https://wodolei.ru/catalog/mebel/zerkalo-shkaf/
Они еще не журналисты, они еще учатся, принципы вырабатывают. Ведь мы с Копытовым отвечаем, какими они журналистами вырастут. Первый редактор, шутка сказать! – Полуяров пересел к Лизе и продолжал тише: – А Копытов пытается привить им самое страшное – осторожность ради осторожности.
Полуяров любил вот так посидеть с женой – друг против друга – и поговорить о разных разностях, важных и неважных, приятных и неприятных. Лиза щурилась, и ее раскосые глаза становились еще уже.
– Совсем забыла, – беззаботно сказала она, поправляя сыну подушку. – Я завтра не работаю. Выпросила отгул.
Чтобы муж не заметил ее смущения, Лиза ушла на кухню готовить чай, плотно прикрыла дверь, словно для того, чтобы муж не услышал ее мыслей. Сережа заболел, а у Павлика завтра важное собрание. Ему лучше ничего пока не знать, а то расшумится, разволнуется. Только бы у него на работе все хорошо было, за остальное она спокойна.
Семья… Моя семья. Раньше Лиза не понимала этого. Раньше казалось, что семья – это муж и ребенок. И она удивлялась, что начальник конструкторского бюро, в котором работала Лиза, часто говорил, когда ему грозила неприятность:
– Ничего, у меня семья… Вы, молодые, не понимаете… Семья – это изумительная конструкция.
Два случая помнила Лиза. Пришел однажды муж с работы, злой, раздраженный до того, что она растерялась. Жили они вместе всего второй год, и Лиза ни разу не слышала от него грубого слова. А тут он закричал:
– Ну дай что-нибудь поесть!
Она принесла тарелку супу и поставила перед ним. Полуяров, видимо, не слышал, как подошла Лиза, оторвался от газеты, повернулся и – рукой в горячий суп! Тарелка полетела на пол, – он что-то кричал, но Лиза от страха не могла разобрать ни одной фразы; она убежала из дому и вернулась лишь к ночи.
Не меньше ее напуганный муж ждал у ворот дома. Они тут же, на улице, обнялись, поцеловались и стали извиняться друг перед другом. И все-таки вспоминать об этом было неприятно.
Через несколько лет, когда Сереже шел первый год, Полуяров случайно увидел в комиссионном магазине настольную фарфоровую лампу. Как часто бывает с людьми непрактичными, Полуяров решил ее купить. И только цена в триста пятьдесят рублей некоторое время сдерживала его. Лиза смотрела, смотрела на страдания супруга и сама послала его в магазин. Полуяров вернулся торжественный и гордый. Он посадил Лизу в стороне, установил лампу и, восхищенный, замер.
– Красивая вещь, – сказала Лиза, подумав, как дорого обходятся иногда людям причуды, – надо только повернуть ее вот так…
Она шагнула к столу, зацепилась за шнур, запуталась в нем, упала, закрыла глаза и заткнула уши, чтобы не видеть и не слышать, как разобьется лампа; лежала на полу и даже боялась пошевелиться.
– Вставай, чего лежишь? – спросил муж.
Лиза посмотрела – лампа разбилась на мелкие кусочки.
– Жалко, – искренне признался Полуяров. – И тебя, и лампу. Ушиблась?
– Ушиблась… А почему ты не ругаешься?
Полуяров тяжело вздохнул, ответил:
– А что ругаться? Не склеится все равно… И не нарочно ведь уронила.
– Само собой, но нервы, характер…
– Все это так, – пробормотал Полуяров, присел на пол и не то шутливо, не то совершенно серьезно добавил: – Ты мне дороже лампы.
Об этом случае Лиза вспоминала часто. Она стала понимать, что семья – не просто муж, ребенок и она, а все вместе, неделимо. Однажды, когда Полуяров уехал в командировку, Лиза долго не спала, наслаждаясь мыслью, что есть на свете человек, который ей так дорог, что есть на свете Сережа, который дорог ей и тому человеку. Утром, придя на работу, она сказала начальнику бюро вместо приветствия:
– Семья – это, действительно, изумительная конструкция.
– То-то! – радостно ответил он. – А как долго доходит? Правда?
Спать Полуяров ложился поздно. Он не мог писать в редакции и писал дома. Тишина в квартире. Легко скользит по бумаге перо…
Открытое партийное собрание состоялось на следующий день. Копытов сделал сообщение о том, почему не выполняется график выхода газеты, и в заключение сказал:
– Надеюсь, что наш коллектив приложит все усилия, чтобы выправить создавшееся положение.
