И сержант: конечно, ни одна женщина не устоит перед песнями, которые у них поют. В Пьюре, когда парень влюбляется, он идет за друзьями, все берут гитары и покоряют девушку серенадами. У них есть замечательные музыканты, сеньора, он многих знал — одного старика, который чудо как играл на арфе, одного композитора, сочинявшего вальсы. Адриан Ньевес кивком указал Лалите в глубину хижины: а она не выйдет? Лалита пожала плечами.
— Не хочет показываться, стесняется, — сказала она. — Не могу уговорить. Бонифация, как олененок, сержант, чуть что настораживается, все ее пугает.
— Пусть хотя бы выйдет поздороваться с сержантом, — сказал Ньевес.
— Оставьте ее, — сказал сержант. — Пусть не выходит, раз ей не хочется.
— Нельзя так быстро переменить жизнь, — сказала Лалита. — До сих пор вокруг нее были одни только женщины, и бедняжка боится мужчин, говорит, что их надо остерегаться, как ядовитых змей. Должно быть, ее этому монашенки научили. Сейчас она спряталась где-то на ферме.
— Женщины боятся мужчин, пока не попробуют, — сказал Ньевес. — А потом меняются, становятся ненасытными.
Лалита отошла от окна, а через минуту снова послышался ее голос, в котором звучала легкая обида: к ней это, во всяком случае, не относится, она никогда не боялась мужчин и не была ненасытной, зачем Адриан говорит такие вещи? Лоцман расхохотался и наклонился к сержанту: Лалита — хорошая женщина, но с характером, тут уж ничего не скажешь. На террасу вышел Акилино — добрый вечер, — маленький, тоненький, с живыми раскосыми глазами. Он принес лампу и поставил ее на перила. Двое других ребятишек, гладковолосые, в коротких, штанишках, босые, вынесли столик. Сержант подозвал их, и пока он щекотал их и смеялся вместе с ними, Лалита и Ньевес принесли фрукты, копченую рыбу, маниоку — как все это аппетитно выглядит, сеньора, — и несколько бутылок анисовки. Лоцман дал каждому из детей его порцию, и они ушли. У них прелестные чурре, дон Адриан, — так в Пьюре называют ребятишек, сеньора, — сержант вообще любит детей.
— За ваше здоровье, сержант, — сказал Ньевес. — Мы очень рады видеть вас у себя в доме.
— Бонифация боится людей, зато она очень работящая, — сказала Лалита. — Она помогает мне на ферме и умеет стряпать. А как она шьет! Вы видели штанишки на детях? Это она их сшила, сержант.
— Но ты должна посоветовать ей, чтобы она так не дичилась, а то никогда не выйдет замуж.
— Если бы вы знали, сержант, какая она молчаливая. Только и раскрывает рот, когда мы ее о чем-нибудь спросим.
— По-моему, это хорошо, — сказал сержант. — Я не люблю трещоток.
— Тогда Бонифация вам очень понравится, — сказала Лалита. — От нее в жизни не услышишь лишнего слова.
— Раскрою вам один секрет, сержант, — сказал Ньевес. — Лалита хочет женить вас на Бонифации. Она мне все время это говорит, для того и попросила меня пригласить вас. Остерегайтесь, пока еще есть время.
Лицо сержанта приняло смешливое и вместе с тем слегка меланхолическое выражение — он уже однажды собирался жениться. Тогда он только что поступил в жандармерию и встретил девушку, которая его полюбила, и он тоже был к ней неравнодушен. Как ее звали? Лира. Ну и что же случилось? Ничего, сеньора, просто его перевели из Пьюры, а Лира не захотела поехать с ним, на том и кончился их роман.
— Бонифация поехала бы за своим суженым хоть на край света, — сказала Лалита. — В наших местах мы, женщины, не ставим мужчинам условий. Вам надо жениться на здешней, сержант.
— Вы видите, когда Лалита заберет себе что-нибудь в голову, она не отступится, пока не добьется своего, — сказал Ньевес. — Лоретанки — настоящие разбойницы, сержант.
