви. Да и у самой рассказчицы была своя история. Андзю не скрывала, как когда-то сходила с ума по собственному младшему брату. Ты смотрела на нее, и взгляд твой понемногу менялся.
Андзю выбрала ожидание. Она решила поверить, что в один прекрасный день непременно понадобится Каору. Ей опять оставалось только наблюдать, как отношения Каору и Фудзико становятся все ближе. Но ее ревность ослабла. Ей стало казаться, что признание, которое она сделала, приравняло ее к Фудзико. Три дня спустя Андзю написала Фудзико письмо. В нем она честно рассказала обо всем. Андзю не хотела обманывать Фудзико и написала как есть: «Я люблю Каору». А еще она добавила: «Но Каору фатально влюблен в тебя». Для Андзю это и правда была роковая любовь. Спрятав ревность подальше, Андзю заявила: «Я решила ждать, наблюдая за развитием вашей любви, – и закончила письмо словами: – Можете не обращать на меня внимания». Теперь их любви никто не препятствовал. Долгая зимняя спячка закончилась, и наконец пришла пора, когда они могли безоглядно любить друг друга. Каору мог в любое время встретиться с Фудзико. Все необходимые условия для любви сложились.
Но в их сердцах появилось какое-то несовпадение. То ли письмо Андзю вызвало у Фудзико лишнее беспокойство, то ли она стала осторожной, услышав о разгульной донжуанской жизни Каору. Так или иначе, он потерял ее доверие.
Узнав о возвращении Фудзико на родину, Каору не поспешил встретиться с ней. У него было необычайно развито чувство долга в отношении семьи, он первым бросался друзьям на помощь, жертвуя ради них чем угодно, но с Фудзико он почему-то становился медлительным и нерешительным. Он отважно брался за дело и не терялся ни перед якудза, ни перед грязным вымогателем, но рядом с Фудзико у него все валилось из рук, он чувствовал себя закованным в кандалы. Ему потребовалась неделя, чтобы решиться на встречу с ней.
Он ждал в кафе неподалеку, пока она закончит работу; увидев ее через окно, он пошел за ней следом, издалека любуясь ее затылком и икрами. Наверное, Фудзико почувствовала его взгляд: она коснулась рукой затылка, оглянулась, на мгновение улыбнулась Каору, но ничего не сказала и продолжила путь, приведя Каору к платформе метро. Ему казалось: стоит броситься за ней – и она убежит, поэтому он постепенно сокращал дистанцию. Купив билет, Каору продолжил преследование, при этом чуть не опоздал на поезд. В вагоне почти не осталось сидячих мест, Фудзико смотрела на Каору, стоявшего справа от двери, и во взгляде ее было что-то суровое. Каору приблизился осторожно, будто хотел задобрить капризного ребенка, встал слева от двери и посмотрел на отражение Фудзико в темном стекле напротив. Она не откликнулась на его взгляд. В молчании они проехали две станции, и перед тем, как пассажиры направились к выходу, Фудзико прошептала Каору:
– Что ты за человек!
Каору искоса пытался прочитать по выражению ее лица, на что она сердится, как будто там был написан ответ.
– Ты мне, наверное, не поверишь, но я хотел сразу вернуться в Нью-Йорк.
– А чем ты занимался, оставив меня в одиночестве?
Наблюдал за участью женщин, преданных в любви… Что еще он мог сказать? Он мог бы вернуться в Нью-Йорк в любое время, если бы захотел, но он этого не сделал. Чтобы удержать Фудзико, ему надо было хотя бы звонить ей и разговаривать по телефону, но что может быть сложнее, чем дозвониться до женского общежития? Или там постоянно занято, или дозвонишься – но Фудзико нет, а передать ей он ничего толком не мог. Каору и писал-то ей всего три раза: отправил письмо, где кратко рассказывал о событиях в семье, и пару открыток со стихами.
Его стеснительность росла и вскоре переросла в безразличие, сопоставимое с хладнокровием Фудзико. В глубине души он даже ненавидел Фудзико, поставившую любовь под строгий самоконтроль. У него была слабая надежда: если он хоть немного симпатичен ей, то она найдет способ связаться с ним, раз ему пришлось внезапно вернуться в Токио. Но от Фудзико не приходило пламенных писем, и короткие объятия на вокзале Пенн-стейшн в Нью-Йорке стали казаться далеким прошлым. Конечно, Каору не забыл ни этих объятий, ни касания щеки Фудзико. Но мягкие, сладкие воспоминания тут же сменялись тревогой, приводившей Каору в отчаяние. Однажды он испытал наивысшее счастье, а теперь был вынужден столкнуться с неприятием и забвением. Страстно желая новой встречи с Фудзико, он боялся, что будет отвергнут.
– Ты ненавидишь меня?
Фудзико молча кивнула. Но ее ненависть была для него приятнее, чем стандартно-вежливое отношение. Раз ненавидит – значит, ждет чего-то. Он понял, что Фудзико тоже неотступно ждала от него вестей. Выяснилось, что самая важная открытка, в которой Каору вверил свою любовь строкам стихов, к несчастью, до Фудзико не дошла. Неужели даже почта была против них? Теперь Каору раскаивался в своем упрямстве. Он спешил заполнить возникшие пробелы.
– Давай погуляем?
Он жаждал ее, но это было невозможно – слишком много времени прошло с тех пор. Стрелки часов вновь замерли на том мгновении, когда Каору поджидал Фудзико на территории университета в Бостоне.
– Нет. Тебе и без меня, наверное, есть куда пойти.
