Ах, Боже мой, лейтенант стучит кулаком по столу, что за околесица, так они никогда не кончат, пируаны — значит перуанцы, да? Это и есть правда, о которой он говорит? И переводчик: хуже, чем кровью обливаться, хуже, чем умирать. И бониноперес и теофилоканьяс, не понимаю, господин капрал. Но капрал Дельгадо понимает: так зовут этих смутьянов. Пусть кличет их в свое удовольствие, они далеко, а если бы приехали, и их бы подвесили. Черномазый присел на краешек письменного стола, остальные жандармы продолжают стоять. Это ему такую экзекуцию устроили, господин лейтенант, говорят, все хозяева и солдаты были в ярости и хотели сами расправиться с ним, но им не позволил тогдашний губернатор, сеньор Хулио Реатеги. А кто были эти типы? Они больше сюда не приезжали? Говорят, какие-то агитаторы, которые выдавали себя за учителей, господин лейтенант. Они взбаламутили Ура-кусу, и язычники, набравшись наглости, надули хозяина, который покупал у них каучук, и Тяжеловес — некоего Эскабино, и Хум рычит — Эскабино! Дьявол! — а офицер — тише, пусть он помолчит, Ньевес. Где этот человек? С ним можно поговорить? Трудновато, господин лейтенант, Эскабино уже умер, но дон Фабио его знал, и самое лучшее — поговорить с ним: он подробно расскажет, как было дело, и кроме того, губернатор — друг дона Хулио Реатеги. А Ньевеса тоже не было здесь во время этих инцидентов? Да, и его не было, господин лейтенант, он всего два месяца в Санта-Мария де Ньеве, а до этого жил далеко отсюда, на Укайяли, и Черномазый: дело было не только в том, что они надули хозяина, сюда еще примешалась история с этим капралом из Форта Борха. И переводчик: капралэльгадо дьявол! Сын шлюхи! Капрал Дельгадо, растопырив пальцы, показывает обе пятерни: Хум уже десять раз помянул мать, он считал. Пусть продолжает, если хочет, капрал подождет. Да, история с капралом, который получил отпуск и поехал в Багуа с лоцманом и слугой. В Уракусе агваруны напали на них, капрала и слугу избили, а лоцман пропал — одни говорят, что его убили, а другие — что он воспользовался случаем и дезертировал, господин лейтенант. Тогда в Уракусу отправилась карательная экспедиция — солдаты из Форта Борха и здешний губернатор, и оттуда они привезли этого язычника и в наказание повесили его за руки на капиронах. Примерно так было дело, дон Адриан? Лоцман кивает — да, сержант, так ему рассказывали, но, поскольку его самого здесь не было, он ни за что не ручается. Так, так, — лейтенант смотрит на Хума, а Хум на Ньевеса, — выходит, он не такой святой, как может показаться. Лоцман рычит, и уракус резким голосом отвечает ему, жестикулируя, плюя и притоптывая ногой: он рассказывает совсем другое, лейтенант, и лейтенант — вполне понятно, какова же его версия? Он говорит, что капрал воровал у них вещи и его заставили вернуть их, что лоцман скрылся, пустившись вплавь, и что хозяин обжуливал их, и поэтому они отказались продавать ему каучук. Но лейтенант, по-видимому, не слушает; он с любопытством и некоторым удивлением с ног до головы оглядывает агваруна: сколько же времени его держали подвешенным, сержант? Сутки, а потом выпороли его. Так, во всяком случае, рассказывал знахарь Паредес, и Черномазый — тот самый капрал из Форта Борха его и порол, а Блондин — в отместку за трепку, которую задали ему язычники в Уракусе, господин лейтенант. Хум делает шаг вперед, становится перед офицером, плюет. Лицо его приобретает почти веселое выражение, желтые глаза лукаво поблескивают, губы кривятся в каком-то подобии улыбки. Он прикасается рукой к шраму у себя на