Он улыбнулся и сел.
– Вот всегда вы, Сергей Иванович, прекрасно себя чувствуете! – проговорила Лариса.
– В чем дело, Вишнякова? – спросил Копытов недоуменно.
– Вы меня простите, но я не верю, понимаете, не верю, что вы изменитесь! – продолжала Лариса. – На собрании вы всегда головой киваете, соглашаетесь, а потом – все по-старому.
– Без истерик, Вишнякова, – Копытов посмотрел на Полуярова, но тот смотрел в стол.
– Я не виновата, что не могу говорить спокойно, – Лариса подошла к столу. – Лучше закатывать начальству истерики, чем отмалчиваться. А некоторым по душе именно последнее.
– Совершенно несомненно, – начал свое выступление Рогов, – несомненно, что в нашей работе в самое ближайшее время наступит перелом. Резкий перелом.
– Откуда он возьмется, этот перелом? – запальчиво спросила Лариса. – С неба свалится? У нас нет коллектива! И все потому, что мы для редактора не больше, не меньше, как организмы с определенными служебными нагрузками. Сергей Иванович, вы на редкость сухой человек.
– Опять я один виноват, – Копытов развел руками. – Все молодцы, один редактор дурак.
Кое-как разобрались, кто выступает. Лариса отмахнулась, Рогов обиженно замолчал. Слово взял Валентин:
– Сергей Иванович не объясняет правки. Или сразу забракует, или сам исчеркает рукопись – и в набор. Потом стоишь, ушами хлопаешь.
– Писать надо лучше, тогда и браковать не буду, – оборвал Копытов.
– Мы и хотим писать лучше, научите.
– А чему вас пять лет в вузах учили? Я лично, знаете, университетов не кончал. И запомните: хороший материал никто браковать не будет.
– В редакции нет коллектива, – продолжал Валентин, – а без дружного коллектива хорошей газеты не сделаешь. Мы работаем каждый в одиночку. А самое главное, мы не умеем настаивать на своем. Забракуют у нас корреспонденцию, мы ругаемся в коридоре, жалуемся друг другу, на том и делу конец.
– Разговоры о какой-то спасительной дружбе, – заявил Олег, – это пустые разговоры, пионерский подход к делу. Основные причины нашей плохой работы кроются в низкой квалификации отдельных сотрудников и неважным, я бы сказал, руководством. И нечего рассуждать о дружбе, коллективе и прочем.
Слушая выступления, Полуяров методически записывал их в блокнот, ставил на полях восклицательные и вопросительные знаки. Проект резолюции лежал перед ним. Все в этой бумаге было правильно и всего этого было мало для того, чтобы улучшить работу.
И хотя собрание единодушно одобрило резолюцию, Полуяров чувствовал, что никаких изменений в жизни газеты не наступит, пока он, Полуяров, не докажет Копытову, что ему не место в редакции.
* * *
Будто очнувшись, Ольга заметила в квартире пыль, беспорядок и в воскресенье принялась за уборку. Обметая знакомые вещи, она невольно вспомнила события последних дней, изменивших ее жизнь. Сознание большой вины и беды притупилось, она уже не плакала, не кусала губы, когда раздумывала над происшедшим. Зато никогда еще она не получала такого удовлетворения от работы и тренировок, как теперь. Но оставшись одна, она ощущала в сердце тяжелую пустоту, а когда приходил Николай, пряталась на кухне, сидела у окна, не зажигая света.
Ольга мучилась. На каждом шагу убеждаясь, что разрыв с мужем неизбежен, что он уже фактически произошел, она вместе с тем все яснее сознавала: ничто не оправдывает ее. Что делать? Ведь лучше ночевать на улице, под открытым небом, чем в одном доме с нелюбимым.
Она редко вспоминала о Валентине, но против своей воли сравнивала его с мужем. Если ее любовь к Николаю, теперь уже угасшая, походила на широкую, но спокойную реку, то чувство к Валентину казалось горным потоком, которому надо рваться вперед. Она сопротивлялась этому чувству, потому что однажды уже ошиблась.
Чем сильнее влекло Ольгу к Валентину, тем упрямее старалась она доказать себе, что и не достойна его, и не сумеет полюбить по-настоящему.
