Но старик тряхнул своей белой шевелюрой, схватил весло и, потрясая им, как копьем, заставил их податься назад и установить очередь. Первой оказалась жена Паредеса. Толстая, неуклюжая, она никак не могла взобраться на плот, и старику пришлось помочь ей. Она долго все трогала, нюхала флаконы, нервно щупала ткани, а остальные, ропща, торопили ее, пока она не пошла назад к пристани по пояс в воде, держа над головою цветастое платье, бусы и белые туфли. Одна за другой женщины влезали на плот. Некоторые выбирали обновки медленно и недоверчиво, иные без конца торговались, а нашлись и такие, что хныкали или грозились, требуя скидки. Кое-кто из христиан возвращался с плота с полным мешком припасов, кое-кто из язычниц всего лишь с горсткой стекляшек для бус, но никто с пустыми руками. Когда пристань опустела, уже надвигалась ночь. Бонифация встала. Ньева была в разливе, и белые барашки волн набегали на берег под нависшими над водой ветвями и таяли у ее ног. Она выпачкалась в грязи, и к ее волосам и платью пристали травинки. Старик убирал товар и складывал ящики на корме. Над Санта-Мария де Ньевой небо было черное как смола и звезды на нем светились, как глаза филина, но на том берегу Мараньона голубая кромка еще противилась натиску ночи на цитадель горизонта, а из-за строений миссии всходила луна. Тощая фигура старика расплывалась в полутьме, только его грива серебрилась, как рыбья чешуя. Бонифация посмотрела в сторону селения: освещены были только дом губернатора и таверна Паредеса, да мерцали огоньки на холмах, в окнах главного здания. Темнота медленно заглатывала хижины вокруг площади, капироны, крутую тропинку. Бонифация вышла из своего убежища и, пригибаясь, побежала к пристани. Ил у берега был мягкий и теплый, а вода в заводи казалась неподвижной, и только в нескольких метрах от берега Бонифация почувствовала упорную силу течения, которую ей пришлось преодолевать, чтобы ее не снесло. Вода доходила ей уже до подбородка, когда она ухватилась за плот и увидела над собой белые штаны старика и пряди его волос. Уже поздно, пусть придет завтра. Бонифация слегка подтянулась и оперлась локтями о плот, а старик, наклонившись, вгляделся в нее. Она говорит по-испански? Понимает?
— Да, дон Акилино, — сказала Бонифация. — Добрый вечер.
— Пора спать, — сказал старик. — Лавочка уже закрыта, приходи завтра.
— Будьте добры, — сказала Бонифация, — позвольте мне на минутку подняться.
Ты, видно, тайком утащила деньги у мужа, потому и пришла в такое время, — сказал старик. — А что, если он завтра потребует их обратно?
Старик сплюнул в воду и засмеялся. Он сидел на корточках, белые волосы пенились вокруг его лица, и Бонифация видела его смуглый лоб без единой морщины и живые жгучие глаза.
— Ну да мне-то что, — сказал старик. — Мое дело — торговать. Валяй, подымайся.
Он было подал ей руку, но Бонифация одним гибким движением уже поднялась на плот и принялась отжимать платье и растирать руки. Что ей надо? Бусы? Туфли? Сколько у нее денег? Бонифация робко улыбнулась — не нужно ли дону Акилино сделать какую-нибудь работенку? — с мучительным ожиданием уставившись в рот старику. Не хочет ли он, чтобы ему стряпали, пока он будет в Сайта-Мария де Ньеве? Чтобы ему принесли фруктов? Чтоб ему почистили плот? Старик подошел к ней поближе — откуда он ее знает? — и сверху вниз окинул ее взглядом — он где-то видел ее, верно?
— Я хотела бы материйки, — сказала Бонифация и закусила губу. Она указала на шалаш, и глаза ее заблестели. — Той, желтенькой, которую вы убрали под самый конец. Я отработаю вам за нее, скажите только, какую работенку сделать, и я сделаю.