— Какие вы милые люди, — сказал сержант. — В Санта-Мария де Ньеве говорят, что Ньевесы бирюки, ни с кем не общаются. А между тем, сеньора, за все время, что я здесь, вы первые пригласили меня к себе.
— Это потому, что никто не любит жандармов сержант, — сказала Лалита. — Вы ведь знаете, какие они. Заводят шашни с девушками, а потом бросают их беременными и переводятся в другое место.
— Тогда почему же ты хочешь женить сержанта на Бонифации? — сказал Ньевес. — Одно с другим не вяжется.
— Не ты ли мне говорил, что сержант — совсем другой человек? — сказала Лалита. — Хотя кто его знает, верно ли это.
— Верно, сеньора, — сказал сержант. — Я человек честный, добрый христианин, как здесь говорят. А уж друзья могут на меня положиться как на каменную стену. Я вам очень благодарен, дон Адриан, правда, мне очень хорошо у вас в доме.
— Всегда будем вам рады, — сказал Ньевес. — Приходите проведать Бонифацию. Но не вздумайте ухаживать за Лалитой, потому что я очень ревнив.
— Вполне понятно, дон Адриан, — сказал сержант. — Сеньора так хороша собой, что на вашем месте я бы тоже ее ревновал.
— Вы очень любезны, сержант, — сказала Лалита. — Но я понимаю, что вы говорите это просто так, теперь меня уже не назовешь красивой. Вот в молодости — да, я была хорошенькая.
— Да ведь вы и сейчас еще совсем молоденькая, — сказал сержант.
— Как бы чего не вышло, — сказал Ньевес. — Лучше не приходите, когда меня нет дома, сержант.
На ферме все лаяли собаки и время от времени слышались голоса детей. Вокруг лампы, заправленной смолой, кружились мотыльки, Ньевес и сержант пили, болтали и шутили, как вдруг — лоцман Ньевес! — и все трое повернули голову в ту сторону, где шелестела листва прибрежных деревьев: тропинку, которая вела к Санта-Мария де Ньеве, не было видно в темноте. Лоцман Ньевес! И сержант — это Тяжеловес, вот не было печали, что ему нужно, чего он беспокоит его в такое время, дон Адриан. Дети вбежали на террасу. Акилино подошел к лоцману и тихо сказал ему, что его зовут.
— Похоже, надо куда-то ехать, сержант, — сказал лоцман Ньевес.
— Да он, наверное, пьян, — сказал сержант. — Не слушайте его. Тяжеловес, как выпьет, так начинает дурить.
Ступеньки крылечка заскрипели, и за спиной Акилино выросла массивная фигура Тяжеловеса — вот он где, господин сержант, наконец-то он его нашел, лейтенант и ребята его везде разыскивают.
— Я не на дежурстве, — проворчал сержант. -Чего они от меня хотят?
— Воспитанниц нашли, — сказал Тяжеловес. — На них наткнулась партия лесорубов поблизости от лагеря, что вверх по реке. Часа два назад в миссию прибыл нарочный. Матери всех подняли на ноги, сержант. Говорят, одна девочка занедужила.
Тяжеловес обмахивался кепи, а Лалита осаждала его вопросами. Лоцман и сержант встали. Вот какая штука, сеньора, надо сейчас же отправляться за ними. Они хотели подождать до утра, но монашенки уговорили дона Фабио и лейтенанта, и сержант: что ж, они ночью поедут? Да, господин сержант, матери боятся, как бы лесорубы не изнасиловали старших девочек.
— Они правы, — сказала Лалита. — Бедняжки, столько дней провести в лесу. Поторопись, Адриан, ступай.
— Что же делать, — сказал лоцман. — Пойду залить газолин в моторку, а вы пока выпейте с сержантом.
— Спасибо, с удовольствием, — сказал Тяжеловес. — Ну и жизнь у нас, верно, сержант? Мне очень жаль, что я прервал ваш ужин.