Ольга принялась за уборку квартиры, не найдя, на что еще можно убить время. Удивленный Николай стал наблюдать за женой. У письменного стола Ольга немного помедлила и начала стирать пыль. Николай облегченно вздохнул: сейчас она, как всегда, наденет старое ситцевое платье – бледно-голубое с белыми цветочками – и будет мыть пол. Он бросился на кухню, отыскал таз, налил воды и принес в комнату. Ольга не обернулась. Николая охватило острое желание сейчас же, немедля вернуть прошлое.
– Оля! – горячо прошептал Николай. – Нам необходимо поговорить. Я не могу без тебя. Так больше нельзя!
Она нагнулась, опустила тряпку в таз и вдруг резко выпрямилась.
– Выйди, пока я мою, – сказала она.
– Хорошо, хорошо, – растерянно прошептал он, приближаясь к ней. – Я уйду. Я уйду. Оля, милая, прости меня. Я извелся за эти дни.
– Не надо, – строго попросила Ольга, отступив назад. – Я не могу по-старому. Ни за что.
– Почему?
– Ты еще спрашиваешь… Я не виновата.
– А кто виноват? Я? Я пока еще не завел себе…
– Замолчи.
– Словом, нам следует обо всем договориться сегодня же, – зло сказал Николай, – иначе возобновить разговор будет трудно. Нужно кончать.
– А о чем говорить? Я давно все сказала.
– Повтори, если не трудно, – вызывающе предложил Николай. – Я с интересом послушаю. Да я знаю, что ты можешь сказать, не юноша, догадываюсь. А если я не отпущу тебя? – он не сдержал желания, обнял Ольгу и, словно бросаясь с обрыва, прошептал страстно: – Мы же не просто так жили, ты женой моей была… – Она легко отвела его руки, он с ненавистью посмотрел на нее. – Что ты предлагаешь?
– Я уйду.
– Прекрасно. А дальше?
– Не знаю.
– Может быть, ты и о бракоразводном процессе не знаешь? Ведь надо соблюдать законы. Я не желаю быть соломенным вдовцом. На суде…
– На суде? – испуганно переспросила Ольга.
– Да, на суде, – торжествующе подтвердил Николай. – Представляешь, как все это будет выглядеть? Гражданка Рогова Ольга Игнатьевна, проживающая, не имею чести знать где, – говорил Николай, словно диктовал машинистке, – возбуждает дело о разводе с гражданином Роговым Николаем Александровичем, проживающим там, где она недавно считалась его женой… Как обрадуются некоторые товарищи! Сенсация…
– Повторяю, я не знаю, кто из нас виноват больше. Ну не могу я быть с тобой.
– Спасибо, дорогая.
– Не надо, – почти ласково попросила Ольга. – Поверь, мне очень тяжело.
– Бедная! Не успела уточнить отношения с Лесным? Не изображай благородного изумления: я примерно знаю, по каким причинам женщина уходит от одного мужчины к другому.
Ольге захотелось крикнуть, выбежать из комнаты или броситься к окну и ударом распахнуть раму, вдохнуть свежего воздуха.
– Я ухожу не к нему, – твердо сказала она. – Даю слово: он здесь ни при чем.
– Значит, уходишь просто так, абстрактно?
– Я ухожу от тебя, – с усилием проговорила Ольга. – Я не могу жить с человеком, который… вот такой, как ты… и ты ведь не любишь меня…
– А за что тебя любить? За то, что ты… с этим…
Ольга бросила тряпку в таз и ушла в другую комнату.
– Ну и уходи! Уходи! – крикнул вслед Николай, постоял у дверей, прислушиваясь. – Завтра все узнают, что я выгнал тебя из дому…
Хлопнула дверь… Ушел… Ольга плакала и шептала:
– Не плачь. Не плачь. Так тебе и надо. Так тебе и надо.
Она машинально, почти бессознательно достала из-под кровати чемодан, стала складывать в него попадавшиеся на глаза вещи. Присела. Не было сил подняться, она легла и положила голову на чемодан.
Останься, останься, останься… Чей это голос? Она прислушалась – тишина. И снова – останься, останься, останься… А, это ходики стучат на кухне.
Нет, надо уходить! Пусть страшно, пусть стыдно – надо. Все равно не может она оставаться здесь. Бежать, бежать, хоть куда бежать!
