— Сукин сын, — бормочет доктор Севальос. — Что за безумие, Ансельмо, как ты мог, до какого скотства ты дошел, Ансельмо.
— Подай мне сумку, — говорит донья Сантос. — А теперь я дам ей глоточек мате, и она очнется. Унеси это и закопай как следует, только смотри, чтобы тебя никто не увидел.
— Не было никакой надежды? — бормочет отец Гарсиа, терзая и возя по тарелке куски мяса. — Невозможно было спасти эту девочку?
— Может быть, в больнице ее и спасли бы, — говорит доктор Севальос. — Но ее нельзя было транспортировать. Мне пришлось оперировать ее почти впотьмах, зная, что она умирает. Чудо еще, что удалось спасти Чунгиту, она родилась, когда мать была уже мертва.
— Чудо, чудо, — бормочет отец Гарсиа. — У нас во всем видят чудо. Когда убили Кирога, а девочка спаслась, тоже говорили — чудо. А было бы лучше, если бы она умерла тогда.
— Вы не вспоминаете девушку, когда проходите мимо павильона? — говорит доктор Севальос. — Я всегда вспоминаю — все мне кажется, она сидит там, греясь на солнышке. Но в ту ночь мне было даже больше жаль Ансельмо, чем Антонию.
— Он этого не заслуживал, — хрипит отец Гарсиа, — Он не заслуживал ни жалости, ни сочувствия — ничего. Во всей этой трагедии виноват был он.
— Если бы вы видели, как он ползал на коленях и целовал мне ноги, умоляя спасти девушку, вы бы тоже разжалобились, — говорит доктор Севальос. — А вы знаете, что, если бы не моя кума, Чунгита тоже умерла бы? Она помогла мне выходить ее.
Они умолкают, и отец Гарсиа подносит ко рту кусочек мяса, но с гримасой отвращения опускает вилку. Анхелика Мерседес приносит еще кувшинчик соку и ставит его перед ними, разгоняя рукой мух.
. — Ты не слышала, кума? — говорит доктор Севальос. — Мы вспоминали ту ночь, когда умерла Антония. Теперь это уже кажется каким-то сном, правда? Я говорил отцу Гарсиа, что ты помогла мне спасти Чунгу.
Анхелика Мерседес смотрит на него с непроницаемым видом, будто не понимает, что он имеет в виду.
— Я ничего не помню, доктор, — тихо произносит она наконец. — Я была кухаркой в Зеленом Доме, но ничего не помню. Да и не стоит теперь об этом говорить. Я пойду к заутрене помолиться за дона Ансельмо, чтобы он с миром покоился в своей могиле, а потом на велорио.
— Сколько тебе было лет? — бормочет отец Гарсиа. — Я что-то не помню, как ты выглядела. Ансельмо и распутниц помню, а тебя нет.
— Я была еще ребенком, отец, — говорит Анхелика Мерседес и, как веером, машет рукой над столом, не давая ни одной мухе приблизиться к пикео и соку.
— Ей было лет пятнадцать, не больше, — говорит доктор Севальос. — А какая ты была хорошенькая, кума. Мы все заглядывались на тебя, а Ансельмо — цыц, она не девка, глазейте, но не трогайте. Он заботился о тебе как о родной дочери.
— Я была девушкой, а отец Гарсиа не хотел мне верить, — говорит Анхелика Мерседес, и ее глаза лукаво блестят, но лицо, как маска, сохраняет серьезное выражение. — Я дрожала, когда шла на исповедь, а вы всегда говорили — уйди из этого дома дьявола, ты уже на пути к погибели. Вы и этого не помните, отец?
— То, что говорится в исповедальне, тайна, — бормочет отец Гарсиа, и в его хрипотце звучит веселая нотка. — Держи эти истории про себя.
— Дом дьявола, — говорит доктор Севальос. — Вы все еще думаете, что Ансельмо был дьявол? От него в самом деле пахло серой или вы говорили это, чтобы попугать набожных людей?
Анхелика Мерседес и доктор улыбаются, и из-под шарфа неожиданно слышатся какие-то странные звуки, которые можно принять и за перханье, и за подавленный смех.
