– Спасибо, – невпопад пробормотала Лариса, – где здесь можно погреться? У меня ноги замерзли.
– Да вон у батареи. Теплынь.
У батареи центрального отопления Лариса быстро отогрелась. Ноги заныли, будто сжатые тисками.
– Оттаяли маленько? – раздался рядом веселый мужской голос. – Чайком не побалуетесь?
Перед ней стоял высоченный парень в короткой, чуть ли не до пояса телогрейке, кубанке, лихо надвинутой на левую бровь.
– Меня в вашей «Смене» описали, – продолжал он. – Смеются ребята. Не хуже «Крокодила» получилось.
– А что смешного?
– Да про горделивую осанку написано, а я сутулый… Вот чаек-кипяток, вкусно, как в буфете, – он поставил на подоконник алюминиевую кружку и объяснил: – Меня Максимов к вам послал, говорит, замерзли… Пейте, пейте, чаек что надо. – Видно было, что парню хотелось поговорить, он переступал с ноги на ногу. – А здорово вы про Каховку сочинили! Хохотали мы тут. Ну, мне пора, я с ночной, пора на боковую смену. Кружку здесь и оставьте. Пока.
Кругом шумели станки, где-то недалеко стучал молот: обманул, обманул, обманул.
Теперь все ясно. Не надо создавать никакой комиссии для проверки заявления Максимова. Инструментальщики правы: Олег многое «присочинил».
По дороге в редакцию Лариса обдумывала, как будет разговаривать с Олегом. Он может убираться на все четыре стороны. Противно не то, что он сделал много неточностей в очерке и кое-что выдумал для красивости, а то, что лгал ей. И это сейчас, когда им надо думать о семье!
– Ух, глаза какие! Совсем не спала? – Маро бросилась к Ларисе, едва она вошла в приемную. – Тебя Копытов три раза вызывал. Попадет!
Редактор, взглянув на Ларису, проворчал недружелюбно:
– Полосу о детских домах придется переделать. Ерунда получилась. Неглубоко написано, несерьезно. Ты посмотри, что тут написано: ласка да ласка, заботливые руки… Не роман это, а газета, понимаешь? Ты с того начни, что в нашей стране, благодаря неустанной заботе… и так далее. Цифры приведи. Понимаешь?
– Здравствуйте, Сергей Иванович.
– Чего?
– Здравствуйте, говорю. Мы сегодня не виделись.
– Привет. Вас много, тут не упомнишь, с кем виделся, с кем – нет. Почему опоздала? Сколько раз напоминал: если нужно, предупредите накануне. Новый работник наш, Лесной, сегодня отчудил. Почему, спрашиваю, опоздал. А он: вышел, дескать, из дому, а погода такая замечательная, настроение такое поэтическое. Пешком, видите ли, захотелось прогуляться. Настроение поэтическое. Тоже мне, Пушкин нашелся, так сказать.
– Я была на заводе, Сергей Иванович, – тихо проговорила Лариса. – Максимов прав. Олег виноват. Если вы уволите его…
– Фу ты, господи! – Копытов стукнул по столу кулаком. – И кто его за язык тянул!.. Горе мне с вами, а не работа, – Копытов помолчал, развел руками и сел. – А тебя кто на завод посылал? С чего это ты? Никому ничего не сказала, никого не предупредила… Ладно, иди. Авось обойдется.
То, что редактор забраковал ее полосу – результат десятидневной командировки – Ларису даже не удивило и тем более не огорчило. Ко всему привыкает человек. Копытов не любил живых, не шаблонных материалов, предпочитал им солидные, нудные статьи, которые в редакции называли «шлакоблоками». Лариса привыкла к тому, что ее материалов Копытов не подписывал без более или менее крупного разговора.
Она думала об Олеге, перебирала письма, хотела позвонить в облоно, взяла в руки телефонную трубку, долго сидела, слушая гудок… Набравшись решительности, она заглянула в соседнюю комнату, затем – в другую, прошла в приемную.
– Олег разве не приходил? – спросила она Маро.
– Приходил, – виновато ответила Маро. – Хочешь ириску?
– А где он?
– Почему не хочешь? Очень вкусная ириска. Он уехал, – перешла на шепот Маро. – В командировку, в леспромхоз, вот приказ.
«Держись, – сказала себе Лариса, – может, еще хуже будет». Она положила ириску в карман, проговорила с болью:
– Хорошо бы сейчас на лыжах с горы скатиться. С высокой-высокой.
– Упадешь, – предостерегающе прошептала Маро.
– Не бойся, не упаду, – обиженно, но твердо ответила Лариса.
В клинике она старалась держаться с достоинством, независимо, а когда врач заполнила карточку беременности и внимательно посмотрела на раскрасневшуюся клиентку, та пробормотала:
– Когда прийти в следующий раз?
На улице ей стало страшно… Мама уже дома… Месяца два все будет оставаться по-прежнему, а потом… Она замедлила шаги… Ничего, ей выдержки не занимать. Прав тот, кто любит, а не тот, кто, не понимая любви, осудит ее за безрассудство. Если бы несчастье заключалось только в том, что ее ребенок вырастет без отца. Она хочет стать женой Олега, потому что родилась для того, чтобы помочь ему избавиться от всего наносного, мелкого. А он не понимает. Это страшно… Почему он сбежал? Бросил ее в самую трудную минуту?