— Не надо мне никакой работенки, — сказал старик. — Значит, у тебя нет денег?
— Мне бы на платье, — с мягкой настойчивостью проговорила Бонифация. — Принести вам фруктов? Или лучше рыбы? И еще я помолюсь, чтобы с вами ничего не случилось в пути, дон Акилино.
— Молитвы мне не нужны, — сказал старик. Он пристально посмотрел на нее и вдруг щелкнул пальцами. — А, вот я и узнал тебя.
— Я выхожу замуж, не будьте злым, — сказала Бонифация. — Из этой материйки я сделаю себе платье, я умею шить.
— Почему ты не одета, как монашенка? — сказал дон Акилино.
— Я уже не живу у матерей, — сказала Бонифация. — Меня выгнали из миссии, а теперь я выхожу замуж. Дайте мне эту материйку, и я пока сделаю вам какую-нибудь работенку, а в следующий раз, когда вы приедете, заплачу вам солями, дон Акилино.
Старик положил руку на плечо Бонифации, заставил ее немного отступить назад, чтобы лунный свет упал на ее лицо, спокойно посмотрел в ее зеленые глаза, полные мольбы, и оглядел миниатюрную фигуру, обтянутую мокрым платьем, с которого капала вода; это была уже взрослая женщина. Монашенки выгнали ее за то, что она сошлась с мужчиной? С тем, за которого она выходит замуж? Нет, дон Акилино, она сошлась с ним потом, и никто в селении не знает, где она живет. А где она живет? Ее взяли к себе Ньевесы. Так как же насчет работенки?
— Ты живешь у Адриана и Лалиты? — сказал дон Акилино.
— Да. Они и познакомили меня с тем человеком, за которого я выхожу замуж, — сказала Бонифация. — Они были ко мне очень добры, обращались со мной, как с родной дочерью.
— Я поеду сейчас к Ньевесам, — сказал старик. — Поедем со мной.
— Ну а как же насчет материи? — сказала Бонифация. — Не заставляйте столько просить вас, дон Акилино.
Старик бесшумно соскочил в воду, и Бонифация увидела, как белая грива поплыла к пристани, а потом назад. Дон Акилино взобрался на плот с канатом на плече, смотал его, сноровисто, без усилий орудуя шестом, направил плот вверх,по реке, держась у самого берега. Бонифация взяла другой шест и, встав на противоположном борту, последовала примеру старика. У зарослей камыша течение было более сильное, и дону Акилино пришлось маневрировать, чтобы плот не отнесло от берега.
— Дон Адриан рано утром уехал рыбачить, но, должно быть, уже вернулся, — сказала Бонифация. — Я приглашу вас на свадьбу, дон Акилино, но вы дадите мне материйку, ладно? Я выхожу замуж за сержанта, вы его знаете?
— За полицейское рыло? Тогда не дам, — сказал старик.
— Не говорите так, он хороший, добрый человек, — сказала Бонифация. — Спросите у Ньевесов, они друзья сержанта.
В хижине лоцмана горели огоньки, а у перил вырисовывались темные силуэты. Плот пристал напротив крылечка, послышались приветственные возгласы, и Адриан Ньевес вошел в воду, чтобы взять чал и привязать его к свае. Затем он влез на плот и обнялся с доном Акилино, а потом старик поднялся на террасу, и Бонифация увидела, как он взял Лалиту за талию и подставил ей лицо, а она расцеловала его в щеки — удачная ли была поездка? — и в лоб, а трое ребятишек с визгом уцепились за его ноги, и он погладил их по головкам — ничего, только вот дожди помочили малость, затянулись что-то в этом году, чтоб им было пусто.
— Ах вот где ты была, — сказала Лалита. — А мы тебя повсюду ищем, Бонифация. Я скажу сержанту, что ты ходила в селение и виделась с мужчинами.
— Меня никто не видел, — сказала Бонифация. — Только дон Акилино.
