https://wodolei.ru/catalog/mebel/podvesnaya/
Хорошо. Отлично. Еще стопочку, и довольно. Отлично. Нечего прибедняться. В такую квартиру согласится зайти не одна Риточка. Мы еще поживем. Выпьем, Коля! Только не хандрить, верить в себя.
Услышав стук в дверь, он на всякий случай спрятал бутылку и пошел открывать.
Приход Риточки окончательно исправил настроение. Вначале Николай принял озабоченный вид, в глубоком молчании выкурил папиросу и небрежно спросил:
– Утешать пришла?
– Да, – простодушно призналась Риточка, и на ее крашеном личике появилось выражение неподдельной грусти.
Николай растрогался, похлопал ее по колену и весело сказал:
– Не горюй! Таких, как я, не легко сбить с ног. Ты думаешь, много хороших журналистов сидит без дела? Место, конечно, искать, выбирать надо, но…
– Я нашла тебе место! – радостно воскликнула Риточка.
– Ты?! – Николай и удивился, и возмутился. – Кто тебя просил? Я не позволял тебе вмешиваться в мои дела. Сам устроюсь. Займись-ка лучше чаем.
Риточка не пошевелилась. Николаю стало жаль ее. Он потрепал ее по спине и сказал:
– Ну, не сердись. Спасибо, как говорится, за внимание, но, право, я в нем не нуждаюсь. Не бойся, без места не останусь.
– Знаю, – еле слышно произнесла Риточка.
– То-то, – покровительственно, удовлетворенно бросил Николай, обняв ее. – Нравлюсь я тебе? А?
Она обрадованно закивала, а глаза говорили: «Люблю. Надоело куклой быть, болтаться со всякими пижонами и командированными стариками. Полюбить хочется. Чтоб любили не за грудь и ноги, а так просто…» Она покраснела, быстро встала, отошла к стене… Если бы она умела говорить! Не такая уж она погибшая. Она не виновата, что никто ее за человека принять не хочет. Сразу руками тянутся…
А Николай смотрел на нее с удовольствием и думал: «Она в меня, по всей вероятности, по уши… дурочка». Давно он не испытывал такого опьяняющего довольства самим собой, превосходства, уверенности. В конце концов он хороший журналист, чего ему бояться – будет место.
– Где же ты мне должность подыскала? – спросил он.
– Очень хорошее место, – взволнованно ответила Риточка. – В железнодорожной многотиражке, там у меня знакомая…
Николай расхохотался, повалившись на диван, встал и возмущенно проговорил:
– Ты просто ничего не смыслишь. Мне – в многотиражку?! Извини, но надо хоть немного соображать. Нельзя мне размениваться на мелочи. Настоящий журналист в многотиражке сидеть не будет. Задохнется. Думай, детка.
– Я думаю, – неуверенно пробормотала она, – но я же не для себя… Оклад большой, тысяча с чем-то, бесплатный проезд хоть до Сочи, квартира.
– Квартира у меня есть, на проезд я заработаю.
– Прости меня, я не виновата, что не всегда понимаю.
«Ольгу бы сюда! – пронеслось в голове. – Посмотрела бы!»
Вечер провели неплохо, но вдруг Риточка засобиралась домой.
– Ты что? – возмутился и обиделся Николай. – Мамы испугалась?
– Мамы у меня нет, – кусая губы, ответила Риточка. – Я всю жизнь одна живу… – на ее глазах показались слезы. – Проводи меня. Пусть будет, как у людей. По-хорошему, по-человечески…
– Все у нас по-хорошему, – Николай стал ласкать Риточку, сообразив, что она, действительно, чего доброго, в самом деле уйдет. – На улице холодно, а нам с тобой тепло…
Риточка осталась, но за вечер ни разу не улыбнулась, по привычке отвечая на ласки.
