Однажды Николай не выдержал и спросил его:
– Как живешь?
– Вашими молитвами.
Пересиливая неловкость и неприязнь, Николай произнес:
– Мне нужно поговорить с тобой. Я виноват в том, что произошло.
– Неважно.
– Нет, важно! – решительно воскликнул Николай. – Я виноват в том, что тебя увольняли.
– Может быть, – согласился Валентин, не догадываясь, на что намекал Николай. – Дело прошлого…
На этом бы и кончиться разговору, но Лесной заявил:
– Ты обо мне не беспокойся. Ты о себе подумай. Ведь совсем разучился работать. Сидишь, стул давишь.
Николай чуть не вскрикнул, шагнул к Лесному и сказал:
– Мальчишка! Молоко на губах не обсохло, а туда же…
Лесной направился к дверям, на полдороге остановился и ответил:
– Не вышло из тебя газетчика. Ради денег пишешь.
«Ну и что? – вызывающе спросил Николай свое отражение в зеркале и мысленно обратился к ушедшему Лесному: – А ты?»
Но даже ругаться было лень. Безделье приводило к назойливым мыслям, избавиться от которых удавалось только вином. Не много – два-три стакана в вечер – и становилось легче. Можно было болтать со случайными знакомыми, хохотать, жаловаться…
Потом им овладело желание избавиться от Лесного, чтобы не видеть его самодовольной физиономии. Николай внимательно приглядывался к Полуярову и Копытову – кто же из них будет редактором?! Он решил на всякий случай не отходить от Копытова, но и не выдавать своей неприязни Полуярову.
Но пока он раздумывал, что и как делать, что предпринять, его вызвал Копытов.
– Разговор у меня к тебе есть, – сумрачно сказал редактор. – Правду говорят, что ты разводишься? Или сплетни?
– Развожусь.
– Ух, снял бы я сейчас с тебя штаны да всыпал как следует! – с искренним возмущением воскликнул Копытов. – Ты меня извини, конечно, за такие слова, но мало, видно, теперь детей порют. Чего вы там не ужились? Чего не поделили?
– Я тут ни при чем, – жалобно отозвался Николай. – Жена мне изменяла с моим подчиненным. С Лесным. А я с ним должен каждый день один на один в кабинете сидеть.
– Остановись, дай опомниться, – попросил Копытов, но Николай, словно подталкиваемый кем-то в спину, продолжал:
– Лесной вообще не имеет права работать в газете. Его моральное, вернее, аморальное, лицо достойно осуждения.
– Тебе легко осуждать, – кусая ногти, проговорил Копытов. – Выпороть бы вас всех… Лоботрясы. Иди.
Не успел Николай прийти в себя от этого разговора, как его вызвал Полуяров, спросил отрывисто:
– Когда перестанете бездельничать?
– Когда будут нормальные условия для работы, – оторопев от неожиданности, пробормотал Николай. – Я не могу работать с Лесным, вы это знаете… Неужели нельзя перевести его в другой отдел?
– Вы не замечаете одной интересной детали в жизни редакции? – вопросом ответил Полуяров. – Происшедшее на партийном собрании не мешает редакции работать. Никто, кроме вас, не носит траура. Вы опустились, Рогов.
– Завтра я приду в новом костюме, – сказал Николай, вспомнив о Риточке, – вы удовлетворены?
– Да, если вы в новом костюме будете работать как полагается. Напрасно вы ждете чего-то, надеетесь на выгодные для вас перемены.
– Ничего я не жду, – пробормотал Николай, – можно идти?
– Идите. Мне жаль вас, вы на опасной дорожке. Я надеялся, что вы переживете личное горе, как человек, как коммунист.
– Вы меня и за человека не считаете? – гордо спросил Николай. – И при чем здесь…
– А при том, – строго произнес Полуяров, – что в любых случаях жизни надо быть коммунистом. Я не оправдываю поведения Лесного, но вы не имели права распоясываться, к бутылочке тянуться…
В глубине души Николай готов был поблагодарить Полуярова: «Спасибо, я и сам знаю, что иду неверным путем. Вы поддержали меня». Но, смерив Полуярова недобрым взглядом, Николай ушел.