— Их всех нашли? — послышался голос из хижины. Все посмотрели на окно, в котором вырисовывалась фигура женщины с густыми короткими волосами — лицо ее расплывалось в полутьме.
— Кроме двоих, — сказал Тяжеловес, подавшись к окну. — Тех, что из Чикаиса.
— Почему же они их не привезли вместо того, чтобы присылать нарочного? — сказала Лалита. — Хорошо еще, что их нашли, слава Богу, что нашли.
Им не на чем было привезти их, сеньора, и Тяжеловес с сержантом вглядывались в окно, но женщина уже отодвинулась в сторону, и теперь видно было только краешек лица да темную прядь волос. В нескольких шагах от хижины раздавался голос Адриана Ньевеса, который приказывал детям принести одно, подать другое, и было слышно, как они ходят взад и вперед, пробираясь через папоротник и шлепая по воде. Лалита налила жандармам анисовки, и они выпили — за ваше здоровье, господин сержант, а сержант — за здоровье сеньоры, дурень.
— Значит, лейтенант взвалил на меня эту работенку, — сказал сержант. — Но не один же я отправлюсь за девочками, кто поедет со мной?
— Малыш и я, — сказал Тяжеловес. — И еще одна монашенка.
— Мать Анхелика? — послышался голос из-за перегородки, и они опять обернулись к окну.
— Наверное, — сказал Тяжеловес. — Ведь мать Анхелика разбирается в медицине, она и полечит ту, что занедужила.
— Дайте ей хины, — сказала Лалита. — Но сразу всех вы не перевезете — в лодку не поместятся, придется съездить раза два или три.
— Хорошо, что луна светит, — сказал лоцман Ньевес, подойдя к террасе. — Через полчаса я буду готов.
— Ступай к лейтенанту, Тяжеловес, доложи, что сейчас тронемся, — сказал сержант.
Тяжеловес кивнул, попрощался и, посвистывая, направился к крыльцу. Едва он приблизился к окну, смутный силуэт отпрянул назад и вновь появился, когда Тяжеловес уже спускался по лесенке.
— Иди сюда, Бонифация, — сказала Лалита. — Я представлю тебе сержанта.
Лалита взяла сержанта под руку и подвела к двери. На пороге показалась женская фигура. Сержант, протянув руку, смущенно глядел на два зеленоватых огонька, светившихся в полутьме, пока к его пальцам не прикоснулись на мгновение пальцы девушки. Очень приятно — к вашим услугам, сеньорита. Лалита улыбалась.
— Я думал, он такой же, как ты, — сказал Фусия. — И вот видишь, старик, какая это была ужасная ошибка.
— Я тоже насчет него обмишулился малость, — сказал Акилино. — Я не думал, что Адриан Ньевес способен на это. Казалось, ему ни до чего нет дела. Никто не заметил, как это началось?
— Никто, — сказал Фусия. — Ни Пантача, ни Хум, ни уамбисы. Будь проклят час, когда эти собаки на свет появились.
— Опять в, тебе злоба закипает, Фусия, — сказал Акилино.
И тогда Ньевес увидел ее, забившуюся в угол, возле кувшина из голубой глины, — большую, мохнатую, черную как уголь. Он тихо-тихо поднялся с циновки, поискал вокруг: одежда, каучуковые сандалии, веревка, тыквенные бутылки, чамбировая корзина — ничего подходящего. Она не шевелилась, затаившись в углу, наверное, наблюдала за ним из-под своих тонких, похожих на вьюнки, бурых лапок, отражавшихся в глазури кувшина. Он сделал шаг, снял с гвоздя мачете, а она все не убегала, но наверняка следила за каждым его движением своими маленькими злыми глазками, и он представил себе, как пульсирует ее красное брюшко. Он на цыпочках подошел к ней, и она вдруг свернулась в клубок и замерла, как бы в тоскливом ожидании удара. Он ударил, и послышался легкий хруст. Лапы он не задел; шерсть на них была черная, длинная, шелковистая. Плетеный коврик был рассечен и забрызган кровью. Ньевес повесил на место мачете, но не лег опять, а подошел к окну и закурил. В лицо ему веяло дыхание сельвы с ее шумами и запахами. Угольком сигареты он старался обжечь летучих мышей, задевавших крыльями металлическую сетку, которой было забрано окно.