Ночью Николай проснулся, разбуженный мыслью, которой никак не мог уловить. Он закрыл глаза, пробовал уснуть, смотрел на темный профиль Риточки и мучительно думал, зачем он связался с ней… зачем? Что у него с ней общего? Николай опустил ноги на пол. Паркет был холодный, и у Николая вскоре замерзли даже уши. Он взял подушку, халат, впотьмах прошел в соседнюю комнату и лег на диван. «Ничтожество», – подумал он о себе и о Риточке.
Хотелось курить, но было противно идти в соседнюю комнату, он нащупал на столе пепельницу, взял окурок и зажег спичку. Она вспыхнула необычно ярко, Николай взглянул на распахнутую дверь и ему показалось, что в кровати лежит Ольга. Он жадно затянулся лымом. Завтра же он все объяснит Риточке, попросит прощения и больше близко к ней не подойдет. Надо извиниться перед Полуяровым, взять обратно заявление. Пусть все это тяжело, стыдно, но иначе нельзя. Он умный, он способный, хочет и умеет работать. Просто ему не везет, слишком много кругом завистников, злых, несправедливых, нечестных людей. Они мешают ему нормально жить, мешают проявить себя, отвлекают силы.
А Риточка все-таки симпатичное существо. Сложена как! Не Ольга, конечно, но в своем роде даже лучше. Она доставляет ему много приятных минут, спасает от тоски. Сердиться на нее нет никаких оснований.
Жизнь налаживается. Николай встрепенулся и бросился к буфету: там стояла бутылка с остатками водки. Ну как он мог забыть?
* * *
Лариса ушла с Филиппом Владимировичем на междугородный переговорочный пункт – в третий раз вызывал Олег. Дважды разговор не состоялся: была плохая слышимость.
Александра Яковлевна осталась одна и, когда раздался стук в дверь, удивилась – кто бы это?
На площадке стояла Лидия Константиновна, улыбалась смущенно. Взглядом попросила разрешения войти.
– Слушаю вас, – проведя ее в комнату, сказала Александра Яковлевна. Борясь с раздражением, она забыла предложить гостье стул. – Только быстрее. Лариса скоро вернется.
– Бедная девочка, – вздохнула Лидия Константиновна, – сколько ей приходится переживать из-за своей ошибки. Я пришла к вам, дорогая Александра Яковлевна, с открытым сердцем. Я хорошо сознаю, что мой визит вас вряд ли обрадует. Но мы матери и поймем друг друга. Надо исправлять ошибку наших детей. Сами они, увы, не умеют. Они веселятся, наслаждаются, а мы за них страдаем. Поверьте мне, я разделяю ваше горе и тяжело, если бы вы знали, как тяжело, переживаю его. Я сгораю от стыда, но что поделаешь! Слезами не поможешь.
– Я жду.
– Я очень волнуюсь, вы понимаете мое состояние. За это время я постарела лет на десять. Видеть несчастье своего ребенка – не знаю, не представляю, что может быть ужаснее, – вытирая слезы, говорила Лидия Константиновна. – Я не пришла бы к вам, если бы не муж. Он на моих глазах высох. Он ночами не спит. Не жалеете меня, пожалейте его! Он, как и я, чувствует себя виноватым. Освободите нас от этой вины! Согласитесь на развод, пусть Ларочка напишет Олегу, что не возражает. Все остальное я сделаю сама. – Она подошла к безмолвно стоявшей Александре Яковлевне, заглянула ей в лицо. – Мы не собираемся отказываться от отцовских обязанностей. Мы с радостью, с удовольствием выполним все, что полагается по закону. Не перебивайте меня! – вскрикнула Лидия Константиновна. – Не надо громких фраз о долге и прочем! Посмотрите правде в глаза! Подумайте о ребенке, о его будущем. В конце концов он ни в чем не виноват.
– Уйдите отсюда, – брезгливо прошептала Александра Яковлевна. – Не гнать же мне вас в шею?
