«Вот как, оказывается, просто. А я мучался».
Чем дальше шла семейная жизнь, тем быстрее исчезало очарование, которое когда-то привлекло его в Ольге. Постепенно он обнаружил, что она ничем не лучше других красивых женщин.
Николай соглашался: может быть, он жил неправильно. Не в этом дело. Хуже ли других он жил? Вряд ли. Не важно, что скрывается в душе, в думах; важно, что человек делает. А если и бывало что-нибудь некрасивое – ерунда. С кем не бывало?
И вообще, вся эта история больше неприятна, чем страшна. Но если на людях ему еще удавалось сохранить невозмутимость, то дома он давал волю злости, ревности, оскорбленному самолюбию, а иногда и страху. Лишь надежда, на то, что и Ольга, может быть, страдает, доставляла ему некоторое удовлетворение, которое особенно усиливалось, когда Николай бывал пьян. Возвратясь домой, он рассуждал вслух, произносил против бывшей жены целые обвинительные речи. Он пил не потому, что этого требовал организм, как бывает с алкоголиками, а потому, что ничего не мог делать, даже читать. Стоило ему вспомнить, что сейчас он придет в свою пустую квартиру, и ноги сами несли его к ближайшему киоску или в пивную. После первого стакана он уже искал собеседника, охотно вступал в разговоры, разглагольствовал о подлости женского пола, воспевал холостяцкое житье и рыдал.
На работе Николай почти ничего не делал. Все казалось мелочным, ненужным. Он даже не читал «Смены». Случалось, что, переборов лень и равнодушие, он отправлялся на завод, расположенный где-нибудь на окраине города, но у входа в заводоуправление поворачивал обратно.
Однажды он провел день на кондитерской фабрике и не написал ни строчки. И действительно, – уныло отмечал Николай, – ничего не случилось: газета не стала ни лучше, ни хуже.
Работа опротивела.
И только иногда, вспомнив, что за строчки платят, Николай оживал. Он брался за телефонную трубку, обзванивал заводы, фабрики, учреждения и сдавал в секретариат информацию за информацией. Нужны были деньги.
Иногда, завидуя Валентину, он принимал деловой вид, но желание показать себя, трудолюбивым быстро проходило, и он со злорадством твердил себе: «А я не могу так». Под разными предлогами он перепоручал Валентину всю работу.
Всеми поступками Николая двигала злоба. Это он, Лесной, виноват в несчастье, свалившемся на голову Николая, хорошего, в сущности, человека! И Николай искал, ждал случая, чтобы доказать, каков он есть на самом деле, этот тип в белоснежной рубашке.
Как-то Копытов поручил Николаю написать передовую. Он обратился к Валентину, и тот на память перечислил несколько фактов. Николай написал передовую и сел к телефону. Если бы Лесной переврал хотя бы один факт!
Однажды Николай не выдержал, возвратил Валентину небольшую зарисовку о каменщиках, придравшись к пустяку, причем сразу же заметил, что неправ.
– Вы просто ничего в этом не понимаете, – сказал Валентин.
– Выбирайте выражения! – огрызнулся Николай. – Хорошо, я подпишу, вам же отвечать.
Его раздражала аккуратность Валентина. Сам Николай редко брился, ходил в старом, изрядно поношенном костюме, в больших неуклюжих валенках, в которых обычно ездил в командировки.
– Что с вами? – спросил Полуяров. – Подойдите к зеркалу. Не стыдно?
– Стыдно? – иронически переспросил Николай. – Но это наиболее соответствует моему настроению.
Но разговор подействовал на него. Он поспешил домой, затопил печку и едва не заплакал от охватившей его грусти. Быть может, он напрасно обвиняет Ольгу в искусно скрываемой связи? Быть может, он сам виноват и стоит ему отказаться от подозрений, и Ольга… вернется?! А что? Вон полный шкаф ее платьев, под кроватью две пары туфель, везде ее вещи. Если бы она не рассчитывала вернуться, давно бы все забрала. Ведь она – Николай начинал в это верить – не живет с Лесным. Что же помешает ей вернуться? Ведь не могла же она уйти просто так!
Нужно написать ей. Она добрая, она поймет. Нельзя же ставить человека в такое идиотское положение, в какое попал он!
Николай склонился над бумагой.

«Ольга! Не буду оправдываться перед тобой. Я виноват и не имею права оправдываться. Жалею о том, что случилось, и мечтаю вернуть прошлое.
Ради всего хорошего, что было между нами, забудь мои ошибки и прости. Я даю слово взять себя в руки и не пить. А слово мое крепкое.
У меня осталось много твоих вещей, забери их. Они напоминают о тебе. Если не хочешь видеть меня, напиши, когда придешь, я оставлю ключ на старом месте.»

Он вскочил, потирая руки. «Вот, что давно надо было сделать!» – радостно думал он и явственно, зримо вспомнил Ольгу. Вот здесь она жила, здесь любовь была и прочее. Он с размаху ударил по подушке и чуть не выругался… Конечно, его письмо она примет за проявление слабости, и он опять останется в дураках.