— Все равно мы ему скажем, пусть поревнует, — засмеялась Лалита.
— Она пришла посмотреть на товары, — сказал старик. Он взял на руки младшего из детей, и они ворошили друг другу волосы. — Устал я, нынче мне пришлось работать весь день.
— Я налью вам стаканчик, пока приготовят ужин, — сказал лоцман.
Лалита принесла на террасу стул для дона Акилино, вернулась в комнату, и через минуту послышалось потрескивание углей в жаровне и запахло жареным. Ребятишки взобрались к старику на колени, и он ласкал их, чокаясь с Адрианом Ньевесом. Они уже допили бутылку, когда вышла Лалита, вытирая руки о подол юбки.
— До чего красивые у вас волосы, — сказала она, гладя дона Акилино по голове. — С каждым разом все белее, все шелковистее.
— Ты и у мужа хочешь разжечь ревность? — сказал старик.
Сейчас будет готов ужин, дон Акилино, она приготовила для него кое-что такое, что ему понравится, а старик мотал головой, пытаясь высвободиться из рук Лалиты: если она не оставит его в покое, он острижет себе волосы. Ребятишки тем временем выстроились в ряд перед ним и, умолкнув, выжидательно смотрели на него.
— Я знаю, чего они ждут, — сказал старик. — Не беспокойтесь, я не забыл, у меня для всех есть подарки. Тебе, Акилино, я привез тройку, настоящий мужской костюм.
Раскосые глазенки старшего мальчика загорелись, а Бонифация оперлась о перила. Старик встал, спустился с крылечка и вернулся на террасу со свертками, которые ребятишки вырвали у него из рук, а потом подошел к Адриану Ньевесу. Они, понизив голос, заговорили, и Бонифация заметила, что дон Акилино время от времени искоса поглядывает на нее.
— Твоя правда, — сказал старик. — Адриан говорит, что сержант — хороший человек. Ступай и возьми материю, это мой свадебный подарок.
Бонифация хотела поцеловать ему руку, но дон Акилино отдернул ее. И пока Бонифация возвращалась на плот, передвигала ящики и доставала материю, она слышала, как таинственно шепчутся старик и лоцман, а оборачиваясь, видела их сближенные лица — они все говорили и говорили. Она поднялась на террасу, и они замолчали. Пахло жареной рыбой, было слышно, как шумит лес, содрогаясь под порывами ветра.
— Завтра будет дождь, — сказал старик, нюхая воздух. — Это плохо для торговли. — Они, должно быть, уже на острове, — сказала Лалита немного погодя, когда они ели. — Прошло больше десяти дней, как они уехали. Ты рассказал ему, Адриан?
— Дон Акилино встретил их, — сказал лоцман Ньевес. — Вместе с жандармами плыли солдаты из Борха. Верно сказал сержант.
Бонифация заметила, что старик украдкой, как бы с беспокойством посматривает на нее. Но через минуту он уже опять улыбался и рассказывал забавные случаи из своей бродячей жизни.