Прежде чем войти в квартиру, Лариса немного постояла перед дверью, вытащила из муфты зеркальце, взглянула: ну, конечно, мама сразу заметит, глаза вон какие ненормальные.
Лариса никогда ничего не скрывала от матери, да это было и бесполезно. Александра Яковлевна догадывалась первого взгляда о том, что творилось с дочерью. Догадывалась она, видимо, и об истории с Олегом, и Ларисе было тягостно сознавать свою вину.
– Как жизнь? – встретила Александра Яковлевна дочь.
– Прекрасна и удивительна. С приездом, мамочка, – голос ее, как она ни сдерживалась, дрогнул.
– Что случилось?
Она ждала этого вопроса, приготовилась к нему и все-таки он показался неожиданным. Лариса кусала губы, чтобы согнать с лица беспомощную улыбку.
– На работе что-нибудь?
Сколько у нее седых волос! Будто только сейчас Лариса впервые заметила, что мать постарела.
– Беда со мной случилась, – прошептала Лариса. – Я очень виновата перед тобой. Я на что угодно согласна, чтобы не расстраивать тебя, но…
– Если я могу помочь тебе, – испуганно произнесла Александра Яковлевна, – говори, что бы там ни было. За меня не беспокойся. Что случилось?
«Только бы не струсить!» – подумала Лариса, негнущимися пальцами достала из муфты листок, который дали в клинике, и положила его на стол. Мать взглянула на листок и села.
– Давно?
– Вчера узнала… Мама!
– Раньше надо было маму кричать, – глухо проговорила Александра Яковлевна. – Что же ты?.. Дочь…
И она заплакала навзрыд, в полный голос, как плачут тогда, когда уже больше нечего делать. Слезы падали ей на руки, и она вытирала их о скатерть. Лариса стояла рядом, еще в пальто, и боялась прикоснуться к матери. Ей хотелось убежать, спрятаться куда-нибудь. Слезы уже подступили к глазам, щекотали их, в горле пересохло, но она не смогла заплакать. Слез не было.
– Спасибо, – еле слышно произнесла мать, – дождалась благодарности… Он знает?
Лариса кивнула.
Больше мать не сказала ей ни одного строгого слова, ни о чем не спросила. В эти дни Лариса находила у нее защиту от своих сомнений и нерадостных предчувствий. Обе они стали еще внимательнее друг к другу, несчастье еще сильнее сдружило их. В сдержанности Александры Яковлевны дочь видела не прощение себе, а свойство ни с чем не сравнимой материнской любви – не слепнуть от радости и не слабеть в несчастье. Но дочь могла лишь догадываться, каких усилий это стоило матери. Лариса с удивлением и обожанием смотрела на нее, словно не узнавая.
Как бы ни любил ты мать, привыкаешь к ее заботе, не догадаешься и отблагодарить, забываешь, что мать сама нуждается и в ласке, и заботе. Мамины руки отгоняют от тебя болезни, ласкают тебя в грустные минуты, штопают рубашки, пока ты еще не зарабатываешь денег на новые.
Уставшее сердце матери бьется только для тебя. Что бы ты ни делал, она думает о тебе больше, чем ты сам. Все самое лучшее желает тебе мать. И если придет несчастье, больше тебя обеспокоится она, а если радость – только мать по-настоящему переживет ее.
Милые мамины глаза. Сколько морщинок скопилось около них еще тогда, когда ты едва начал жить. Каждая морщинка – это твои болезни, неудачи, проступки, ошибки. Лишь мама помнит, сколько раз ты болел, сколько раз неудачно влюблялся, сколько не сдал экзаменов.
Милые мамины глаза. И строгие, и добрые, и ласковые, и недовольные, но всегда внимательные.
До конца дней своих ты в долгу перед ними. Мать поймешь только тогда, когда увидишь невольную, идущую от беспечности неблагодарность своих детей. Тогда и вспомнишь маму, пожалеешь, что сам был таким. Поздно вспомнишь.
Привыкнешь к материнской заботе и вдруг другими глазами посмотришь на нее. Придет большое горе, такое, что друзьям о нем не поведаешь, и лишь мама поможет. Удивишься ее силе и разуму. У нее никогда не опустятся руки. Она будет бороться с любой бедой, спасет, успокоит.
Рядом с матерью Лариса чувствовала, что выстоит, выдержит, победит. Она не считала дни, оставшиеся до приезда Олега. Она боялась его возвращения, потому что тогда все должно было решиться окончательно и сразу. Устав ждать, она временами равнодушно повторяла: «Неважно, неважно». Но в сердце не гасла надежда: все будет хорошо. И ей становилось стыдно за свои подозрения и сомнения.
Однажды в субботу, когда раздался ничем не примечательный стук в дверь, Лариса переменилась в лице, выскочила из-за стола, кинулась к выходу, обернулась к матери и с трудом выговорила:
– Открой.