— В то время дьявол был только там, в Зеленом Доме, — прокашливаясь, говорит отец Гарсиа. — А теперь лукавый повсюду — в доме этого мужика в юбке, на улице, в кино. Вся Пьюра стала домом лукавого.
— Но только не Мангачерия, отец, — говорит Анхелика Мерседес. — Тут он никогда не был, мы его не пускаем, и в этом нам помогает святая Домитила.
— Она пока еще не святая, — говорит отец Гарсиа. — Ты не приготовишь нам кофе?
— Уже приготовила, — говорит Анхелика Мерседес. — Сейчас принесу.
— По меньшей мере лет двадцать мне не случалось провести бессонную ночь, — говорит доктор Севальос. — А сегодня глаз не сомкнул, и совсем не хочется спать.
Как только Анхелика Мерседес поворачивается, чтобы уйти, мухи опять слетаются и темными точками усеивают пикео. Снова мимо двери пробегают ребятишки в лохмотьях, а сквозь щели в тростниковой стене видны люди, которые, громко разговаривая, проходят по улице, и кучка стариков, которые беседуют, греясь на солнышке перед хижиной, что напротив чичерии.
— Он по крайней мере испытывал раскаяние? — бормочет отец Гарсиа. — Отдавал себе отчет в том, что эта девочка умерла по его вине?
— Он выбежал за мной, — говорит доктор Севальос. — Стал кататься по песку и просить, чтобы я его убил. Я привел его к себе домой, сделал ему укол и выставил его. Мол, я ничего не знаю, ничего не видел, иди себе. Но он не пошел в Зеленый Дом, а спустился к реке и стал поджидать прачку, как ее, ту, которая вырастила Антонию.
— Он всегда был сумасшедшим, — ворчит отец Гарсиа. — Будем надеяться, что он раскаялся и Бог его простил.
— И даже если он не раскаялся, он так страдал, что достаточно наказан, — говорит доктор Севальос. — И потом, еще вопрос, действительно ли он заслуживал наказания. Что, если Антония была не его жертвой, а его сообщницей? Если она влюбилась в него?
— Не говорите глупостей, — ворчит отец Гарсиа. — Вы просто выжили из ума.
— Меня всегда занимал этот вопрос, — говорит доктор Севальос. — По словам девиц, он ее баловал, и девушка казалась довольной.
— Значит, вы уже находите это нормальным? Похитить слепую, поместить ее в дом терпимости, сделать ее беременной — все это очень хорошо? Как нельзя более правильно? Уж не следовало ли его наградить за этот подвиг?
— Это вовсе не нормально, но не надо так повышать голос, не забывайте о своей астме. Я только говорю, что никому не известно, что она думала. Антония не знала, что хорошо и что плохо, и в конце концов благодаря Ансельмо она стала полноценной женщиной. Я всегда считал…
— Замолчите! — рычит отец Гарсиа и, яростно размахивая руками, распугивает мух. — Полноценная женщина! Значит, монахини неполноценные? Мы, священники, неполноценные, потому что не делаем мерзостей? Я не желаю слушать такую бессмысленную ересь.
— Вы ломитесь в открытые двери, — улыбаясь говорит доктор Севальос. — Я только хотел сказать, что, по-моему, Ансельмо любил ее и что, возможно, она его тоже любила.
— Мне неприятен этот разговор, — бормочет отец Гарсиа. — Тут мы не сойдемся во мнениях, а я не хочу с вами ссориться.
Они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, только пить да играть, только жизнь прожигать, они непобедимые и пришли поснедать. Черт возьми, смотри-ка, кто здесь.
— Пойдемте отсюда, — сердито бормочет отец Гарсиа. — Я не хочу оставаться с этими бандитами.