Из своего первого похода они вернулись через две недели. Она сидела над обрывом, солнце красноватым светом освещало озеро, и вдруг они показались в горловине протоки. Лалита вскочила — поскорее спрятаться, — но тут же узнала их: в первой был Фусия, во второй — Пантача, в третьей — уамбисы. Почему они вернулись так скоро, ведь он сказал — на месяц? Она сбежала вниз, к причалу, и Фусия — приехал Акилино, Лалита? А она — нет еще, и он — сукин сын. Они привезли только шкурки ящериц, Фусия был в бешенстве — этак мы помрем с голоду, Лалита. Уамбисы смеялись, разгружая каноэ, их жены, без умолку вереща, суетились вокруг них, а Фусия — смотри, как они довольны, эти собаки, и было бы с чего — приехали мы в селенье шапров, а там ни души, и эти болваны все сожгли и отрубили голову псу. Никакой добычи, убыток, зряшная поездка, ни мячика каучука, одни шкурки, которые ни черта не стоят, а эти рады-радешеньки. Пантача был в одних трусах и почесывал у себя под мышками — надо двигаться глубже, хозяин, сельва велика и полна богатств, а Фусия — дубина, чтобы ехать дальше, нам нужен лоцман. Они пошли в хижину, поели бананов и жареной маниоки. Фусия все время говорил о доне Акилино: что могло случиться со стариком, до сих пор он меня никогда не подводил, а Лалита: в последние дни было очень дождливо, наверное, он где-нибудь укрылся, чтобы не промочить то, за чем мы его послали. Пантача, повалившись на гамак, чесал себе голову, ляжки, грудь — а что, если на порогах у него затонула лодка, хозяин? И Фусия — тогда мы пропали, не знаю даже, что будем делать. И Лалита — не пугайся так, уамбисы засеяли маниоку по всему острову и даже амбарчики построили, а Фусия — ерунда, когда еще они урожай соберут, и потом, это чунчи могут питаться одной маниокой, но не христиане, подождем дня два, и, если Акилино не приедет, придется мне что-нибудь предпринять. Немного погодя Пантача закрыл глаза, захрапел, и Фусия встряхнул его — пусть уамбисы растянут шкурки, пока не напились, а Пантача — сперва надо маленько отдохнуть, хозяин, все тело ломит, шутка ли, столько грести, и Фусия — ты что, не понимаешь, дурак? Оставь меня одного с моей бабой. А Пантача на это с обалделым видом — вы счастливчик, хозяин, у вас есть настоящая женщина — и с тоскою в глазах — а я уже сколько лет не прикасался к белой, и Фусия — убирайся, да поживее. Пантача, хныкая, ушел, и Фусия — ну вот, сейчас он одурманит себя, раздевайся же, Лалита, чего ты ждешь, а она — у меня месячные, а он — ну и что. А вечером, когда Фусия проснулся, они пошли в поселок, где повсюду пахло масато и валялись пьяные уамбисы. Пантача куда-то запропастился. Наконец они нашли его на другом краю острова — он расстелил свою циновку на берегу озера, и Фусия — что я тебе сказал, он ублажает себя на свой лад. Пантача что-то бормотал сквозь зубы, закрыв лицо руками, а возле него горел костер, и в горшочке варились какие-то травы. По ногам его ползали жуки, и Лалита — а он и не чувствует. Фусия погасил костер, пинком сбросил в воду горшочек — попробуем-ка его разбудить, — и они вдвоем принялись его трясти, щипать, бить по щекам, а он — я по чистой случайности родился в Куско, хозяин, душою я с Укайяли, и Фусия — слышишь? и она — слышу, он как помешанный, а Пантача — грустно у меня на сердце. Фусия встряхивал его, пинал ногой — чертов горец, сейчас не время бредить, надо не спать, не то мы помрем с голоду, и Лалита — он не слышит тебя, он сейчас в другом мире. А Пантача сквозь зубы — двадцать лет я прожил на Укайяли, хозяин, и пристрастился охотиться на арапайм, а крепкий я был, как чонта, кожу москиты не прокусывали. Я по пузырькам видел, когда арапаймы всплывают подышать воздухом, дай-ка мне острогу, Андрее, только продень конец да затяни покрепче — я привязываю ее, хозяин, — и я укладывал их с одного раза, а на Тамайа каноэ перевернулось, и я выплыл, а Андрее нет, ты утонул, брат, сирены утащили тебя на дно, теперь ты, наверное, их муж, зачем ты умер, голубчик Андрее. Они сели и стали ждать, когда он придет в себя, и Фусия — скоро очухается, не стоит терять этого чоло, хоть он и с придурью, но полезен мне, и Лалита — зачем он вечно дурманит себя своими отварами, а Фусия — чтоб не чувствовать себя одиноким. По циновке и по телу Пантачи ползали жуки и мокрицы, а он:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56