Риточка смотрела на него с нескрываемым любопытством, и Николай немного воспрянул духом.
Назавтра в областной газете было напечатано объявление о разводе. Николаю казалось, что в редакции все отводят от него глаза. Но никто ничего не сказал. Риточка подошла и, протянув газету, спросила участливо:
– Это вы?
Малиновый ноготок показывал на объявление… Рогов… Роговой…
Николай был в новом костюме, с удовольствием оглядел себя в зеркале и ответил небрежно, что это он.
– Вот поэтому я и боюсь выходить замуж, – проговорила Риточка, поправляя платье на высокой груди. – Вдруг попадется муж вроде вас.
Она вздохнула и посмотрела на него так жалобно, что Николай сразу понял и спросил: – Вы часто бываете в театрах? Она ответила, сокращая разговор:
– Когда пойдем?
Николай удовлетворенно улыбнулся, провел взглядом по ее точеной фигурке, расчетливо обтянутой платьем, и сказал:
– Да хоть завтра.
«Тоже ведь женщина, – насмешливо думал он, глядя ей вслед, – дура-дурой, а способна… заинтересовать. Надо было иметь дело вот с такими риточками, а не жениться. Весело, и никаких судов».
Однако назавтра пришлось срочно выехать в командировку. В редакцию поступило письмо, в котором работник одного из горкомов комсомола сообщил, что молодой навалоотбойщик Василий Кошелев из передовика стал пьяницей.
Прощаясь с Риточкой, Николай краем уха слышал, как Полуяров доказывал Копытову, что кого-кого, а Рогова посылать не следовало – сам пьет.
«Вот когда приеду, привезу статью, тогда посмотрим», – подумал Николай. Он был уверен, что привезет такой материал, что вся редакция ахнет.

* * *

Теплилась в сердце любовь, но Ольга твердила себе: ты недостойна его. И все-таки нельзя было сдержать радость, нельзя было приказать сердцу.
Мечта о счастье волновала Ольгу, как волнуют будущего пилота плывущие в поднебесье облака. Не скоро достанешь их, но они зовут, манят, и, ступая по земле, восторженно смотришь на небо.
Новые силы пробудились в Ольге. Она удивлялась, откуда берется в ней страстное желание работать и работать. Его не могли заглушить даже муки совести и раздумья.
Она тянулась к Валентину, но ее крепко держали и не отпускали воспоминания. Она хотела многое забыть и не могла. Ольга закрывала глаза, и в ушах раздавался торопливый говорок низенькой женщины, прячущей в сумочку сто пятьдесят рублей за «сами согласитесь, рискованное дело». Потом Ольга вспоминала койку в коридоре больницы и белую стену, к которой она отворачивалась, когда мимо проходили студентки-практикантки. Тогда ей приснился ужасный сон: маленький, в клетчатом пальтишке, ее сын, со сползшим с одной ноги чулком, стоит к ней спиной. «Милый! – кричит она. – Иди к маме! Иди ко мне, к маме!» А он так и не обернулся, не показал лица, ушел… а пальтишко было клетчатое, а с одной ноги сполз чулок…
Все это было, и все это не забывалось.
А суд… Небольшое здание, нижний этаж каменный, верхний – деревянный. Вход со двора, заставленного поленницами, заваленного кучами мусора.