– Милая Александра Яковлевна! – умоляюще воскликнула Лидия Константиновна. – Хотите, я встану перед вами на колени, в прямом смысле этого слова? Вы понимаете, что Олег для меня – все? Что, что вам нужно? Скажите, и я отдам вам последнюю рубашку!.. Это жестоко… Я предупреждала вашу дочь, тогда можно было…
– Уйдите, – сказала Александра Яковлевна, – не надо… Я тоже была против этого брака, но, к сожалению, они меня, как и вас, не спросили. А сейчас не мешайте им.
Лидия Константиновна вышла, хлопнув дверью. Александра Яковлевна с трудом подняла руку, чтобы убрать со лба прядь волос. Она медленно добралась до кровати и легла, не раздеваясь.
Всем своим существом она была против желания дочери вернуть Олега. Ей казалось бессмысленным бороться за невозможное. Но она и виду не подавала.
Изредка заходил Филипп Владимирович, пил по пять стаканов чая, неловко шутил, пробовал их развеселить и сам чуть не плакал. Он был счастлив, когда Лариса давала прочесть ему несколько строчек из нового письма Олега.
На междугородной станции он сидел неподвижно, только вздрагивал, когда звонкий, с нахальным оттенком девичий голосок приглашал кого-нибудь в кабину для переговоров.
– Не волнуйтесь, – шептала Лариса, – не волнуйтесь. Сегодня все обойдется благополучно.
– Вишнякова, кабина номер пять!
Филипп Владимирович вскочил, взял Ларису за руку, довел до кабины. Лариса боялась поднять трубку. Филипп Владимирович распахнул дверцу, прошептал:
– Да говорите же!
Она поднесла трубку к уху и услышала голос Олега:
– Лариса! Лариса!
– Это я! Я! – закричала она. – Олик! Это я!
– Лариса! Лариса!
В трубке выло, пищало, трещало, будто телефон подсоединили к патефонной мембране с тупой иголкой.
– Лариса!
– Это я, Олик, я!
И вдруг наступила тишина. Лариса услышала ясный и отчетливый голос Олега:
– Это ты?
– Я, – сдерживая дыхание, прошептала она. – А как замечательно слышно… Будто ты рядом…
И они долго говорили о хорошей слышимости, о погоде, об увольнении Копытова и о многом другом, что их меньше всего беспокоило.
– Говорите? – резко спросила телефонистка.
– Говорим! Говорим! – крикнули Олег и Лариса и замолчали.
– Ты как живешь? – спросил он.
– Плохо, Олик, – весело ответила она. – Скажи что-нибудь. Скоро нас разъединят.
– Нет, нет, не бойся.
Филипп Владимирович не слышал ни слова из этого разговора, но уже не нервничал. Он машинально раз за разом перечитывал плакат «Пользуйтесь воздушным сообщением, экономьте время!» и никак не мог понять, что же легче приобрести: время или деньги?
* * *
Нетерпение настолько завладело Валентином, что, расспросив прохожих, он сразу направился на шахту искать Василия Кошелева, того самого, о котором неудачно написал Рогов. Дорога оказалась длинной, запутанной, и к шахте Валентин добрался в восьмом часу утра.
В шахтоуправлении было оживленно: собиралась первая смена. Валентин бродил по коридору, рассматривал стенные газеты, «молнии», «крокодилограммы», кое-что записал в блокнот.
У дверей, сгорбившись, сидел дед в голубой телогрейке. Валентин несколько раз прошел мимо, приглядываясь к нему, и спросил:
– Вы Василия Кошелева знаете?
– А кто его не знает? – проворчал дед. – Первый на шахте по этому милому делу, – он щелкнул себя по шее, около воротника. – Свихнулся парень. А вон где был… – Дед показал на Доску почета. Быстрехонько слетел оттуда. И никакого сладу с ним нету. Каждый день домой волоком приволакивают.
– А что с ним случилось?
– Известно, что. Деньги большие, слава, почет, президиум. А он из президиума-то прямо в чайную.
