Язычники уже перестали бояться лупун — жили среди них, прикасались к ним. Родичи убитого все плакали и катались по земле. Акилино побежал к старухам, сплетавшим листья унгураби. Надо сменить крыши, говорили они, а то пойдет дождь и нас зальет.
— Сколько лет могло быть этой шапре, когда ты привез ее на остров? — сказал Акилино.
— Лет двенадцать, она была еще совсем девочка, — сказал Фусия. — И целенькая, Акилино, ее еще никто не трогал. Да и вела себя не как скотина бесчувственная, отзывалась на ласку, льнула ко мне, как щеночек.
— Бедная Лалита, — сказал Акилино. — Представляю, как у нее вытянулось лицо, когда она увидела тебя с девчонкой, Фусия.
— Не сочувствуй этой суке неблагодарной, — сказал Фусия. — Она еще мало от меня натерпелась, я только об этом и жалею.
Они свирепые, кровожадные? Может быть, но к Акилино они были добры. Они научили его мастерить стрелы и остроги, позволяли ему играть с палками, из которых они вытачивали пукуны, и пусть к некоторым вещам у них душа не лежит, разве они не построили хижины, не засеяли клочки земли, не ткали одеяла? И разве они не привозили еду, когда у дона Акилино кончались консервы? И Фусия говорил — хорошо, что они дикари и думают только о схватках, о мести, если бы пришлось делить с ними барыши, нам мало что оставалось бы, а Лалита — если мы когда-нибудь разбогатеем, Фусия, то этим мы будем обязаны уамбисам.
— Когда я был молодым парнем, в Мойобамбе мы собирались шайкой и подстерегали женщин ламистов, — сказал Акилино. — Стоило какой-нибудь отойти подальше, мы всем скопом набрасывались на нее, не глядя, молодая она или старая, хорошенькая или дурнушка. Но разве можно променять христианку на чунчу?
— С этой у меня было не так, как с другими, старик, — сказал Фусия. — Мне нравилось не только спать с ней, но и валяться в гамаке, и смешить ее. И я жалел, что не знаю языка шапров, а то мы могли бы поговорить.
— Черт возьми, Фусия, ты улыбаешься, — сказал Акилино. — Вспоминаешь об этой девчонке и веселеешь. Что же тебе хотелось сказать ей?
— Мало ли что, — сказал Фусия. — Как тебя зовут, ляг на спину, посмейся еще. Или чтоб она расспрашивала о моей жизни, а я бы ей рассказывал.
— Ну и ну, — сказал Акилино. — Значит, ты влюбился в эту маленькую чунчу.
Вначале можно было подумать, что они не видят ее, что она просто не существует для них. Лалита проходила мимо, а они продолжали трепать чамбиру и даже не подымали головы. Потом женщины начали оборачиваться и пересмеиваться с ней, но не отвечали, когда она с ними заговаривала, и она ломала себе голову — они не понимают ее? Или Фусия запретил им разговаривать с ней? Но они играли с Акилино, а как-то раз одна уамбиска побежала за ними и, догнав, надела на Акилино бусы из зерен и ракушек — это была та самая уамбиска, которая вдруг уехала, ни с кем не попрощавшись, и не вернулась, точно канула в воду. Фусия говорил — вот это хуже всего, когда хотят приезжают, когда вздумается уезжают, а через несколько месяцев возвращаются как ни в чем не бывало. Проклятая штука иметь дело с дикарями, Лалита.
— Бедняжка до ужаса боялась их, — сказал Фусия. — Когда приближался уамбис, она бросалась к моим ногам и, вся дрожа, цеплялась за меня. Уамбисы были для нее страшней самого дьявола, старик.
— Может быть, женщина, которую они убили в Пусаге, была ее мать, — сказал Акилино. — И потом, все язычники ненавидят уамбисов. И неудивительно — они гордецы, всех презирают, и нет другого такого разбойного племени.