Но что-то останавливало ее, лишило сил, не давало двинуться с места. Она защелкнула замки чемодана, переоделась и стояла посередине комнаты.
А как жить дальше? Как смотреть людям в глаза? Что отвечать, если спросят?
Она вышла из дому, села в трамвай, не подумав, куда он идет. Ей показалось, что кондуктор взглянула на нее подозрительно, и Ольга отвернулась.
Трамвай привез ее на вокзал. Ольга смешалась с толпой, остановилась, увидев вывеску «Камера хранения». Да, вот что сейчас самое главное: освободиться от этого чемодана! Ольга подошла к дверям и выпустила чемодан из обессилевшей руки. Чемодан стукнулся об асфальт. Она боялась поднять глаза, ей чудилось, что люди, проходившие мимо, с презрением поглядывали в ее сторону.
И вдруг ей стало жаль Николая. «Колька, Колька, – подумала она, – ведь неправда все это… не могу я уйти… стыдно!»
– Оля, – услышала она глухой шепот, – поедем домой, Оленька!
– Хорошо, хорошо, – обрадованно согласилась она, узнав голос мужа. Он стоял рядом, встревоженный, растерянный, неловко прижав к груди ее руку. Ольга с трудом улавливала смысл его слов. Что такое с ней случилось, как она оказалась здесь, чей чемодан держит Николай, почему у него такой обеспокоенный вид, почему ей хочется вырвать руку?
В машине Ольга совсем обессилела, прижалась к мужу, прошептала:
– Я заболела.
Из машины она вышла пошатываясь, в комнате легла на диван. Николай встал на колени, поцеловал ей руку и потянулся к губам.
Вдохнув спиртной запах, Ольга прошептала жалобно:
– Не трогай меня. Дай мне подумать. Мне нужно подумать. Я больна. Не трогай меня.
«Осталась, осталась, осталась», – радостно стучали ходики. «Неправда!» – хотела крикнуть Ольга и не смогла.
* * *
Валентин сравнивал между собой знакомых газетчиков и не мог определить, что же является основным в их работе. В минуты откровения он признавался себе, что мечтает стать незаурядным журналистом. Для этого он не жалел ни сил, ни времени. Но так же, а может быть, еще упорнее работал Копытов. Зато у Валентина было больше вкуса, умения писать, азарта, беззаветной любви к газете. Почти всеми этими качествами обладал и Олег. Значит, не это самое главное?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Полуяров любил вот так посидеть с женой – друг против друга – и поговорить о разных разностях, важных и неважных, приятных и неприятных. Лиза щурилась, и ее раскосые глаза становились еще уже.
– Совсем забыла, – беззаботно сказала она, поправляя сыну подушку. – Я завтра не работаю. Выпросила отгул.
Чтобы муж не заметил ее смущения, Лиза ушла на кухню готовить чай, плотно прикрыла дверь, словно для того, чтобы муж не услышал ее мыслей. Сережа заболел, а у Павлика завтра важное собрание. Ему лучше ничего пока не знать, а то расшумится, разволнуется. Только бы у него на работе все хорошо было, за остальное она спокойна.
Семья… Моя семья. Раньше Лиза не понимала этого. Раньше казалось, что семья – это муж и ребенок. И она удивлялась, что начальник конструкторского бюро, в котором работала Лиза, часто говорил, когда ему грозила неприятность:
– Ничего, у меня семья… Вы, молодые, не понимаете… Семья – это изумительная конструкция.
Два случая помнила Лиза. Пришел однажды муж с работы, злой, раздраженный до того, что она растерялась. Жили они вместе всего второй год, и Лиза ни разу не слышала от него грубого слова. А тут он закричал:
– Ну дай что-нибудь поесть!
Она принесла тарелку супу и поставила перед ним. Полуяров, видимо, не слышал, как подошла Лиза, оторвался от газеты, повернулся и – рукой в горячий суп! Тарелка полетела на пол, – он что-то кричал, но Лиза от страха не могла разобрать ни одной фразы; она убежала из дому и вернулась лишь к ночи.
Не меньше ее напуганный муж ждал у ворот дома. Они тут же, на улице, обнялись, поцеловались и стали извиняться друг перед другом. И все-таки вспоминать об этом было неприятно.