– Но почему? – продолжал расспрашивать Валентин. – Ведь он передовым человеком был.
– Во! – дед погрозил кому-то пальцем. – В каком он месте передовой, скажи? Дурак он глупый. Его бы уму-разуму учить, а его в президиум. Да вон он идет, милай.
Навстречу по коридору шел невысокий, заметно пригнувшийся парень. Маленькие, глубоко сидящие глаза смотрели не прямо перед собой, а немного вбок, через плечо, будто он ожидал удара сзади. Лицо у него было опухшее, отечное.
– Извините, – остановил его Валентин, – вы Василий Кошелев?
– Ну? – отозвался парень, по-прежнему смотря вбок.
– Я из газеты «Смена». Мне нужно поговорить с вами.
– Ну?
«Его не скоро прошибешь», – подумал Валентин и, достав папиросы, предложил их Василию.
– Не курю, – отвернулся он.
«Это уже интересно», – отметил Валентин и спросил:
– Вы сейчас домой?
– Ну?.. Писать, что ли?
– Ну? – его тоном ответил Валентин. – Может быть, писать. Но пока не собираюсь.
– А пишите, я не боюсь, – Василий явно тяготился разговором. – Вон дед Егор про меня знает. Все, как есть. Да еще был тут один ваш. В чайную меня водил, поил, записывал что-то.
– Давайте не будем спорить, – дружелюбно предложил Валентин, хотя Василий своим поведением раздражал его. – Встретимся и поговорим. Вы где живете?
– В шестом доме. Улица Горняцкая. Квартира один. Часа в три приходите, если уж… Из горкома, что ли, жаловались?
– Никто не жаловался. Просто мне интересно узнать, что с вами происходит, как вы…
– Долго ли умеючи? Сначала помаленьку, потом привык.
Василий ушел. Валентин направился в комитет комсомола. Секретарь комитета, веселый, приветливо улыбающийся молодой курчавый блондин с ясными голубыми глазами, протянул руку, представился:
– Синегов. Прошу обождать минутку. Я переговорю по телефону. – Он взял трубку и долго, с занятым видом, расспрашивал какую-то Клаву о каких-то плакатах. – Значит, опять по делу Кошелева? Что нами проделано в этом направлении? Два раза обсуждали на комитете, один раз в группе, проводили индивидуальные беседы, бывали на квартире, давали общественные поручения.
– Почему он стал пить?
Синегов взглянул на Валентина, как на упавшего с луны, и объяснил:
– Пьют шахтеры.
– Это что, вполне естественно?
– Конечно, нет, но попробуй, докажи им. Никакие меры воспитания не помогают. Ни клуб, ни широкая сеть политучебы. Пытались вовлечь его в кружки художественной самодеятельности, в кружок по изучению биографии товарища Сталина. Не помогло, сбежал. Верьте, не верьте, а есть предложение отобрать у Кошелева комсомольский билет. Очень просим вас помочь. Пропишите вы его в форме фельетона, чтоб другим неповадно было.
– Надо разобраться, почему…
– Известно, почему, – убежденно произнес Синегов. – Моральная неустойчивость. Недовоспитан.
– Все это так, – задумчиво проговорил Валентин, – меры, действительно, приняты все, но ведь раньше он не пил. Раньше-то он был морально устойчив. Воспитан. Передовым человеком был. И вдруг стал пьяницей. Не понимаю.
– Я ведь не доктор, товарищ корреспондент, – недовольно ответил Синегов, озабоченно просматривая бумаги. – Некогда мне, понимаете, с пьяницами возиться. Поважнее дела есть. Не верите, что ли, мне?
– Я вам верю, но на вопрос вы не ответили.
– А что с ним нянчиться? У нас хороших людей полно. О них пишите.
– Но ведь и Кошелев был хорошим человеком. Что с ним случилось?
Синегов посмотрел на Валентина с явной неприязнью и наставительно проговорил:
– Вот был тут ваш товарищ. Рогов, кажется. Быстренько разобрался. А вы копаетесь.