Но он не успевает встать: братья Леон, всклокоченные, с заспанными глазами, в пропахших потом нижних рубашках, без носков, в незашнурованных ботинках бросаются к нему — отец Гарсиа! Они вертятся вокруг него — дорогой отец, — хлопают в ладоши — это чудо из чудес, по такому случаю нынче в Пьюре выпадет снег, а не песок, — пытаются пожать ему руку — его визит настоящий праздник для мангачей, а отец Гарсиа, поспешно нахлобучив шляпу и закутавшись в шарф, сидит не шевелясь и не поднимая глаз от пикео, которое опять осаждают мухи.
— Перестаньте хамить отцу Гарсиа, — говорит доктор Севальос. — Попридержите язык, ребята. Надо иметь уважение к духовному званию и к сединам.
— Никто ему не хамит, доктор, — говорит Обезьяна. — Мы счастливы видеть его здесь, честное слово, мы только хотим, чтобы он подал нам руку.
— Еще ни один мангач не нарушал законов гостеприимства, доктор, — говорит Хосе. — Добрый день, донья Анхелика. Надо отпраздновать это событие, принесите что-нибудь выпить, чтоб мы чокнулись с отцом Гарсиа. Мы помиримся с ним.
Анхелика Мерседес подходит с двумя чашечками кофе в руках. Лицо у нее серьезное, суровое.
— Почему вы такая сердитая, донья Анхелика? — говорит Обезьяна. — Или вы недовольны нашим визитом?
— Вы поношение этого города, — ворчит отец Гарсиа. — Все зло от вас, вы первородный грех Пьюры. Я скорее дам себя убить, чем выпью с вами.
— Не выходите из себя, отец Гарсиа, — говорит Обезьяна. — Мы не смеемся над вами, мы вправду рады, что вы вернулись в Мангачерию.
— Прощелыги, бродяги, — рычит отец Гарсиа, предпринимая новую атаку на мух. — Как вы смеете разговаривать со мной, распутники!
— Вот видите, доктор Севальос, — говорит Обезьяна. — Кто кого оскорбляет?
— Оставьте в покое отца, — говорит Анхелика Мерседес. — Умер дон Ансельмо. Отец и доктор были у его постели и всю ночь не спали.
Оставив чашечки на столе, она идет назад, в кухню, и, когда ее фигура исчезает в заднем помещении, воцаряется тишина, слышно только, как позвякивают ложечки, прихлебывает кофе доктор Севальос и отдувается отец Гарсиа. Братья Леон ошеломленно смотрят друг на друга.
— Сами понимаете, ребята, — говорит доктор Севальос, — сегодня не до шуток.
— Умер дон Ансельмо, — говорит Хосе. — Умер наш арфист, Обезьяна.
— Какое ужасное несчастье, — лепечет Обезьяна. — Ведь это был великий артист, гордость Пьюры, доктор. И добрейшей души человек. У меня разрывается сердце, доктор Севальос.
— Он нам всем был как родной отец, доктор, — говорит Хосе. — Болас и Молодой, наверное, умирают от горя. Это его ученики, доктор, плоть от плоти арфиста. Если бы вы знали, доктор, как они ухаживали за ним.
— Мы ничего не знали, отец Гарсиа, — говорит Обезьяна. — Просим прощения за эти шутки.
— Он скончался скоропостижно? — говорит Хосе. — Ведь еще вчера он прекрасно чувствовал себя. Вечером мы ужинали с ним здесь, и он смеялся и шутил.
— Где он, доктор? — говорит Хосе. — Мы должны пойти туда, Обезьяна. Надо раздобыть черные галстуки.
— Он там, где умер, — говорит доктор Севальос. — У Чунги.
— Он умер в Зеленом Доме? — говорит Обезьяна. — Его даже не отвезли в больницу?
— Для Мангачерии это все равно что землетрясение, доктор, — говорит Хосе. — Без арфиста она уже не будет такой, как была.
Они сокрушенно качают головой и продолжают свои монологи и диалоги, а отец Гарсиа между тем пьет кофе, уткнув подбородок в шарф и не отнимая чашки от губ. Доктор Севальос уже выпил свой кофе и теперь играет ложечкой — пытается удержать ее в равновесии на кончике пальца. Братья Леон наконец умолкают и садятся за соседний столик. Доктор Севальос угощает их сигаретами. Когда немного погодя входит Анхелика Мерседес, они молча курят, оба хмурые и подавленные.