— А по мне, они лучше других, — сказал Фусия. — Мне по душе их нрав. Видел ты хоть одного уамбиса-слугу или уамбиса-пеона? Они не дают себя эксплуатировать белым. Они любят только охотиться и воевать.
— Поэтому их и перебьют всех до одного, даже на развод не останется, — сказал Акилино. — Но ты-то их эксплуатировал в свое удовольствие, Фусия. Они разбойничали на Мороне, Патасе и в Сантьяго, а ты на этом зарабатывал деньги.
— Я поддерживал их ружьями и доставлял туда, где были их враги, — сказал Фусия. — Они видели во мне не хозяина, а союзника. Что-то они теперь сделают с шапрой? Наверняка они уже отняли ее у Пантачи.
Родичи убитого продолжали плакать и до крови кололи себя колючками — чтобы полегчало, хозяйка, вместе с дурной кровью выходят печали и страдания, а Лалита — может, это и верно, когда у ней будет горе, она попробует. И вдруг мужчины и женщины поднялись и побежали к обрыву. Они влезали на лупуны, показывали на озеро. Едут? Да, в горловине протоки показалось каноэ — носовой, Фусия, много груза, а за ним второе — Пантача, Хум, еще груз, уамбисы и лоцман Ньевес. И Лалита — смотри, Акилино, сколько каучука, никогда не видела столько, слава Богу, скоро они разбогатеют и уедут в Эквадор, а Акилино визжал от радости — понял? — только жаль уамбиса, которого убили.
— Он остался без женщины и без хозяина, — сказал Фусия. — Наверно, повсюду ищет меня, бедняга, и плачет в голос от горя.
— Пантачу нечего жалеть, — сказал Акилино. — Это пропащий человек, он совсем рехнулся от своих отваров. Наверное, и не заметил, что тебя нет. Когда я в последний раз приехал на остров, он меня даже не узнал.
— А как ты думаешь, кто меня кормил, когда эти сволочи смотались? — сказал Фусия. — Он стряпал для меня, ходил охотиться и ловить рыбу. Я не мог подняться, старик, и он, как верный пес, весь день не отходил от моей постели. Уверяю тебя, старик, он плачет от горя.
— Я тоже иной раз пил отвар, — сказал Акилино. — Но Пантача до того пристрастился к этой отраве, что удержу не знает. Он скоро умрет.
Уамбисы, шлепая по воде, ходили взад и вперед — выгружали из каноэ черные мячи каучука и шкуры, а Лалита махала им рукой с обрыва, и тут появилась она. Это была не уамбиска и не агварунка, и одета она была по-праздничному: зеленые, желтые, красные бусы, перья на голове, серьги в ушах и длинный итипак с черными узорами. Уамбиски, стоявшие над обрывом, тоже глазели на нее. Шапра? Шапра, перешептывались они, и Лалита схватила Акилино, побежала к своей хижине и села на крылечко.
Они что-то задерживались. Вдали видны были уамбисы, проходившие с мячами каучука на плече, и Пантача, растягивавший шкуры на солнце. Наконец подошел лоцман Ньевес с соломенной шляпой в руке. Они ездили далеко, хозяйка, и путь был нелегкий — много водоворотов, потому эта поездка и продолжалась так долго, а она — больше месяца. В Пусаге убили одного уамбиса. Она уже знает, ей рассказали те, что приехали утром. Лоцман надел шляпу и направился к своей хижине. Потом пришел Фусия, и с ним эта девчонка. Лицо у нее тоже было праздничное, ярко накрашенное, и при каждом ее движении позванивали серьги и ожерелья. Вот служанка Лалите, он привез эту шапру из Пусаги. Она напугана уамбисами, ничего не понимает, надо немножко научить ее испанскому.
— Ты всегда плохо говоришь о Пантаче, — сказал Фусия. — У тебя для всех доброе сердце, старик, только не для него.