Через несколько лет, когда Сереже шел первый год, Полуяров случайно увидел в комиссионном магазине настольную фарфоровую лампу. Как часто бывает с людьми непрактичными, Полуяров решил ее купить. И только цена в триста пятьдесят рублей некоторое время сдерживала его. Лиза смотрела, смотрела на страдания супруга и сама послала его в магазин. Полуяров вернулся торжественный и гордый. Он посадил Лизу в стороне, установил лампу и, восхищенный, замер.
– Красивая вещь, – сказала Лиза, подумав, как дорого обходятся иногда людям причуды, – надо только повернуть ее вот так…
Она шагнула к столу, зацепилась за шнур, запуталась в нем, упала, закрыла глаза и заткнула уши, чтобы не видеть и не слышать, как разобьется лампа; лежала на полу и даже боялась пошевелиться.
– Вставай, чего лежишь? – спросил муж.
Лиза посмотрела – лампа разбилась на мелкие кусочки.
– Жалко, – искренне признался Полуяров. – И тебя, и лампу. Ушиблась?
– Ушиблась… А почему ты не ругаешься?
Полуяров тяжело вздохнул, ответил:
– А что ругаться? Не склеится все равно… И не нарочно ведь уронила.
– Само собой, но нервы, характер…
– Все это так, – пробормотал Полуяров, присел на пол и не то шутливо, не то совершенно серьезно добавил: – Ты мне дороже лампы.
Об этом случае Лиза вспоминала часто. Она стала понимать, что семья – не просто муж, ребенок и она, а все вместе, неделимо. Однажды, когда Полуяров уехал в командировку, Лиза долго не спала, наслаждаясь мыслью, что есть на свете человек, который ей так дорог, что есть на свете Сережа, который дорог ей и тому человеку. Утром, придя на работу, она сказала начальнику бюро вместо приветствия:
– Семья – это, действительно, изумительная конструкция.
– То-то! – радостно ответил он. – А как долго доходит? Правда?
Спать Полуяров ложился поздно. Он не мог писать в редакции и писал дома. Тишина в квартире. Легко скользит по бумаге перо…
Открытое партийное собрание состоялось на следующий день. Копытов сделал сообщение о том, почему не выполняется график выхода газеты, и в заключение сказал:
– Надеюсь, что наш коллектив приложит все усилия, чтобы выправить создавшееся положение.
Он улыбнулся и сел.
– Вот всегда вы, Сергей Иванович, прекрасно себя чувствуете! – проговорила Лариса.
– В чем дело, Вишнякова? – спросил Копытов недоуменно.
– Вы меня простите, но я не верю, понимаете, не верю, что вы изменитесь! – продолжала Лариса. – На собрании вы всегда головой киваете, соглашаетесь, а потом – все по-старому.
– Без истерик, Вишнякова, – Копытов посмотрел на Полуярова, но тот смотрел в стол.
– Я не виновата, что не могу говорить спокойно, – Лариса подошла к столу. – Лучше закатывать начальству истерики, чем отмалчиваться. А некоторым по душе именно последнее.
– Совершенно несомненно, – начал свое выступление Рогов, – несомненно, что в нашей работе в самое ближайшее время наступит перелом. Резкий перелом.
– Откуда он возьмется, этот перелом? – запальчиво спросила Лариса. – С неба свалится? У нас нет коллектива! И все потому, что мы для редактора не больше, не меньше, как организмы с определенными служебными нагрузками. Сергей Иванович, вы на редкость сухой человек.
– Опять я один виноват, – Копытов развел руками. – Все молодцы, один редактор дурак.
Кое-как разобрались, кто выступает. Лариса отмахнулась, Рогов обиженно замолчал. Слово взял Валентин:
– Сергей Иванович не объясняет правки. Или сразу забракует, или сам исчеркает рукопись – и в набор. Потом стоишь, ушами хлопаешь.
– Писать надо лучше, тогда и браковать не буду, – оборвал Копытов.
– Мы и хотим писать лучше, научите.
– А чему вас пять лет в вузах учили? Я лично, знаете, университетов не кончал. И запомните: хороший материал никто браковать не будет.
– В редакции нет коллектива, – продолжал Валентин, – а без дружного коллектива хорошей газеты не сделаешь. Мы работаем каждый в одиночку. А самое главное, мы не умеем настаивать на своем. Забракуют у нас корреспонденцию, мы ругаемся в коридоре, жалуемся друг другу, на том и делу конец.