— Потому и не пришел Литума, — говорит Обезьяна. — Наверное, остался с Чунгитой.
— Она разыгрывает из себя холодную как лед женщину, которую ничем не проймешь, — говорит Хосе. — Но и у нее, наверное, сердце разрывается. Вы не думаете, донья Анхелика? Как-никак родная кровь.
— Может, она и горюет, — говорит Анхелика Мерседес. — Но кто ее знает, разве она была хорошей дочерью?
— Почему ты так говоришь, кума? — роняет доктор Севальос.
— А по-вашему, хорошо, что она держала на службе отца? — говорит Анхелика Мерседес.
— На взгляд доктора Севальоса, все хорошо, — ворчит отец Гарсиа. — Состарившись, он открыл, что на свете нет ничего плохого.
— Вы говорите это в насмешку, — с улыбкой отвечает доктор Севальос. — Но к вашему сведению, в этом есть доля истины.
— Дон Ансельмо умер бы, если бы не играл, донья Анхелика, — говорит Обезьяна. — Артисты живут своим искусством. Что плохого в том, что он играл там? Чунгита платила ему хорошо.
— Допивайте поскорее кофе, мой друг, — говорит доктор Севальос. — Мне вдруг захотелось спать, прямо слипаются глаза.
— Вон идет наш двоюродный, Обезьяна, — говорит Хосе. — Какое у него печальное лицо.
Отец Гарсиа утыкает нос в чашечку кофе, а когда Дикарка, у которой густо подведены глаза, но губы не накрашены, держа в руке туфли, наклоняется и целует ему руку, глухо ворчит. Литума отряхает пыль, запорошившую его серый костюм, зеленый галстук и желтые ботинки. Осунувшийся, с растрепанными волосами, блестящими от вазелина, он угрюмо здоровается с доктором Севальосом.
— Велорио будет здесь, донья Анхелика, — говорит он. — Чунга поручила мне предупредить вас.
— В моем доме? — говорит Анхелика Мерседес. -А почему его не оставляют там, где он есть? Зачем его, бедного, тревожить?
— Ты что же, хочешь, чтобы его отпевали в доме терпимости? — хрипит отец Гарсиа. — Где у тебя голова?
— Я с удовольствием предоставлю для этого мой дом, отец, — говорит Анхелика Мерседес. — Только я думала, что это грех — таскать покойника с места на место. Это не святотатство?
— Что ты умничаешь, ведь ты даже не знаешь, что значит святотатство, — ворчит отец Гарсия. — Не рассуждай о том, в чем ничего не смыслишь.
— Болас и Молодой пошли купить гроб и договориться насчет места на кладбище, — говорит Литума, подсев к столику братьев Леон. — Потом они привезут его сюда. Чунга заплатит за все, донья Анхелика, и за напитки, и за цветы, она говорит, что вы только предоставите дом.
— По-моему, хорошо, что велорио будет в Мангачерии, — говорит Обезьяна. — Он был мангач, и пусть у его тела бдят его братья.
— И Чунга хотела бы, чтобы вы отслужили панихиду, отец Гарсиа, — говорит Литума деланно непринужденным тоном, но не без робости в голосе. — Мы заходили к вам домой сказать вам это, но нам не открыли. Хорошо, что мы застали вас здесь.
Пустая миска падает и катится по полу, а за столиком взвихриваются складки черной сутаны. Как он смеет — отец Гарсиа стучит вилкой по блюду с пикео, — кто ему позволил обращаться к нему, и Литума вскакивает — поджигатель, что это за тон, поджигатель. Отец Гарсиа пытается встать и жестикулирует, вырываясь из рук доктора Севальоса, который удерживает его, — каналья, шакал, а Дикарка дергает за пиджак Литуму, вскрикивая, — пусть он замолчит, пусть не грубит ему, ведь это священник, пусть ему заткнут рот. Но отец Гарсиа уже видит его в аду, там он заплатит за все, знает ли он, что такое ад, каналья?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56