Не привыкший доверять первым впечатлениям, Валентин не спешил делать выводов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Услышав стук в дверь, он на всякий случай спрятал бутылку и пошел открывать.
Приход Риточки окончательно исправил настроение. Вначале Николай принял озабоченный вид, в глубоком молчании выкурил папиросу и небрежно спросил:
– Утешать пришла?
– Да, – простодушно призналась Риточка, и на ее крашеном личике появилось выражение неподдельной грусти.
Николай растрогался, похлопал ее по колену и весело сказал:
– Не горюй! Таких, как я, не легко сбить с ног. Ты думаешь, много хороших журналистов сидит без дела? Место, конечно, искать, выбирать надо, но…
– Я нашла тебе место! – радостно воскликнула Риточка.
– Ты?! – Николай и удивился, и возмутился. – Кто тебя просил? Я не позволял тебе вмешиваться в мои дела. Сам устроюсь. Займись-ка лучше чаем.
Риточка не пошевелилась. Николаю стало жаль ее. Он потрепал ее по спине и сказал:
– Ну, не сердись. Спасибо, как говорится, за внимание, но, право, я в нем не нуждаюсь. Не бойся, без места не останусь.
– Знаю, – еле слышно произнесла Риточка.
– То-то, – покровительственно, удовлетворенно бросил Николай, обняв ее. – Нравлюсь я тебе? А?
Она обрадованно закивала, а глаза говорили: «Люблю. Надоело куклой быть, болтаться со всякими пижонами и командированными стариками. Полюбить хочется. Чтоб любили не за грудь и ноги, а так просто…» Она покраснела, быстро встала, отошла к стене… Если бы она умела говорить! Не такая уж она погибшая. Она не виновата, что никто ее за человека принять не хочет. Сразу руками тянутся…
А Николай смотрел на нее с удовольствием и думал: «Она в меня, по всей вероятности, по уши… дурочка». Давно он не испытывал такого опьяняющего довольства самим собой, превосходства, уверенности. В конце концов он хороший журналист, чего ему бояться – будет место.
– Где же ты мне должность подыскала? – спросил он.
– Очень хорошее место, – взволнованно ответила Риточка. – В железнодорожной многотиражке, там у меня знакомая…
Николай расхохотался, повалившись на диван, встал и возмущенно проговорил:
– Ты просто ничего не смыслишь. Мне – в многотиражку?! Извини, но надо хоть немного соображать. Нельзя мне размениваться на мелочи. Настоящий журналист в многотиражке сидеть не будет. Задохнется. Думай, детка.
– Я думаю, – неуверенно пробормотала она, – но я же не для себя… Оклад большой, тысяча с чем-то, бесплатный проезд хоть до Сочи, квартира.
– Квартира у меня есть, на проезд я заработаю.
– Прости меня, я не виновата, что не всегда понимаю.
«Ольгу бы сюда! – пронеслось в голове. – Посмотрела бы!»
Вечер провели неплохо, но вдруг Риточка засобиралась домой.
– Ты что? – возмутился и обиделся Николай. – Мамы испугалась?
– Мамы у меня нет, – кусая губы, ответила Риточка. – Я всю жизнь одна живу… – на ее глазах показались слезы. – Проводи меня. Пусть будет, как у людей. По-хорошему, по-человечески…
– Все у нас по-хорошему, – Николай стал ласкать Риточку, сообразив, что она, действительно, чего доброго, в самом деле уйдет. – На улице холодно, а нам с тобой тепло…
Риточка осталась, но за вечер ни разу не улыбнулась, по привычке отвечая на ласки.
Ночью Николай проснулся, разбуженный мыслью, которой никак не мог уловить. Он закрыл глаза, пробовал уснуть, смотрел на темный профиль Риточки и мучительно думал, зачем он связался с ней… зачем? Что у него с ней общего? Николай опустил ноги на пол. Паркет был холодный, и у Николая вскоре замерзли даже уши. Он взял подушку, халат, впотьмах прошел в соседнюю комнату и лег на диван. «Ничтожество», – подумал он о себе и о Риточке.