Пассажиры, входившие в вагон, разделили их, и разговор прервался. На следующей станции Фудзико вышла из поезда, а Каору опять пустился вдогонку за ней. Похоже, Фудзико ненавидела его за что-то такое, о чем он и не догадывался.
– Давай поговорим в спокойной обстановке, – попросил Каору, остановил Фудзико и завел ее в пивную, расположенную в подвале обшарпанного здания. Смех и крики посетителей, сидевших в глубине зала за большим столом, усиливались акустикой каменных стен; приходилось напрягаться, чтобы услышать друг друга, и они старались говорить, используя паузы между взрывами чужого веселья.
– Ты всегда появляешься внезапно, приводишь в смятение и исчезаешь. Типичная для тебя манера поведения, разве не так?
Неужели он действительно привел Фудзико в смятение? Он-то думал, что она никогда не теряет выдержки. Стрелы пылких чувств, выпущенные Каору, нарушили душевное равновесие Фудзико. Суровые упреки, которые она обрушивала на Каору, вопреки ее намерениям приводили его в наилучшее расположение духа.
– Я беспокоился, думал: ты считаешь, я отдалился от тебя.
– Неужели я когда-нибудь давала тебе повод так думать?
Он не мог ответить ни да, ни нет. Может быть, ему удалось разгадать, что скрывалось за непроницаемой маской Фудзико, не выставлявшей своих чувств напоказ?
– Когда ты уехал, я задумалась о своем будущем. Может быть, я ревную тебя к твоей непредсказуемости. Ты ведь будешь болтаться по миру, сколько тебе вздумается. Когда мне захочется побыть с тобой, ты отправишься в какую-нибудь даль, когда привыкну жить без тебя, неожиданно вернешься.
Да, Фудзико рисовала исключительно мрачные картины их будущего.
– Я готов приехать к тебе куда угодно, где бы ты ни была. – Каору забрасывал Фудзико словами, призванными свидетельствовать о его верности, но они звучали так легкомысленно, что ему делалось стыдно. Да и Фудзико уже не верила его словам.
– Это не может продлиться вечно. Ни ты, ни я не знаем, когда отправимся в те края, где не услышишь голос друг друга. Однажды мы поймем, что живем в абсолютно разных мирах. Мы уже начали двигаться в противоположных направлениях. Я не знаю, где ты живешь, и не могу представить себе, что у тебя за жизнь.
Он впервые слышал от Фудзико столь мрачные слова. Даже голос ее звучал глухо, низко.
– Пусть так, но мы возвращаемся в одно и то же прошлое. Пока живо наше обещание.
– Прошлое застывает. А мы движемся. Даже находясь в одном месте, как сейчас, мы видим разные вещи. Произносим одни слова, а понимаем их по-разному. Идем навстречу друг другу, а проходим мимо.
Каору никогда еще не видел Фудзико в таком мрачном настроении; похоже, ее раздражали суждения Каору, и казалось, ее что-то подгоняет. Фудзико заглядывала в будущее на шаг дальше, чем он, и взывала к чему-то. А Каору все еще мечтал забыться в ее объятиях, мечтал о том, чтобы время остановилось. Он тосковал по наивысшему пределу счастья, которое доступно любящим и которого он пока не испытал. Эта тоска делала его нерешительным, и она же заставляла его мысли, подобно перелетным птицам, лететь к Фудзико.
Но Фудзико отвергала сладкие надежды Каору. Она осуждала его, и это было очевидно. В промежутках между непристойным гоготом пивной он пытался донести до нее слова, которые позволили бы ему приблизиться к ее мятущемуся сердцу.
– Я такой же, как и прежде. И ничего не решил по поводу будущего. Все время нахожусь в подвешенном состоянии. Скажи мне, Фудзико, можно ли мне любить тебя? От твоего ответа зависит моя жизнь. Я должен жить ради кого-то, иначе я стану бездельником, который мешает всем.
– И скольких женщин ты обольстил этими песнями?
От неожиданных слов Фудзико Каору потерял дар речи. Неужели, сам того не осознавая, он вел себя предосудительно? Нет. наверняка Фудзико ошибается. Но чем объяснить эту ошибку?
– Должно быть, есть кто-то еще, достойный твоей любви.
Фудзико бежит от себя самой?! Он не представлял, кого она имеет в виду, но испытывал угрызения совести. Между ними встал кто-то третий. И не один. Фудзико уже знала о том, что Андзю любит Каору. Она слышала от Андзю и об оперной певице, и о толпах девиц, вьющихся вокруг него. А еще, хотя Фудзико и не догадывалась об этом, в глубинах подсознания Каору жила его покойная мать. Но сейчас Каору видел только Фудзико, чувствовал только ее.
– Кого же мне любить, кроме той, что сейчас передо мной? – Его голос взорвал внезапно наступившую в пивной тишину, так что его услышали даже за большим столом. Не желая того, он стал центром внимания. Гоготавший громче всех красномордый дядька в пьяном угаре зааплодировал Каору. Фудзико порывалась было что-то сказать, но осеклась и превратилась в печальную статую.
– Идем отсюда.
Фудзико молча встала и вышла на улицу. Пока Каору расплачивался, в его адрес неслись насмешки:
– Не дрейфь, аристократ!
– Смейтесь, пока силы есть, – буркнул Каору и вышел из пивной, но Фудзико нигде не было. «Куда она повернула: направо или налево?» – искал ее спину Каору. Сначала он бросился налево. Каору спешил: если он сейчас не найдет ее, случится непоправимое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38