— Я его подобрал и привез на остров, — сказал Акилино. — Если бы не я, он давно уже помер бы. Но он мне противен. Стоит ему выпить отвар, он уже не человек, а животное, Фусия. Хуже, чем животное, смотрит и не видит, слушает и не слышит.
— Мне он не противен, потому что я знаю его историю, — сказал Фусия. — Пантача — человек бесхарактерный, и, когда он в дурмане, он чувствует себя сильным и забывает о несчастьях, которые перенес, и о друге, которого потерял на Укайяли. Где ты нашел его, старик? Кажется, где-то в этих местах?
— Пониже, на пологом бережку, — сказал Акилино. — На него было жалко смотреть — полуголый, умирающий от голода, а глаза безумные — он и тогда был в дурмане. Я понял, что он в бегах. Я дал ему поесть, и он стал лизать мне руки, точно пес, как ты давеча сказал.
— Налей мне стаканчик, — сказал Фусия. — А теперь я завалюсь спать на целые сутки. Поездка была прескверная. Каноэ Пантачи перевернулось перед тем, как войти в протоку, а в Пусаге у нас была стычка с шапрами.
— Отдай ее Пантаче или лоцману, — сказала Лалита. — У меня уже есть служанки, и эта мне не нужна. Зачем ты ее привез?
— Чтобы она тебе помогала, — сказал Фусия. — И потому, что эти собаки хотели ее убить.
Но Лалита начала реветь — разве она не была ему хорошей женой, не делила с ним все невзгоды? Он думает, она глупая? Разве она не понимает, что он привез эту девчонку, потому что она ему приглянулась? А Фусия спокойно раздевался, раскидывая одежду: кто здесь командует? С каких это пор она позволяет себе с ним препираться? И в конце концов, какого черта, мужчине нужно немножко разнообразия, и нечего реветь, он этого не любит, и потом, ей-то что, ведь шапра у нее ничего не отнимет, он же сказал, она будет служанкой.
Ты так отделал ее, что она купалась в крови, даже сознание потеряла, — сказал Акилино. — Я приехал через месяц, а Лалита еще была вся в синяках.
— Она рассказала тебе, что я ее вздул, но умолчала о том, что хотела убить шапру? — сказал Фусия. — Уже засыпая, я увидел, как она схватила револьвер, и меня взяла злость. И потом, если я и бил ее иной раз, эта сука мне с лихвой отплатила.
— У Лалиты золотое сердце, — сказал Акилино. — Она ушла с Ньевесом не для того, чтобы тебе отомстить, а потому что полюбила его. И если она хотела убить шапру, то, наверное, из ревности, а не по злобе. А с ней она тоже потом подружилась?
— Еще больше, чем с ачуалками, — сказал Фусия. — Разве ты не видел? Она не хотела, чтобы я отдал ее Ньевесу, говорила, пусть лучше остается, она мне помогает. А когда Ньевес отдал ее Пантаче, она плакала вместе с шапрой. Она научила ее говорить по-испански и вообще нянчилась с ней как с ребенком.
— Женщины — странный народ, иногда их трудно понять, — сказал Акилино. — А теперь давай-ка поедим. Только вот спички отсырели, не знаю, как я разожгу жаровню.