Хотелось курить, но было противно идти в соседнюю комнату, он нащупал на столе пепельницу, взял окурок и зажег спичку. Она вспыхнула необычно ярко, Николай взглянул на распахнутую дверь и ему показалось, что в кровати лежит Ольга. Он жадно затянулся лымом. Завтра же он все объяснит Риточке, попросит прощения и больше близко к ней не подойдет. Надо извиниться перед Полуяровым, взять обратно заявление. Пусть все это тяжело, стыдно, но иначе нельзя. Он умный, он способный, хочет и умеет работать. Просто ему не везет, слишком много кругом завистников, злых, несправедливых, нечестных людей. Они мешают ему нормально жить, мешают проявить себя, отвлекают силы.
А Риточка все-таки симпатичное существо. Сложена как! Не Ольга, конечно, но в своем роде даже лучше. Она доставляет ему много приятных минут, спасает от тоски. Сердиться на нее нет никаких оснований.
Жизнь налаживается. Николай встрепенулся и бросился к буфету: там стояла бутылка с остатками водки. Ну как он мог забыть?
* * *
Лариса ушла с Филиппом Владимировичем на междугородный переговорочный пункт – в третий раз вызывал Олег. Дважды разговор не состоялся: была плохая слышимость.
Александра Яковлевна осталась одна и, когда раздался стук в дверь, удивилась – кто бы это?
На площадке стояла Лидия Константиновна, улыбалась смущенно. Взглядом попросила разрешения войти.
– Слушаю вас, – проведя ее в комнату, сказала Александра Яковлевна. Борясь с раздражением, она забыла предложить гостье стул. – Только быстрее. Лариса скоро вернется.
– Бедная девочка, – вздохнула Лидия Константиновна, – сколько ей приходится переживать из-за своей ошибки. Я пришла к вам, дорогая Александра Яковлевна, с открытым сердцем. Я хорошо сознаю, что мой визит вас вряд ли обрадует. Но мы матери и поймем друг друга. Надо исправлять ошибку наших детей. Сами они, увы, не умеют. Они веселятся, наслаждаются, а мы за них страдаем. Поверьте мне, я разделяю ваше горе и тяжело, если бы вы знали, как тяжело, переживаю его. Я сгораю от стыда, но что поделаешь! Слезами не поможешь.
– Я жду.
– Я очень волнуюсь, вы понимаете мое состояние. За это время я постарела лет на десять. Видеть несчастье своего ребенка – не знаю, не представляю, что может быть ужаснее, – вытирая слезы, говорила Лидия Константиновна. – Я не пришла бы к вам, если бы не муж. Он на моих глазах высох. Он ночами не спит. Не жалеете меня, пожалейте его! Он, как и я, чувствует себя виноватым. Освободите нас от этой вины! Согласитесь на развод, пусть Ларочка напишет Олегу, что не возражает. Все остальное я сделаю сама. – Она подошла к безмолвно стоявшей Александре Яковлевне, заглянула ей в лицо. – Мы не собираемся отказываться от отцовских обязанностей. Мы с радостью, с удовольствием выполним все, что полагается по закону. Не перебивайте меня! – вскрикнула Лидия Константиновна. – Не надо громких фраз о долге и прочем! Посмотрите правде в глаза! Подумайте о ребенке, о его будущем. В конце концов он ни в чем не виноват.
– Уйдите отсюда, – брезгливо прошептала Александра Яковлевна. – Не гнать же мне вас в шею?