– Разговоры о какой-то спасительной дружбе, – заявил Олег, – это пустые разговоры, пионерский подход к делу. Основные причины нашей плохой работы кроются в низкой квалификации отдельных сотрудников и неважным, я бы сказал, руководством. И нечего рассуждать о дружбе, коллективе и прочем.
Слушая выступления, Полуяров методически записывал их в блокнот, ставил на полях восклицательные и вопросительные знаки. Проект резолюции лежал перед ним. Все в этой бумаге было правильно и всего этого было мало для того, чтобы улучшить работу.
И хотя собрание единодушно одобрило резолюцию, Полуяров чувствовал, что никаких изменений в жизни газеты не наступит, пока он, Полуяров, не докажет Копытову, что ему не место в редакции.
* * *
Будто очнувшись, Ольга заметила в квартире пыль, беспорядок и в воскресенье принялась за уборку. Обметая знакомые вещи, она невольно вспомнила события последних дней, изменивших ее жизнь. Сознание большой вины и беды притупилось, она уже не плакала, не кусала губы, когда раздумывала над происшедшим. Зато никогда еще она не получала такого удовлетворения от работы и тренировок, как теперь. Но оставшись одна, она ощущала в сердце тяжелую пустоту, а когда приходил Николай, пряталась на кухне, сидела у окна, не зажигая света.
Ольга мучилась. На каждом шагу убеждаясь, что разрыв с мужем неизбежен, что он уже фактически произошел, она вместе с тем все яснее сознавала: ничто не оправдывает ее. Что делать? Ведь лучше ночевать на улице, под открытым небом, чем в одном доме с нелюбимым.
Она редко вспоминала о Валентине, но против своей воли сравнивала его с мужем. Если ее любовь к Николаю, теперь уже угасшая, походила на широкую, но спокойную реку, то чувство к Валентину казалось горным потоком, которому надо рваться вперед. Она сопротивлялась этому чувству, потому что однажды уже ошиблась.
Чем сильнее влекло Ольгу к Валентину, тем упрямее старалась она доказать себе, что и не достойна его, и не сумеет полюбить по-настоящему.
Ольга принялась за уборку квартиры, не найдя, на что еще можно убить время. Удивленный Николай стал наблюдать за женой. У письменного стола Ольга немного помедлила и начала стирать пыль. Николай облегченно вздохнул: сейчас она, как всегда, наденет старое ситцевое платье – бледно-голубое с белыми цветочками – и будет мыть пол. Он бросился на кухню, отыскал таз, налил воды и принес в комнату. Ольга не обернулась. Николая охватило острое желание сейчас же, немедля вернуть прошлое.
– Оля! – горячо прошептал Николай. – Нам необходимо поговорить. Я не могу без тебя. Так больше нельзя!
Она нагнулась, опустила тряпку в таз и вдруг резко выпрямилась.
– Выйди, пока я мою, – сказала она.
– Хорошо, хорошо, – растерянно прошептал он, приближаясь к ней. – Я уйду. Я уйду. Оля, милая, прости меня. Я извелся за эти дни.
– Не надо, – строго попросила Ольга, отступив назад. – Я не могу по-старому. Ни за что.
– Почему?
– Ты еще спрашиваешь… Я не виновата.
– А кто виноват? Я? Я пока еще не завел себе…
– Замолчи.
– Словом, нам следует обо всем договориться сегодня же, – зло сказал Николай, – иначе возобновить разговор будет трудно. Нужно кончать.
– А о чем говорить? Я давно все сказала.
– Повтори, если не трудно, – вызывающе предложил Николай. – Я с интересом послушаю. Да я знаю, что ты можешь сказать, не юноша, догадываюсь. А если я не отпущу тебя? – он не сдержал желания, обнял Ольгу и, словно бросаясь с обрыва, прошептал страстно: – Мы же не просто так жили, ты женой моей была… – Она легко отвела его руки, он с ненавистью посмотрел на нее. – Что ты предлагаешь?
– Я уйду.
– Прекрасно. А дальше?
– Не знаю.
– Может быть, ты и о бракоразводном процессе не знаешь? Ведь надо соблюдать законы. Я не желаю быть соломенным вдовцом. На суде…
– На суде? – испуганно переспросила Ольга.