— Они никогда не оставались одни на острове? — сказал Акилино.
— Один раз оставались, потому что этот пес заболел, — сказал Фусия. — Но это было в самом начале. В то время они еще не могли спутаться — не посмели бы, боялись меня.
— Разве есть что-нибудь страшнее, чем ад? — сказал Акилино. — А все-таки люди грешат. Не ото всего удерживает страх.
— Ада никто не видел, — сказал Фусия. — А меня они видели все время.
— Ну и что, — сказал Акилино. — Когда мужчину и женщину тянет друг к другу, никому их не остановить. Их так и печет, как будто нутро горит. Разве с тобой этого никогда не было?
— Ни одна женщина не заставила меня это испытать, — сказал Фусия. — Но вот теперь меня разобрало, старик, теперь разобрало. Я себе места не нахожу, как будто меня поджаривают на раскаленных углях.
Справа среди деревьев виднелись костры, мелькали фигуры уамбисов, а слева, там, где построил себе хижину Хум, все было окутано темнотой. В вышине, вырисовываясь на фоне темно-синего неба, колыхались кроны лупун. В лунном свете белела тропинка, которая спускалась по косогору, поросшему кустарником и папоротником, и, огибая черепаший бочаг, вела на берег озера, в этот час, должно быть, голубого, тихого и пустынного. Продолжает ли спадать вода в бочаге? На суху ли уже перемет? Скоро покажутся копошащиеся на песке черепахи с вытянутыми вверх морщинистыми шеями и гноящимися, выпученными от удушья глазами, и надо будет срывать с них щиты лезвием мачете, резать на ломтики белое мясо и солить его, пока оно не испортилось от жары и сырости. Ньевес бросил сигарету и хотел было задуть лампу, как вдруг постучали в дверь. Он отодвинул засов, и вошла Лалита в уамбисском итипаке, с распущенными волосами, босая.
— Если бы мне пришлось выбирать, кому из них двоих отомстить, я бы выбрал ее, Акилино, — сказал Фусия. — Потому что наверняка эта сука его сама завлекла, когда увидела, что я болен.
Ты с ней плохо обращался, бил ее, и потом у женщин тоже есть своя гордость, Фусия, — сказал Акилино — Какая же стала бы это терпеть? Из каждой поездки ты привозил женщину и забавлялся с ней в свое удовольствие.
— Думаешь, она злилась на меня из-за чунчей? -сказал Фусия. — Что за глупость, старик. Эта сука распалилась потому, что я уже не мог с ней спать.
— Лучше не говори об этом, Фусия, — сказал Акилино, — а то опять на тебя тоска нападет.
— Но ведь они оттого и спутались, что я не мог спать с Лалитой, — сказал Фусия. — Разве ты не понимаешь, Акилино, какое это несчастье, какая это ужасная вещь.
— Я вас не разбудила? — сонным голосом сказала Лалита.
— Нет, не разбудили, — сказал Ньевес. — Добрый вечер, заходите.
Он запер дверь на засов, подтянул брюки и скрестил руки на голой груди, но тут же опустил их и с минуту постоял, переминаясь с ноги на ногу. Наконец он указал в угол, где стоял кувшин из голубой глины: к нему забралась мохнатка, и он ее только что убил. Всего неделю назад он засыпал все ходы — Лалита села на циновку, — но эти твари каждый день проделывают новые.
— Потому что они голодные, — сказала Лалита. — Такая пора. Однажды я просыпаюсь и, можете себе представить, не могу пошевелить ногой. Смотрю — маленькое пятнышко, а потом это место вспухло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56