– Милая Александра Яковлевна! – умоляюще воскликнула Лидия Константиновна. – Хотите, я встану перед вами на колени, в прямом смысле этого слова? Вы понимаете, что Олег для меня – все? Что, что вам нужно? Скажите, и я отдам вам последнюю рубашку!.. Это жестоко… Я предупреждала вашу дочь, тогда можно было…
– Уйдите, – сказала Александра Яковлевна, – не надо… Я тоже была против этого брака, но, к сожалению, они меня, как и вас, не спросили. А сейчас не мешайте им.
Лидия Константиновна вышла, хлопнув дверью. Александра Яковлевна с трудом подняла руку, чтобы убрать со лба прядь волос. Она медленно добралась до кровати и легла, не раздеваясь.
Всем своим существом она была против желания дочери вернуть Олега. Ей казалось бессмысленным бороться за невозможное. Но она и виду не подавала.
Изредка заходил Филипп Владимирович, пил по пять стаканов чая, неловко шутил, пробовал их развеселить и сам чуть не плакал. Он был счастлив, когда Лариса давала прочесть ему несколько строчек из нового письма Олега.
На междугородной станции он сидел неподвижно, только вздрагивал, когда звонкий, с нахальным оттенком девичий голосок приглашал кого-нибудь в кабину для переговоров.
– Не волнуйтесь, – шептала Лариса, – не волнуйтесь. Сегодня все обойдется благополучно.
– Вишнякова, кабина номер пять!
Филипп Владимирович вскочил, взял Ларису за руку, довел до кабины. Лариса боялась поднять трубку. Филипп Владимирович распахнул дверцу, прошептал:
– Да говорите же!
Она поднесла трубку к уху и услышала голос Олега:
– Лариса! Лариса!
– Это я! Я! – закричала она. – Олик! Это я!
– Лариса! Лариса!
В трубке выло, пищало, трещало, будто телефон подсоединили к патефонной мембране с тупой иголкой.
– Лариса!
– Это я, Олик, я!
И вдруг наступила тишина. Лариса услышала ясный и отчетливый голос Олега:
– Это ты?
– Я, – сдерживая дыхание, прошептала она. – А как замечательно слышно… Будто ты рядом…
И они долго говорили о хорошей слышимости, о погоде, об увольнении Копытова и о многом другом, что их меньше всего беспокоило.
– Говорите? – резко спросила телефонистка.
– Говорим! Говорим! – крикнули Олег и Лариса и замолчали.
– Ты как живешь? – спросил он.
– Плохо, Олик, – весело ответила она. – Скажи что-нибудь. Скоро нас разъединят.
– Нет, нет, не бойся.
Филипп Владимирович не слышал ни слова из этого разговора, но уже не нервничал. Он машинально раз за разом перечитывал плакат «Пользуйтесь воздушным сообщением, экономьте время!» и никак не мог понять, что же легче приобрести: время или деньги?
* * *
Нетерпение настолько завладело Валентином, что, расспросив прохожих, он сразу направился на шахту искать Василия Кошелева, того самого, о котором неудачно написал Рогов. Дорога оказалась длинной, запутанной, и к шахте Валентин добрался в восьмом часу утра.
В шахтоуправлении было оживленно: собиралась первая смена. Валентин бродил по коридору, рассматривал стенные газеты, «молнии», «крокодилограммы», кое-что записал в блокнот.
У дверей, сгорбившись, сидел дед в голубой телогрейке. Валентин несколько раз прошел мимо, приглядываясь к нему, и спросил:
– Вы Василия Кошелева знаете?
– А кто его не знает? – проворчал дед. – Первый на шахте по этому милому делу, – он щелкнул себя по шее, около воротника. – Свихнулся парень. А вон где был… – Дед показал на Доску почета. Быстрехонько слетел оттуда. И никакого сладу с ним нету. Каждый день домой волоком приволакивают.
– А что с ним случилось?
– Известно, что. Деньги большие, слава, почет, президиум. А он из президиума-то прямо в чайную.
– Но почему? – продолжал расспрашивать Валентин. – Ведь он передовым человеком был.
