Всего себя работе отдашь, а придя домой, будешь кусать губы, Думая о том, что живет на нашей планете женщина, власть которой над тобой неодолима.
А тут еще Копытов назначил Валентина в отдел рабочей молодежи, которым заведовал Рогов.
К сердцу подступила обида. Редактор, конечно, не виноват, а он, Валентин, в чем виноват? Теперь каждый день будет мукой. Каждый день встречаться с этим существом, которое… Что делать?
Надо взять себя в руки. Это первое.
Надо держать себя в руках. Это второе.
Держать себя в руках во что бы то ни стало. Это третье.
Ну, а дальше? Так и жить? Нет, не о такой жизни он мечтает.
Но Валентин заставил себя сейчас же пойти к Рогову и сообщить о назначении. Николай снял очки, сделал озабоченное лицо и проговорил:
– Горы свернем?
– Можно и горы, – Валентин старался не смотреть на него, придумывал предлог, чтобы уйти, но не уходил: уж если сейчас не сдержишься, потом во сто раз хуже будет.
– Вот квартальный план отдела, включайся. – продолжал Николай. – Собирайся в командировку. По лесу давно материалов не было. Вишняков ездил, привез одну сплошную ругань. Надо положительное.
Работал Николай неохотно. Он не умел скрывать своего настроения и сидел мрачный, подчеркнуто страдающий. Он при каждом удобном случае жаловался на занятость и усталость.
Валентин отложил ручку в сторону – не писалось, и заходил по номеру. Ну и жизнь! Вместо того, чтобы работать, засучив рукава, ноешь!
В таких случаях он отправлялся к Вишняковым. Тепло у них, уютно. Дома Олег был проще; Лариса варила такой вкусный кофе, что аромат его наполнял всю квартиру.
Олег его почти не интересовал. Ему больше нравилось разговаривать и спорить с Ларисой, а она, наоборот, старалась подружить его с мужем, пыталась отыскать у них общие интересы.
Больше всего Олег говорил о газете.
Усадив Валентина на кушетку, он сразу начал:
– Сейчас мы с Ларисой вспоминали университет. В нашем выпуске было, например, тридцать человек. Всех их направили в редакции. Ты думаешь, все они журналисты? Нет, большинство из них – человекоединицы, окончившие факультет журналистики.
– Олег сел на своего любимого конька, – огорченно заметила Лариса.
– Это не конек, а больная мозоль… Ведь я прав? Прав. Или бывает еще хуже: присылают в редакцию проштрафившегося комсомольского или партийного работника. Имеет, говорят, большой опыт. А он, кроме отчетов да нудных докладных, никогда ничего не писал. Журналист! Толмят общеизвестные истины тоном пророков! У них одна забота – не наврать бы в цитатах да, упаси господи, употребить живое слово. Или наш шеф. Какой он, извините за выражение, редактор? Кого только не найдешь в редакциях, кроме журналистов!
– Не надо нервничать, – мягко остановила Лариса, – ты прав, но…
– А нельзя ли без «но», если я прав? Неужели вы не согласны, что в редакциях хоть отбавляй перестраховщиков? Вот почему мало появляется резких, по-настоящему смелых статей!
Все это было правдой и в то же время – неправдой. И все это имело прямое отношение к тому, о чем думал и думал Валентин. Он спросил осторожно:
– А ты писал такие статьи?
Олег сразу оживился, прошелся по комнате и радостно заговорил:
– Предположим, я написал такую статью! Написали принес ее к шефу, подчеркиваю, принес не к обобщенному образу советского редактора, а к хорошо известному вам Сергею Ивановичу Копытову… Ну? Ну, скажите мне, что произойдет? Не будет он печатать эту статью! Не будет!
– Не будет, – согласился Валентин, – но не в этом дело. Я беспокоюсь не о том, напечатает Копытов мою статью или не напечатает. Я боюсь, смогу ли я, хватит ли у меня таланта написать такую статью, которую Копытов побоится напечатать.
Олег резко повернулся к Валентину, но Лариса проговорила торопливо:
– Об этом надо подумать.
– Однако, вы оптимисты, – насмешливо произнес Олег. – Вот Лариса все успокаивает меня. Просит не говорить на высоких нотах. А я не могу быть равнодушным! Я уж лучше уйду из газеты, чем спокойно взирать, как она сереет.
– А я никогда не уйду из газеты, – задумчиво сказала Лариса. – Я буду работать, учиться писать, а не предсказывать трудности. Меня работа интересует, а не условия, – ей, видимо, не хотелось говорить об этом, но она пересилила себя. – Ты думаешь о себе, а не о газете. Ты беспокоишься о «Смене» лишь потому, что тебе не хочется работать в плохой редакции.
– Законное желание.
Лариса отрицательно покачала головой и сказала еще тише;
– Надо думать над тем, как сделать нашу газету газетой, а не выбирать место, куда сбежать… Я пойду включу чайник.
Олег криво усмехнулся.
– Замечательная у тебя жена, – твердо сказал Валентин, – честное слово.