лбу и медленно, церемониально, как фокусник, поворачивается кругом и показывает спину: от плеч до пояса ее прорезают прямые, параллельные, блестящие полосы, нанесенные краской ачоте. Вот еще одно из его чудачеств, господин лейтенант, перед тем, как прийти, он всегда себя так размалевывает, и Малыш — это у него какой-то заскок, потому что у агварунов не в обычае разрисовывать себе спину, и Блондин — вот боры, да, господин лейтенант, те разрисовывают себе и спину, и живот, и ноги, и зад — словом, все тело, а лоцман Ньевес — это он для того, чтобы не забывать, как его исполосовали плетью, так он это объясняет, а Аревало Бенсас вытирает глаза: уж не испеклись ли у него мозги, там, наверху, что это он кричит? Пируаны, Аревало, — Хулио Реатеги стоит, прислонившись спиной к капироне, — он всю дорогу кричал: пируаны. И капрал Роберто Дельгадо поддакивает — он бесперечь всех ругает, сеньор, капитана, губернатора, его самого, никак не собьешь с него спесь. Хулио Реатеги бросает быстрый взгляд вверх — ничего, собьем, — и, когда опускает голову, у него слезятся глаза — немножко терпения, капрал, какое солнце, прямо слепит. И переводчик: говорит, волосы, букварь, девочка. Говорит, жульничать, сеньор, и Мануэль Агила: можно подумать, что он пьян, так бредят эти дикари, когда напиваются масато, но пожалуй, им пора идти, ведь их ждут, не проводить ли губернатора к монахиням? Нет, монахиням не полагалось вмешиваться, господин лейтенант, ведь они иностранки. Но знахарь Паредес говорит, что мать Анхелика — теперь, когда умерла мать Асунсьон, она самая старенькая в миссии — ночью пришла на площадь и стала требовать, чтобы его спустили, уж очень жаль его было старушке. Она даже сцепилась с солдатами — такая занозистая, даром что уже дышит на ладан, и Черномазый: под конец ему стали прижигать подмышки горячими яйцами, этот самый капрал надумал, и от боли он прыгал, как одержимый, а Хум: дьявол, пируаны! Лейтенант снова начинает выбивать дробь каблуком — это уж ни на что не похоже, черт побери, — и стучит но столу костяшками пальцев: тут были допущены эксцессы, но только что же они могут теперь поделать, все это уже быльем поросло. Что он говорит? Пусть ему только отдадут то, что отняли, и он вернется в Уракусу. Сержант разводит руками: ну, не говорил ли он, что этот язычник упрям, как мул? Тот каучук уже давно превратился в подошвы, а шкуры — и чемоданы, в бумажники, и кто знает, где теперь девочка, ему это сто раз объясняли, господин лейтенант. Офицер размышляет, подперев рукой голову. Он может отправиться в Лиму и обратиться в министерство, возможно, Управление по делам аборигенов выплатит ему возмещение, ну-ка, Ньевес, подскажите ему это. Они рычат, и Хум несколько раз кряду кивает головой: правительстволима! Жандармы улыбаются, только лоцман и лейтенант сохраняют серьезность. Лимабукварь! Разве ему втолкуешь такие вещи, что для него значит Лима или министерство, но Ньевес и Хум оживленно рычат, жестикулируют, плюют, и время от времени агварун умолкает и прищуривает глаза, как бы раздумывая, а потом осторожно произносит несколько фраз, указывая на офицера. Чтобы он поехал с ним? Что и говорить, он бы с удовольствием проехался в Лиму, но это невозможно, приятель, и тогда Хум указывает на сержанта. Нет, нет, никто с ним не поедет, ни лейтенант, ни сержант, ни жандармы, они ничего не могут сделать, пусть ищет этого Реатеги, пусть опять отправляется в Форт Борха — словом, пусть поступает, как знает, не станет жандармерия выкапывать мертвецов и распутывать давнишние истории. Он