Когда Александра Яковлевна ушла и Лариса услышала негромкий виноватый голос Олега, она села, встала, снова села, положила руки на стол и замерла.
Олег был в старом, помятом костюме, небритый.
– Извините, – сказал он, – я прямо с поезда… В понедельник я должен уехать и…
В комнате повисла режущая слух, почти физически ощутимая тишина. Лариса в изнеможении закрыла глаза. Олег громко стучал ложкой, размешивая чай. И лишь Александра Яковлевна была спокойна, читала книгу, ни на кого не глядя. Когда молчание стало невыносимым, Олег заговорил:
– Я сбежал тогда… в командировку. Просто не мог сразу… сразу представить себя отцом, – он встал, растерянно поморгал глазами, неловко одернул пиджак и нетвердо закончил: – Александра Яковлевна, я прошу руки вашей дочери.
Лариса вскочила и выбежала из комнаты.
– Пусть решает она, – ответила Александра Яковлевна, проводив дочь страдающим взглядом. – И вообще не к чему эти церемонии. Поздно.
– Вы правы, – покраснев, согласился Олег. – Во всем виноват я один. Но я заглажу свою вину.
Александра Яковлевна показала глазами на дверь в соседнюю комнату, куда убежала Лариса, и Олег радостно, понимающе улыбнулся. Чувствовалось, что он уже пережил трудный момент, и к нему вернулось обычное настроение, Он кивнул Александре Яковлевне, снова улыбнулся и ушел.
Лариса стояла у окна, опустив руки. Глаза ее, печальные и заплаканные, смотрели на Олега без укора, с тихой благодарностью. Он взял ее руки и поцеловал ладони.
– Я всегда верила, что ты такой, как сейчас, – счастливым голосом прошептала она. – Значит, ты скоро уже не будешь провожать меня домой… Мы будем вместе.
Голубые глаза Олега потемнели, он был взбудоражен, гладил руки Ларисы, целовал ее волосы и молчал. Ему все еще не верилось, что то, чего он так боялся, произошло легко, и теперь не надо волноваться.
– Ты будешь хорошим, – шептала Лариса, – только слушайся меня. Тебя здорово править надо, ты как письмо в редакцию, тебя дорабатывать надо.
– Я все сделаю, чтобы ты была счастливой, – сказал Олег первые пришедшие в голову слова.
– Пожалуйста, не возражаю, – смеясь, ответила Лариса и обняла его. – Ты никогда не забывай, как ты увидел меня, как мы первый раз пошли вместе, помнишь по Театральному скверу, как мы вместе первый раз томатный сок пили… помнишь?
– Каждый день вспоминаю и не верю своему счастью.
– Зря. Даже когда мне бывает очень плохо, когда жить не хочется, я верю. Чем хуже мне, тем сильнее верю, – торопливо говорила Лариса, – я ведь счастливее тебя. Я тебе легко досталась, тебе ни погрустить, ни пострадать не пришлось…
Провожая его, Лариса едва не расплакалась.
– Мне ведь не штамп в паспорте нужен, – сказала она, – ты мне нужен…
Тревожное чувство не покидало ее, мучило подозрение, что Олега к ней привело доброе, но не любящее сердце, жалость. И раньше Лариса замечала, что чувство Олега неровное какое-то: то ярко вспыхнет, то погаснет, будто его и не было. После ссор он возвращался к ней виноватый, раскаявшийся и, словно недовольный этим, вновь становился равнодушным к ней.
Лариса тряхнула головой и взялась за перо: надо работать, надо всегда работать. Где еще найдет она такое радостное, опьяняющее вдохновение, возможность приложить свои почти не тронутые силы! И что еще есть на свете благодарнее, чем необходимый для души непрестанный труд!
Сырые, пахнущие керосином и типографской краской влажные полосы. Газета – это тоже любовь, и тоже на всю жизнь. А главное в ней, в жизни, найти свой труд, пусть тяжелый, но всегда самый нужный для тебя. Если я нашла свой труд, мне не страшны никакие напасти. Труд должен заполнять всю жизнь, а не восемь часов в сутки.
Мысли о газете и об Олеге были неразрывны. Думая о нем, она вспомнила свою первую статью, первое дежурство в типографии, первую опечатку. Олег помог ей стать увереннее, будто передал часть своих сил. Но теперь она была сильнее. Он считал, что Лариса слепо преклоняется перед ним, не видит в нем ни одного недостатка и простит все, лишь бы он остался с ней. Это было его самое досадное заблуждение. Ведь она лучше других знала Олега и – любила. Она считала, что не имеет права отказываться от Олега только потому, что его недостатки могут плохо повлиять на ее жизненное благополучие. Она не могла уйти от него именно потому, что хотела, страстно хотела видеть его сильным, чистым, настоящим. Она шла на этот подвиг веры – так требовала ее натура, ее образ жизни, ее мировоззрение. Лариса строго проверяла каждый свой шаг и не прощала себе ошибок, за которые осудила бы других. Она считала, что журналист должен быть безупречен. Газету должны делать чистые руки, честные души. А любовь учит быть чистым и честным. Значит, она необходима Олегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30