– Да, на суде, – торжествующе подтвердил Николай. – Представляешь, как все это будет выглядеть? Гражданка Рогова Ольга Игнатьевна, проживающая, не имею чести знать где, – говорил Николай, словно диктовал машинистке, – возбуждает дело о разводе с гражданином Роговым Николаем Александровичем, проживающим там, где она недавно считалась его женой… Как обрадуются некоторые товарищи! Сенсация…
– Повторяю, я не знаю, кто из нас виноват больше. Ну не могу я быть с тобой.
– Спасибо, дорогая.
– Не надо, – почти ласково попросила Ольга. – Поверь, мне очень тяжело.
– Бедная! Не успела уточнить отношения с Лесным? Не изображай благородного изумления: я примерно знаю, по каким причинам женщина уходит от одного мужчины к другому.
Ольге захотелось крикнуть, выбежать из комнаты или броситься к окну и ударом распахнуть раму, вдохнуть свежего воздуха.
– Я ухожу не к нему, – твердо сказала она. – Даю слово: он здесь ни при чем.
– Значит, уходишь просто так, абстрактно?
– Я ухожу от тебя, – с усилием проговорила Ольга. – Я не могу жить с человеком, который… вот такой, как ты… и ты ведь не любишь меня…
– А за что тебя любить? За то, что ты… с этим…
Ольга бросила тряпку в таз и ушла в другую комнату.
– Ну и уходи! Уходи! – крикнул вслед Николай, постоял у дверей, прислушиваясь. – Завтра все узнают, что я выгнал тебя из дому…
Хлопнула дверь… Ушел… Ольга плакала и шептала:
– Не плачь. Не плачь. Так тебе и надо. Так тебе и надо.
Она машинально, почти бессознательно достала из-под кровати чемодан, стала складывать в него попадавшиеся на глаза вещи. Присела. Не было сил подняться, она легла и положила голову на чемодан.
Останься, останься, останься… Чей это голос? Она прислушалась – тишина. И снова – останься, останься, останься… А, это ходики стучат на кухне.
Нет, надо уходить! Пусть страшно, пусть стыдно – надо. Все равно не может она оставаться здесь. Бежать, бежать, хоть куда бежать!
Но что-то останавливало ее, лишило сил, не давало двинуться с места. Она защелкнула замки чемодана, переоделась и стояла посередине комнаты.
А как жить дальше? Как смотреть людям в глаза? Что отвечать, если спросят?
Она вышла из дому, села в трамвай, не подумав, куда он идет. Ей показалось, что кондуктор взглянула на нее подозрительно, и Ольга отвернулась.
Трамвай привез ее на вокзал. Ольга смешалась с толпой, остановилась, увидев вывеску «Камера хранения». Да, вот что сейчас самое главное: освободиться от этого чемодана! Ольга подошла к дверям и выпустила чемодан из обессилевшей руки. Чемодан стукнулся об асфальт. Она боялась поднять глаза, ей чудилось, что люди, проходившие мимо, с презрением поглядывали в ее сторону.
И вдруг ей стало жаль Николая. «Колька, Колька, – подумала она, – ведь неправда все это… не могу я уйти… стыдно!»
– Оля, – услышала она глухой шепот, – поедем домой, Оленька!
– Хорошо, хорошо, – обрадованно согласилась она, узнав голос мужа. Он стоял рядом, встревоженный, растерянный, неловко прижав к груди ее руку. Ольга с трудом улавливала смысл его слов. Что такое с ней случилось, как она оказалась здесь, чей чемодан держит Николай, почему у него такой обеспокоенный вид, почему ей хочется вырвать руку?
В машине Ольга совсем обессилела, прижалась к мужу, прошептала:
– Я заболела.
Из машины она вышла пошатываясь, в комнате легла на диван. Николай встал на колени, поцеловал ей руку и потянулся к губам.
Вдохнув спиртной запах, Ольга прошептала жалобно:
– Не трогай меня. Дай мне подумать. Мне нужно подумать. Я больна. Не трогай меня.
«Осталась, осталась, осталась», – радостно стучали ходики. «Неправда!» – хотела крикнуть Ольга и не смогла.
* * *
Валентин сравнивал между собой знакомых газетчиков и не мог определить, что же является основным в их работе. В минуты откровения он признавался себе, что мечтает стать незаурядным журналистом. Для этого он не жалел ни сил, ни времени. Но так же, а может быть, еще упорнее работал Копытов. Зато у Валентина было больше вкуса, умения писать, азарта, беззаветной любви к газете. Почти всеми этими качествами обладал и Олег. Значит, не это самое главное?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30