умирает от усталости, у него слипаются глаза, пора, наконец, кончать, сержант. И кроме того, раз с ним расправились солдаты из гарнизона и местные власти, кто же встанет на его сторону? Адриан Ньевес вопросительно смотрит на сержанта — что же ему все-таки сказать? — и на лейтенанта — перевести все это? Офицер зевает вместо ответа, и сержант наклоняется к нему: самое лучшее — сказать «хорошо», господин лейтенант. Ему возвратят каучук, шкуры, буквари, девочку — все, что угодно, и Тяжеловес: что с вами, господин сержант, кто ему все это возвратит, когда Эскабино нет в живых, и Малыш: уж не за счет ли сержанта? А сержант: для пущей важности ему дадут бумажку с подписью. Они с лейтенантом Сиприано уже не раз делали так, господин лейтенант, и это производило впечатление. Они поставят на бумаге штамп — и готово дело, он пойдет с нею искать сеньора Реатеги и Эскабино-дьявола, чтобы они ему все вернули. И Черномазый: значит, облапошить его по всем правилам, господин сержант? Но лейтенанту это не улыбается, он не может подписать никакой бумаги относительно такого давнего дела, и кроме того, но сержант: да ведь это будет клочок газеты, только и всего, и подпись они поставят так, понарошку, а он спокойно уйдет. Эти язычники — упрямый народ, но они верят тому, что им говорят, он целые месяца и годы будет искать Эскабино и сеньора Реатеги. Хорошо, а теперь пусть ему дадут поесть и отпустят его, и чтоб никто его больше пальцем не тронул, капитан, пожалуйста, скажите это сами своим людям. И капитан — с удовольствием, дон Хулио. Он подзывает капрала: понятно? Экзекуция окончена, и чтобы больше его пальцем не тронули, а Хулио Реатеги: важно, чтобы он вернулся в Уракусу. Никогда больше не бить солдат, никогда не обманывать хозяина, если уракусы поступают хорошо, то и христиане поступают хорошо, если уракусы поступают плохо, то и христиане плохо, пусть он переведет ему это, а сержант хохочет, и все его круглое лицо лучится весельем; что он говорил, господин лейтенант? Да, они отделались от него, но ему это не по душе, он не привык к таким приемам, — а Тяжеловес — Монтанья не Лима, господин лейтенант, здесь приходится иметь дело с чунчами. Лейтенант встает, у него голова идет кругом от этой истории, сержант, пусть его не будят, даже если рухнет мир. Не хочет ли он выпить еще пивка, прежде чем пойти спать? Нет. Сказать, чтобы ему принесли кувшин с водой? Потом. Лейтенант кивает жандармам и выходит. На площади Санта-Мария де Ньевы полно индейцев, женщины, расположившись широким кругом, что-то размалывают, сидя на земле, у некоторых на коленях дети, сосущие грудь. Лейтенант останавливается посреди тропинки и, заслонив рукой глаза от солнца, смотрит на капироны — крепкие, высокие, мощные. Мимо него пробегает тощий пес, и, проводив его взглядом, офицер видит лоцмана Адриана Ньевеса. Тот подходит к лейтенанту и показывает обрывки газеты: этот Хум не так глуп, как думал сержант, он разорвал бумагу на клочки и бросил на площади, Ньевес только что нашел ее.
I
— Я открою вам один секрет, о котором вы даже не подозреваете, господин сержант, — сказал Тяжеловес, понизив голос. — Только чтобы никто не услышал.
Черномазый, Малыш и Блондин, облокотясь о стойку, разговаривали с Паредесом, который наливал им анисовку. Из таверны вышел мальчик с тремя глиняными горшочками в руках. Он прошел через площадь Санта-Мария де Ньевы и свернул в сторону полицейского участка. Горячее солнце золотило капироны, крыши и стены хижин, но землю заволакивал белесый туман, казалось, наплывавший с Ньевы.