– Да, чудесная, – с неопределенной интонацией отозвался Олег. – Завидуешь, что ли? – просто спросил он.
– Завидую, – так же искренно ответил Валентин. – Надоела мне холостяцкая жизнь хуже горькой редьки. Общежития, гостиницы, пустые комнаты…
– Романтика, – мечтательно вздохнул Олег.
– Со стороны. Иной раз даже к мещанскому счастью тянет. Хочется в собственной квартире за собственным столом с собственной женой посидеть и пить чай из собственного самовара.
– А что мешает?
– У меня по ряду причин бестолково все получилось. Я вот подрасту, буду перед студентами с лекцией выступать, – грустно пошутил Валентин, – буду доказывать, что невест себе надо еще в вузе выбирать. Потом поздно будет.
– Любопытная теория. А что мешает тебе завести, ну, хотя бы подобие семьи – из двух человек? Ну, до встречи с настоящей?
Они впервые посмотрели друг на друга изучающе. Впервые на какое-то мгновение почувствовали взаимную неприязнь. Но Олег произнес примирительно:
– Я сказал так… шутки ради…
– Я понял. Дело в том, что я просто… не так устроен.
Олег промолчал, ему, видимо, тоже не хотелось спорить.
Домой Валентин вернулся сумрачным. Он бежал от мыслей, а они не отпускали его. Как назло, дежурная по этажу предложила заплатить за номер, и Валентин обнаружил, что сейчас ему не по карману жить в отдельной комнате. Он собрал вещи и перешел в общий номер.
Теперь он старался возможно дольше задержаться в редакции, искал работу на вечер. И как он ни старался заполнить работой каждый вечер, однажды вышел из редакции в семь часов и остановился, раздумывая, куда идти.
Собственно, он твердо знал, куда идти, и просто обманывал себя, чтобы отвлечься. «Иди к ней, – доказывал он себе, – ничего ведь не случится. Посмотришь на нее, и легче станет». Не возвращаться же в редакцию и придумывать себе занятие?
Он остановился у театральной афиши – «Пиковая дама», махнул рукой и направился к театру.
Оркестранты настраивали инструменты, когда Валентин вошел в зрительный зал. В нестройном гомоне легко улавливались знакомые мелодии: скрипка пела фразу из арии Елецкого, и Валентину отчетливо слышались слова: «Печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой…»
Сегодня музыка действовала на Валентина сильнее, чем когда-либо. Он не видел ни покосившихся декораций, ни круглого живота Германа, ни белого, нещадно напудренного лица Лизы. Сцены и певцов не было. Была музыка. В ней боролись и не сдавались жестокой судьбе человеческие жизни.
В антракт он подошел к раздевалке и протянул номерок.
– Вам что, плохо? – участливо спросила гардеробщица, старушка с папиросой во рту.
– Плохо, – Валентин невольно улыбнулся, – хуже не придумаешь.
– Маленький у нас театр, – сказала старушка, – душно. Как в бане. Вы свежим воздухом подышите – и обратно.
Летел редкий снег. Он напомнил Валентину о вечере на катке, о печальном Ольгином взгляде. «Надо зайти к ней, – спокойно подумал Валентин, – и рассказать ей обо всем». Мысль показалась ему простой и верной.
В конце концов он абсолютно ничем не рискует. Ну, прогонит… Все равно хуже того, что есть сейчас, быть не может.
– Молодец, что навестил, – сказала Ольга, проведя его в комнату, и в голосе ее он уловил и грусть и недовольство. – Сижу одна. Скука… Чаю хочешь?
Он поднял на нее глаза, и Ольга недоуменно спросила:
– Что с тобой?
– Знаешь… – выговорил он и, обжигая пальцы, раздавил окурок.
Она прижала руки к груди, оглянулась по сторонам, словно ища, куда спрятаться, и снова спросила неестественно веселым тоном:
– Болеешь, что ли?
Валентин шагнул к ней, и она не пошевелилась. Он обнял ее и, закрыв глаза, уткнулся головой в плечо. Ольга стояла, опустив руки. Он понимал, что через мгновение потеряет ее навсегда, и не мог убрать отяжелевшие, непослушные, горячие ладони.
– Я сейчас уйду, – прошептал Валентин, – уйду. – Он тихонько, почти невесомо гладил ее плечи.
– Не надо, – сказала Ольга, – нехорошо…
Если бы она отшатнулась от него, он бы не выпустил ее. Если бы она придвинулась к нему, он бы еще крепче обнял ее. Но она стояла, не двигаясь, будто не понимая, чего он хочет.
– Поставить чайник? – услышал он ее жалобный, беспомощный голос.
– Ладно, – ответил он. – Выпьем с горя…
Она выбежала из комнаты. Только сейчас он осознал, что сделал. На мгновение ему стало не по себе, будто укачало. Валентин закурил… Когда она вернулась в комнату, он сказал отвернувшись:
– Я, пожалуй, домой… Извини меня, Оля. Накатило. Мне и самому все это противно…
– Я ничего не понимаю, – пробормотала Ольга.