Она была уже старуха, жила одна, и ее единственным товарищем был осел с грязновато-желтой шерстью и медлительной, величавой поступью, которого она каждое утро нагружала корзинами с грязным бельем, собранным накануне в домах знатных пьюранцев. Как только прекращался песчаный дождь, Хуана Баура выходила из Гальинасеры с палкой в руке, которой она время от времени подгоняла животное. Там, где прерывается парапет, ограждающий улицу Малекон, она сворачивала, вприпрыжку спускалась по пыльному откосу, проходила под металлическими фермами Старого Моста и располагалась у излучины, где Пьюра, размывая берег, образует маленькую заводь. Сидя на валуне, по колено в воде, она принималась стирать, а осел тем временем, как это сделал бы праздный или очень усталый человек, валился на рыхлую землю и задремывал, греясь на солнце. Иногда туда приходили и другие прачки, с которыми можно было поболтать. Если Хуана Баура была одна, она напевала и бормотала себе под нос, выжимая скатерть, — проклятый знахарь, ты сведешь меня в могилу, — полоща нижние юбки, — завтра первая пятница, — намыливая простыню, — каюсь в грехах моих, отец Гарсиа. От воды кисти рук и ноги по щиколотку были у нее белые, гладкие, свежие, как у молодой, но в остальном время не щадило ее — все темнее становилась кожа, все больше появлялось морщин. Когда она ступала в реку, ноги ее обычно уходили в мягкий песок русла, но иногда натыкались на что-то твердое или вязкое и ослизлое, вроде застрявшей в иле мертвой рыбы. Разве только такими мелочами и отличалось для нее одно утро от другого. Но в эту субботу она вдруг услышала у себя за спиной душераздирающее рыдание. Она потеряла равновесие и шлепнулась в реку, корзина, которую она держала на голове, опрокинулась, и белье поплыло по воде. Ворча и барахтаясь, Хуана схватила корзину, поймала сорочки, кальсоны, платья и тут увидела дона Ансельмо: он стоял, уронив голову и закрыв лицо руками. Корзина опять упала в реку, и прежде чем она до краев наполнилась водой и затонула, Хуана уже была возле старика. Она смущенно пролепетала слова удивления и утешения, а дон Ансельмо продолжал плакать, не поднимая головы. Не плачьте, говорила Хуана, а река между тем завладевала бельем и бесшумно уносила его, Боже мой, успокойтесь, дон Ансельмо, что с вами случилось, вы больны? Вон там, напротив, живет доктор Севальос, хотите я его позову? Вы не представляете, как вы меня испугали. Осел открыл глаза и искоса посмотрел на них. Дон Ансельмо, должно быть, стоял здесь уже давно — его брюки, рубашка, волосы были в песке, шляпу, упавшую к его ногам, почти замело, ботинки промокли. Скажите, ради Бога, что с вами, дон Ансельмо, говорила Хуана, видно, у вас большое горе, раз вы плачете, как женщина. Когда он поднял голову, она перекрестилась: опухшие веки, круги под глазами, небритое, грязное лицо. Дон Ансельмо, дон Ансельмо, скажите, чем я могу вам помочь, а он: сеньора, я вас ждал, и голос его прервался. Меня, дон Ансельмо? — сказала Хуана, широко раскрыв глаза. Он кивнул, опять уронил голову и всхлипнул, а Хуана — но в чем же дело, дон Ансельмо? И он простонал: умерла Тоньита, донья Хуана, а она — что вы говорите, Боже мой, что вы говорите? — а он: она жила со мной, не питайте ко мне ненависти, и голос его снова пресекся. Он с трудом поднял руку и указал в ту сторону, где среди песков под голубым небом сверкало, как изумруд, зеленое здание. Но Хуана его не видела. Она уже взбиралась вверх по откосу, а через минуту, спотыкаясь и истошно крича, бежала по улице Малекон, где одно за другим распахивались окна, из которых выглядывали удивленные лица.
Хулио Реатеги поднимает руку: хватит с него, пусть убирается. Капрал Роберто Дельгадо выпрямляется, опускает ремень, вытирает потное, налившееся кровью лицо, а капитан Кирога — перестарался, что он, оглох или не понимает приказаний? Он подходит к лежащему на земле медно-красному уракусу, шевелит его носком ботинка, и тот издает слабый стон. Притворяется, господин капитан, хочет перехитрить их, сейчас увидите. Капрал потирает руки — ну, падаль! — размахивается, изо всей силы бьет его ногой, и при втором пинке агварун вскакивает, как кошка, — капрал был прав, ничего с ним не сделалось, выносливый, мерзавец, — и, пригнувшись, бежит во всю мочь, а капитан думал, он потерял сознание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56