— Они не слышат, — сказал сержант. — Что же это за секрет?
— Я уже знаю, кто та девушка, которая живет у Ньевесов, — сказал Тяжеловес, выплюнув черные зернышки папайи, и вытер платком потное лицо. — Помните, та, которая нас так заинтересовала в тот вечер.
— Ах вот как! — сказал сержант. — Ну, кто же она?
— Это та самая, которая выносила мусор у монахинь, — прошептал Тяжеловес, косясь на стойку, — которую выгнали из миссии за то, что она помогла сбежать воспитанницам.
Сержант порылся в карманах, но его сигареты лежали на столе. Он закурил, глубоко затянулся и выпустил облачко дыма. Попавшая в него муха заметалась и, жужжа, улетела.
— А как ты это узнал? — сказал сержант. — Тебе ее представили Ньевесы?
Тяжеловес стал прогуливаться вокруг хижины лоцмана, как будто невзначай, господин сержант, и в это утро увидел ее на ферме — она работала вместе с женой Ньевеса. Бонифация — вот как ее зовут. Не ошибся ли Тяжеловес? С чего бы она стала жить у Ньевесов, ведь она послушница, почти монахиня. Нет, с тех пор, как ее выгнали, она уже не послушница и не носит формы, а Тяжеловес ее сразу узнал. Немножко ростом не вышла, но в теле и, должно быть, молоденькая. Только пусть он ничего не говорит остальным.
— Ты что, меня болтуном считаешь? — сказал сержант. — Брось свои дурацкие наставления.
Паредес принес им два стаканчика анисовки и постоял у стола, пока они пили, потом вытер тряпкой столешницу и вернулся за стойку. Черномазый, Блондин и Малыш направились к выходу, и, едва вышли за порог, солнце розовым пламенем зажгло их лица и шеи. Туман поднялся выше, и издали жандармы казались безногими калеками или путниками, перебирающимися вброд через пенистую реку.
— Не трогай Ньевесов, они мои друзья, — сказал сержант.
А кто собирается их трогать? Но было бы безумием не воспользоваться случаем, господин сержант. Только они двое и знают про это и обделают дело как добрые товарищи, верно? Тяжеловес обработает ее и уступит ему, в общем, пополам, договорились? Но сержант, покашливая, — не нравятся ему эти дележки — и, выпуская дым изо рта и ноздрей, — какого черта, почему это ему должны достаться объедки.
— Но ведь я ее первым увидел, господин сержант, — сказал Тяжеловес. — И узнал, кто она, и все прочее. Но смотрите-ка, что здесь делает лейтенант.
Он указал в сторону площади. Утопая в белесой мути и жмурясь от солнца, к таверне приближался лейтенант в свежей рубашке. Когда он вынырнул из тумана, брюки до колен и ботинки были у него влажные от пара.
— Пойдемте со мной, сержант, — сказал он с крыльца. — Нас хочет видеть дон Фабио.
— Не забудьте о том, что я вам сказал, господин сержант, — сказал Тяжеловес.
Лейтенант и сержант по пояс погрузились в туман. Пристань и окрестные низенькие хижины уже поглотили его волны, вздымавшиеся теперь до самых крыш, но холмы были залиты ярким светом, в прозрачном воздухе четко вырисовывались строения миссии, зеленели, словно омытые, кроны деревьев, стволы которых, казалось, растворились в тумане, и солнечные блики играли на листьях и ветвях, опутанных серебристой паутиной.
— Вы поднимались к монахиням, господин лейтенант? — спросил сержант. — Девочкам, наверное, задали порку, а?
— Их уже простили, — сказал лейтенант. — Сегодня их поведут на речку. Начальница мне сказала, что больной уже лучше.
На крыльце дома губернатора они отряхнули мокрые брюки и соскребли о ступеньки грязь, налипшую на подошвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56