Письмо Николай изорвал, а на другой день явился в суд.
Прочитав заявление, судья, мужчина с большими, оплывшими глазами, внимательно посмотрел на Николая и спросил сухо:
– Вы уверены, что жена изменяла вам?
– Иначе бы я не пришел сюда.
– Вы согласовали с ней свое решение?.. Ну что ж, дело, как говорится, ваше. Но мой искренний совет вам, совет не только судьи, но и пожилого человека: не спешите, избавьтесь от излишней подозрительности. Мы всегда стараемся примирить супругов.
– Это и называется судебной волокитой?
– А вы не спешите с выводами, – еле заметно повысил голос судья. – Давайте к делу о разводе отнесемся в сто раз вдумчивее, чем вы отнеслись к вступлению в брак. Государство заботится о семье.
Николаю не терпелось уйти, он встал и проговорил:
– Мне кажется, что государство не пострадает от того, что одна неудачная семья распадется.
– Государство, конечно, не станет менее прочным от того, что двое молодых людей поспешили вступить в брак, – невозмутимо ответил судья. – Но государство будет прочнее, если вступающие в брак не повторят вашей ошибки.
– Ну, если речь пошла о государстве…
– Не смею вас задерживать, – судья кивнул, полузакрыв глаза, словно устал от разговора.
У Николая не было сомнения, что судья – формалист, который, не разобравшись, действует по заведенному стандарту. Но жалеть было поздно – дело началось.
А тут еще позвонил Олег и предложил встретиться.
– Есть великолепная идея, надо ее реализовать, – сказал он.
В квартире было холодно. Раньше печь топила Ольга, потом – женщина из соседней квартиры, но она перестала ходить, несколько раз встретившись с пьяным Николаем. Носить дрова было лень, и он, когда бывал трезв, проводил вечер в накинутом на плечи пальто, сидя у включенной электрической плитки.
Было очень неприятно, что Олег, войдя без стука, застал его стоящим на коленях перед печью. Словно оправдываясь, Николай пробормотал:
– Отвык от холостяцкой жизни.
Олег присел на корточки, залюбовавшись огнем в печке, и заговорил:
– Хочу быть хотя бы как вот этот огонь. Гореть… Надо уезжать отсюда. Слышишь?
– Зачем? – Николай испуганно отодвинулся от него. – Я никуда не поеду. Я нигде никого не знаю.
– Зато тебя здесь все знают. А если на место Копытова сядет Полуяров? Он выставит тебя из редакции в два счета. Снова пойдешь в многотиражку?
– Ни за что.
– Слушай, ты был здравомыслящим человеком. Ты должен знать, что умный человек не всегда имеет возможность поступать по-своему. Дураков развелось больше чем надо. Едем отсюда! Новая газета, новые люди – легко забудется все неприятное, здешнее.
«Куда он клонит? – подумал Николай. – Ну, он погорел, его собираются выгонять с работы… А я? Я ничего такого не натворил».
– Тебя же так зажали, что ты и пикнуть боишься! – продолжал Олег. – Как только Полуяров узнает о твоем разводе, сразу собрание, обсуждение, намылят шею. Я не иду в редакцию, жду, когда вызовут. Представляю, что из меня сделают! Едем… Я хочу пожить один. Ни от кого не зависеть. Хочется поработать засучив рукава. Не могу забыть о газете даже во сне. Закрою глаза – и снова в редакции.
– Да, – важно протянул Николай, – трудно без газеты.
– Трудно! – презрительно воскликнул Олег. – Невозможно! А в тебе удивительно сочетается болезненное самолюбие с полным его отсутствием. Ты ведь всегда был расчетлив…
– Ты начинаешь говорить обо мне в прошедшем времени? – обиженно спросил Николай.
– Если ты благоразумно и своевременно не исчезнешь отсюда, скоро все будут говорить: «Помните, здесь работал Рогов? Ну, тот, которого потом уволили за моральное разложение?»
Николай молчал, Олег взял шляпу, спросил мельком:
– Как Лариса?
– Не знаю. Уехала в командировку.
– Жаль… – еле слышно сказал Олег.
– Кого? – удивился Николай.
– Ее.
Олег снова подсел к огню и закурил. Видно было, что идти ему некуда и делать нечего. «Нет, я не поеду с тобой, – думал Николай, – кто знает, может, ничего со мной и не случится? А то и здесь все потеряешь, и на новом месте ничего не найдешь. А тебе что? Ты если там провалишься, сюда вернешься, к маме. А кто мою квартиру караулить станет?»
– Значит, не едешь? – спросил Олег, вставая. – Была бы честь предложена… Не забудь вовремя закрыть печь.
Через некоторое время Николай машинально открыл дверцу. Дрова давно сгорели. Только большая головешка дымила в темноте.
Ему было ясно, что надо делать. Во-первых, надо написать такой материал, чтобы все развели руками. Во-вторых, надо избавиться от присутствия в редакции Лесного. Он мешает Николаю нормально жить и заниматься делами. Кроме того, он лезет в заведующие отделом… Посмотрим.