Заседание проходило в низкой неуютной комнате. Когда вызвали Ольгу, она сначала боялась поднять голову, ссутулилась, но чем дальше рассказывала, тем шире расправляла плечи, выпрямлялась. Она чувствовала, что ей ничем не убедить суд и говорила торопливо, словно ждала, что ее прервут в самом важном моменте рассказа:
– Я сердцем все понимаю, а словами объяснить не могу. Он мне противен, неприятен, что хотите. Не работает он, не горит, а с десяти до семи отсиживает. О людях он плохо думает. Как заметил, что со мной что-то творится, так вбил себе в голову, что я изменяю. А этого и быть не могло. Я ждала, думала, что подойдет, спросит. Нет. Вот и с ребенком так получилось. Говорил, что рано, что лучше еще года через три-четыре, когда квартиру обменим. Я послушалась, а сейчас вспомнить страшно. Я виновата, я не отказываюсь, но… А что ему? Лишь бы я дома сидела, лишь бы в гости ходить, лишь бы говорили, что у него жена красивая. А что с женой творится, ему все равно. И вдруг будто что-то взорвалось во мне. Увидела я, что разные мы люди, и ничего нас, кроме свидетельства о браке, не связывает. Нельзя нам мужем и женой называться, нечестно это. И он меня не любил, я ему просто так… понадобилась. Тяжело мне, не знаю, куда спрятаться.
И все уложилось в одну казенную фразу: «За недостижением примирения супругов…»
Осталась только работа. Ольга знала, что лишь здесь, в спортивном зале, со своими ученицами она может быть счастлива.
– Раз-два-три! Раз-два-три! – отсчитывая такт хлопками, командовала Ольга гимнасткам. – Легче, милые, веселее! Помните, вы очень красивые, стройные, изящные! Понимаете? Раз-два-три!
Но сегодня что-то не ладилось. Девушки огорчились и сколько Ольга ни пыталась взбодрить их, ничего не получилось. В раздевалке она усадила гимнасток и спросила:
– Расстроились?.. Это очень хорошо. Когда гимнастика вам будет доставлять больше огорчений, чем радостей, когда даже первые места покажутся вам занятыми незаслуженно, тогда и до настоящих успехов недалеко останется, прямо на дорогу выйдете. Милые девочки мои, мне очень хочется, чтобы вы стали замечательными гимнастками! А это трудно, ой, как трудно! А как интересно!
Девушки разошлись немного повеселевшими, а Ольга, сама разволновавшаяся, долго одевалась. Идти домой не хотелось.
Двери медленно приоткрылись. Перед Ольгой стояла Маро, виноватая, смущенная.
– Здравствуй, душа, – прошептала она, – я больше не буду.
Ольга уткнулась в холодный воротник ее шубки, спросила:
– Куда исчезла? Куда пропала?
– Все, все расскажу! – ответила Маро. – Вчера тебя во сне видела, будто ты тонешь. Да! Я спасла тебя, честное слово. Я ведь безработная была. А сейчас на заводе.
– Ничего не понимаю. Какой завод?
– Паровозы ремонтирует, – радостно объяснила Маро. – Такой завод. Токарем буду. Научат. В школе учиться буду. Заставят. Гимнастикой заниматься буду. Очень охота. Из редакции меня дурак редактор выгнал. И Валентина тоже выгнал. Не кричи, – остановила она Ольгу, – зачем кричать? Потом снова принял Валентина. Смейся.
Ольга ничего не поняла, сколько ни расспрашивала подругу. Маро успокаивала: все обошлось, не волнуйся, иди к нему, он обрадуется, он тебя… оё-ёй!
– В гости ко мне пойдешь? – спросила Ольга.
– Бегом побегу, – отозвалась Маро и зашептала: – У меня несчастье, меня замуж заставляют выходить, а я очень не хочу.
– Кто заставляет?
– Он… ну, он… Максим.
– Какой Максим?
– Длинный такой, веселый, песни смешные поет. Я его домой не пускаю, он на улице стоит, долго стоит, пока не пущу. Потом чаю горячего просит и таблетки кушает. От простуды, говорит.
– Напугала ты меня, – сказала Ольга, – прибежала, и сразу столько новостей.
– Мне плакать надо. Он говорит, чтобы я к свадьбе готовилась. Он мне так сказал, мне так стыдно, что и спать не могу! – Маро всхлипнула. – Он сказал… мне стыдно… что без меня жить не может.