Он виновато улыбнулся и вышел.
На другой день Валентин уехал в леспромхоз.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Свадьбу так и не сыграли. Сначала откладывали по разным причинам, потом Лариса заболела, а потом, когда снова зашел об этом разговор, потрогала руками поясок и, вздохнув, отрицательно покачала головой.
Она сшила себе широкий жакет, юбку с большим запасом в талии, носила туфли на низких каблуках; ходить старалась медленно, осторожно.
А Олег словно забыл о том, что Лариса собирается стать матерью. Он осунулся, по неделям носил один и тот же галстук, чего раньше с ним никогда не было. Чувствовалось, что семейная жизнь томит его, и он не может этого скрыть, сколько ни старается.
Лидию Константиновну он навещал чуть не каждый день и возвращался от нее навеселе, порывался к чему-нибудь придраться, дерзил, а наутро просил прощения. Лариса делала все, чтобы не стеснять его. Если он вдруг садился к радиоприемнику и, не сводя глаз со шкалы, слушал передачу для работников сельского хозяйства, Лариса предлагала:
– Иди погуляй, мне хочется посидеть одной.
Он вскакивал, и она без труда читала в его взгляде благодарность. Временами, – обычно это случалось, когда Олег подолгу не бывал у матери, – его охватывала бурная нежность к Ларисе, он не отходил от нее, читал стихи, что-нибудь рассказывал. Иногда, наоборот, за вечер он не произносил ни слова.
– Я переживаю кризис, – сказал однажды. Олег, – тяжелый кризис.
– Было много неприятностей, ты и устал, – объяснила Лариса.
– Ты понимаешь, я не могу писать! – с тихим отчаянием признался он. – Мне все надоело, осточертело! Я заранее знаю, какие фразы вычеркнет Копытов. Я могу так написать, что он не исправит ни запятой. А сколько в нашей «Смене» казенщины! Не огнем дышит газета, а пылит! – он раздраженно махнул рукой. – Полуяров вежливо доказывает, что шеф не умеет руководить, а шеф спокойно сидит на месте. Чихал он на нашу критику!
– До поры, до времени.
– Ты идеалистка. Ты довольствуешься малым! – бросил Олег. – А я так не могу. Мне неприятно, что мной командует ничтожная личность.
– Ты прав и неправ, – печально ответила Лариса. – Раздражение путает твои мысли. Ты много говоришь и мало делаешь. За последнее время ты не написал ничего интересного.
– Есть причины.
– Какие?
Он не ответил. Лариса остро почувствовала, что он дорог ей вот такой, какой есть, что ему надо помочь. Она взъерошила его волосы и прошептала:
– Одна я тебя понимаю! Держись, милый, не сдавайся. От безделья можно глупостей натворить. Ехал бы ты в командировку, подальше, встряхнулся бы.
Она умела успокоить Олега, отвлечь его от мрачных мыслей и думала, надолго ли ее хватит. Сама она не получала от него ни утешения, ни поддержки.
Александра Яковлевна выглядела бодрой, но дочь догадывалась, каких усилий ей это стоило.
– Ты недовольна, я знаю, – сказала Лариса. – Ты бы хоть поругала меня, что ли.
– А я тебя и не хвалю, – ответила Александра Яковлевна, – хвалить тебя не за что. Если вырастишь ребенка, я на судьбу не пожалуюсь. Не ты первая, не ты последняя не вовремя голову потеряла. Ты потом не поскользнись… Не витай в облаках. Принимай жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она тебе кажется.
– Я принимаю ее такой, какой хочу сделать, – упрямо сказала Лариса. – Я буду долго думать над тем, что ты сказала. Мне ведь очень хочется, чтобы ты была счастливой, – Лариса мечтательно вскинула голову. – Чтобы ты была самой счастливой бабушкой на свете…
Лариса понимала, что мать не верит в ее счастье, хотя и не говорит об этом прямо. И странно – Лариса разделяла ее недоверие и одновременно верила только себе.
Они не ссорились, хотя поводов для этого было более, чем достаточно. Но мать и дочь знали, что, если уж и они не поладят, тогда надеяться будет не на кого.
Лариса почти не унывала. С каждым днем, по мере того, как рос ее ребенок, она чувствовала себя увереннее; в движениях появилась неторопливая женственная плавность,
Самым трудным было – не приносить домой ту нервозность, которой отличалась работа в редакции. Копытов из одной крайности впадал в другую, созывал совещание за совещанием. Все это делалось на скорую руку, лишь бы показать видимость живой работы. Требовалось доказать, что редакция работает с юнкорами, – Копытов созывал областное совещание авторов. Надо было доказать, что в редакции налажена производственная учеба, – и журналисты через день оставались после работы и слушали весьма скучные лекции. Появлялась необходимость напомнить, что в «Смене» не забыли о коллегиальности, – и весь коллектив бросал работу и обсуждал какую-нибудь средненькую корреспонденцию. Заседали при каждом удобном случае, говорили подолгу.
Редактор по-прежнему не отсылал в типографию ни одного материала, не переписав его почти заново.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30