– Во! – дед погрозил кому-то пальцем. – В каком он месте передовой, скажи? Дурак он глупый. Его бы уму-разуму учить, а его в президиум. Да вон он идет, милай.
Навстречу по коридору шел невысокий, заметно пригнувшийся парень. Маленькие, глубоко сидящие глаза смотрели не прямо перед собой, а немного вбок, через плечо, будто он ожидал удара сзади. Лицо у него было опухшее, отечное.
– Извините, – остановил его Валентин, – вы Василий Кошелев?
– Ну? – отозвался парень, по-прежнему смотря вбок.
– Я из газеты «Смена». Мне нужно поговорить с вами.
– Ну?
«Его не скоро прошибешь», – подумал Валентин и, достав папиросы, предложил их Василию.
– Не курю, – отвернулся он.
«Это уже интересно», – отметил Валентин и спросил:
– Вы сейчас домой?
– Ну?.. Писать, что ли?
– Ну? – его тоном ответил Валентин. – Может быть, писать. Но пока не собираюсь.
– А пишите, я не боюсь, – Василий явно тяготился разговором. – Вон дед Егор про меня знает. Все, как есть. Да еще был тут один ваш. В чайную меня водил, поил, записывал что-то.
– Давайте не будем спорить, – дружелюбно предложил Валентин, хотя Василий своим поведением раздражал его. – Встретимся и поговорим. Вы где живете?
– В шестом доме. Улица Горняцкая. Квартира один. Часа в три приходите, если уж… Из горкома, что ли, жаловались?
– Никто не жаловался. Просто мне интересно узнать, что с вами происходит, как вы…
– Долго ли умеючи? Сначала помаленьку, потом привык.
Василий ушел. Валентин направился в комитет комсомола. Секретарь комитета, веселый, приветливо улыбающийся молодой курчавый блондин с ясными голубыми глазами, протянул руку, представился:
– Синегов. Прошу обождать минутку. Я переговорю по телефону. – Он взял трубку и долго, с занятым видом, расспрашивал какую-то Клаву о каких-то плакатах. – Значит, опять по делу Кошелева? Что нами проделано в этом направлении? Два раза обсуждали на комитете, один раз в группе, проводили индивидуальные беседы, бывали на квартире, давали общественные поручения.
– Почему он стал пить?
Синегов взглянул на Валентина, как на упавшего с луны, и объяснил:
– Пьют шахтеры.
– Это что, вполне естественно?
– Конечно, нет, но попробуй, докажи им. Никакие меры воспитания не помогают. Ни клуб, ни широкая сеть политучебы. Пытались вовлечь его в кружки художественной самодеятельности, в кружок по изучению биографии товарища Сталина. Не помогло, сбежал. Верьте, не верьте, а есть предложение отобрать у Кошелева комсомольский билет. Очень просим вас помочь. Пропишите вы его в форме фельетона, чтоб другим неповадно было.
– Надо разобраться, почему…
– Известно, почему, – убежденно произнес Синегов. – Моральная неустойчивость. Недовоспитан.
– Все это так, – задумчиво проговорил Валентин, – меры, действительно, приняты все, но ведь раньше он не пил. Раньше-то он был морально устойчив. Воспитан. Передовым человеком был. И вдруг стал пьяницей. Не понимаю.
– Я ведь не доктор, товарищ корреспондент, – недовольно ответил Синегов, озабоченно просматривая бумаги. – Некогда мне, понимаете, с пьяницами возиться. Поважнее дела есть. Не верите, что ли, мне?
– Я вам верю, но на вопрос вы не ответили.
– А что с ним нянчиться? У нас хороших людей полно. О них пишите.
– Но ведь и Кошелев был хорошим человеком. Что с ним случилось?
Синегов посмотрел на Валентина с явной неприязнью и наставительно проговорил:
– Вот был тут ваш товарищ. Рогов, кажется. Быстренько разобрался. А вы копаетесь.
Не привыкший доверять первым впечатлениям, Валентин не спешил делать выводов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30