– Зачем же плакать? – задумчиво спросила Ольга. – И стыдиться нечего. Он хорошо сказал.
– А правда это? А? Бывает так?
Жила Ольга в маленькой неказистой комнатенке. В ней стояли два хромоногих стула, стол и кровать. Привыкшая к чистоте и уюту, Ольга не любила своего нового жилища. Утреннюю зарядку приходилось делать в коридоре. Но искать квартиры поудобнее не было ни времени, ни желания. Все равно.
Маро критически осмотрела стулья, покачала головой и проговорила:
– Раздавлю.
Они обнялись с Ольгой и расхохотались, хотя Ольге было невесело, она думала о Валентине, о том, что с ним случилось, как он живет.
– А что, что мне делать? – настойчиво допытывалась Маро. – Что ему говорить?
– Будь с ним строже…
– Он меня боится, ой! Он водку пил. Я сказала: ненавижу. Он перестал. Я не поверила. Он меня домой привел. На буфете бутылка стоит. Вот, говорит, здесь она, голубушка, месяц, твоего, Маруся, разрешения ждет. Мама его сказала, что бог даст мне сто лет прожить. А Максим сказал: со мной Маруся дольше проживет… Мне стыдно…
– Пей чай, – предложила Ольга, чтобы вывести подругу из задумчивости. – Ты напрасно волнуешься.
– Совсем не напрасно. Он ведь не дружить со мной хочет. Он ведь… жениться хочет. – У Маро появилось страдальческое выражение лица. – Не знаю… – Она залпом выпила стакан, поморщилась: – Ай, сахар не положили, ну, ладно.
– Валентин где живет, ты не помнишь? – спросила Ольга.
– Свободная, двадцать четыре.
«Не очень далеко, – подумала Ольга, – минут двадцать, не больше… А что?» Проводив Маро, она зажгла настольную лампу и, не сняв платья, легла… Свободная, двадцать четыре… Недалеко от семнадцатой школы… Удивится… Можно минут за десять дойти, если идти быстро… Ну, хорошо, вот я пришла, а что буду говорить?.. Очень просто: пришла, и все… Ночью?.. Ну, и что?
Ольга покосилась на часы: одиннадцать. И не вечер и не ночь. Она встала на. холодный пол, съежилась. В окно лился голубой лунный свет. Чудесная мысль: ведь совсем не обязательно заходить к нему, можно лишь постоять у окна, пожелать спокойной ночи…
Она не бежала по улице, она шла неторопливо, наслаждаясь каждым шагом. Ведь это были шаги к нему, к светлому окну. По временам она на несколько шагов закрывала глаза и тогда ей казалось, что она летит.
И лишь когда стало тяжело дышать, Ольга заметила, что бежит. С трудом прочитав номер дома, она подошла к окну, в котором горел неяркий, видимо, от настольной лампы, свет. В двух соседних окнах темнота. Руки стали непослушными. Ольга медленно подняла руку и стукнула в стекло. Вздрогнула: стук раздался на всю улицу, сейчас сбегутся люди. Пусть, она не боится их.
За тот короткий промежуток времени, который потребовался удивленному Валентину для того, чтобы пройти через коридорчик и кухню, открыть несколько запоров и выбежать на улицу, Ольга устала ждать и думала уже идти обратно. Ей захотелось пить, и она решила, что если Валентин не выйдет, она наестся снегу, заболеет и будет лежать в больнице. Тогда-то он обязательно придет.
Звякнула задвижка в воротах. Ольге захотелось спрятаться, убежать, но, как это бывает во сне, она не могла двинуться с места.
– Откуда ты? – удивленно прошептал Валентин. – Оля!
– Я пришла, – с трудом выговорила она. – Пришла узнать… Маро была у меня и сказала…
Он стал о чем-то говорить быстро и неразборчиво, она увидела, что он без пальто, и перебила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30