* * *

Надежда на счастье, без которого жизнь казалась немыслимой, крепла.
Они встретились в том же сквере, где стояла гипсовая физкультурница, стройные ноги которой по колени утопали в снегу.
Внизу, за чугунной решеткой, под высоким, крутым обрывом, лежала скованная льдом, невидимая отсюда река. Вдали, на другом берегу, вздрагивали, словно от холода, цепочки огней.
Шли молча. Оба ждали встречи и в первый момент растерялись. Валентин варежкой сбил снег со скамейки. Присели.
– Странно, – сказала Ольга, смотря в темноту широко раскрытыми, тоскливыми глазами, – даже зимой река чувствуется.
– Ветер, – ответил Валентин. – Ты устала, ты просто устала. Ты не сердись на меня. Я знаю, у тебя и без меня много неприятностей, но и я не виноват… Я боялся спрашивать тебя… Но ведь иначе нельзя. Мне нужно знать… как ты относишься ко мне.
– Не надо нам встречаться, – резко сказала Ольга и, видимо, почувствовав, что слова прозвучали неуверенно, продолжала горячо: – Вот перестану себя в руках держать, забудусь и могу к тебе прибежать. Я только не сдержись, и начнется у нас с тобой… потом сами не рады будем.
– Ерунду ты говоришь, Оля.
– Знаю! – она взяла его лицо руками, а он от неожиданности отпрянул назад. – Если бы ты знал… Ведь тебе не это надо, что я сейчас тебе могу отдать.
Ольга закрыла глаза, чтобы удержать слезы, но они проникли сквозь ресницы, заблестели на щеках.
– Не надо нам встречаться, – бормотала она, – не надо…
– Мы будем часто встречаться, – твердо проговорил Валентин. – Я не тороплю тебя, я ни о чем не прошу,
И хотя Ольга промолчала в ответ, Валентин еще сильнее уверился в том, что счастье приблизилось.
На другой день радостное настроение Валентина первым заметил Николай. Губы его дрогнули, искривились.
Валентин дежурил по номеру. Скосив глаза на лежавшую перед ним полосу, Николай сразу увидел курьезную оплошность. Справа, внизу, под названием газеты, есть маленькая продолговатая клеточка, где указывается цена номера. Клеточка была пустой. Валентин не заметил этого и ушел с полосой к редактору. Копытов внимательно просмотрел заголовки, тексты под фотоснимками.
– Ну, лети, голубушка, – сказал редактор, сделав на полосе размашистую подпись.
И в типографии Валентин не заметил ошибки. По просьбе Полуярова он вернулся в редакцию. В кабинете ответственного секретаря сидел Копытов.
– Сильна девка! – говорил он, видимо, о Ларисе. – Мне бы такой характерец… Дурак Вишняков. Ей-богу, дурак. И себе жизнь испортил, и ей. Чего тут обсуждать? Выгнать надо из редакции и из партии. И вся недолга.
– Выгнать легко, – вздохнул Полуяров.
– Обсудить на собрании.
– И обсудить легко, – сказал Полуяров. – А ты как думаешь, Валентин?
– Я сначала думал, что, действительно, надо обсудить и исключить, – ответил Валентин, – но… это, действительно, самое легкое.
– У меня есть предложение, – Полуяров помолчал, словно не решаясь высказать свою мысль, – есть предложение не обсуждать Вишнякова, ограничиться беседой, дать ему возможность доказать…
– Не мели ерунды, – перебил Копытов, – ты в своем уме? За такой либерализм тебя самого в два счета…
– Нет. Вишняков знает, что по заведенному стандарту его вызовут на собрание, проработают, а он каким был, таким и останется.
– И не наше дело! Наше дело – заслуженно наказать его.
– Нет, – снова помолчав, Полуяров встал. – Сто раз нет. Я разговаривал с Ларисой. Почему она верит, что он исправится, а мы не верим?
– Там дела семейные, – отмахнулся Копытов, – там, сам черт ногу сломит. А тут…
– Тут еще хуже, – доверительным шепотом сказала Полуяров. – Выгнать его легко. Ума не надо. А вот воздействовать на него… как?
– Мне работать надо, – озабоченно произнес Копытов. – Решай сам. Но в райкоме тебя взгреют. Точно.
Решение Полуярова об Олеге поставило Валентина в тупик. Он не верил и в исправление Олега, не верил и в пользу проработок на собраниях. И в то же время в предложении Полуярова было что-то интересное, рискованное и вместе с тем наивное.
До половины следующего дня никто не заметил, что клеточка для указания цены была пустой. Потом позвонил какой-то досужий острослов и ехидно спросил редактора, почему «Смена» скрывает стоимость номера.
Разъяренный Копытов выскочил в приемную и крикнул оторопевшей Маро:
– Быстро всех ко мне!
Валентин сразу почувствовал, что разговор будет о нем. Когда он вошел в кабинет, редактор шагал вокруг стола, ни на кого не глядя.
– Больше так продолжаться не может! – сказал Копытов, резко остановившись. – Позор!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30