Ошеломленная, растроганная, просветлевшая толпа окружала дона Ансельмо, и уже никто — ни девицы, ни гальинасерки, ни мангачи — не смотрели на Зеленый Дом, пылавший в огне, который начинал гасить неизменный песчаный дождь, знаменуя реванш пустыни.
Непобедимые вошли, как всегда, — ударом ноги распахнув дверь и распевая гимн: они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.
— Я могу тебе только рассказать, что я слышал в ту ночь, — сказал арфист. — Ты ведь знаешь, девушка, что я почти ничего не вижу. Это меня и избавило от полиции, меня оставили в покое.
— Молоко уже горячее, — сказала Чунга из-за стойки. — Помоги мне, Дикарка.
Дикарка встала из-за столика музыкантов, направилась в бар, и они с Чунгой принесли кувшин молока, хлеб, молотый кофе и сахар. В зале еще горели лампы, но в окна уже лился яркий дневной свет.
— Девушка не знает, как было дело, Чунга, — сказал арфист, отхлебывая молоко маленькими глотками. — Хосефино не рассказал ей.
— Когда я его спрашиваю, он отмахивается, — сказала Дикарка. — Говорит, почему это тебя так интересует, не приставай, я ревную.
— Мало того, что у него совести нет, он еще лицемер и циник, — сказала Чунга.
— Когда они вошли, здесь было только два посетителя, — сказал Болас. — Вот за тем столиком. Один из них Семинарио.
Братья Леон и Хосефино расположились в баре. Они орали и дурачились: мы тебя любим, Чунга-Чунгита, ты наша королева, наша мамуля, Чунга-Чунгита.
— Перестаньте валять дурака и заказывайте что-нибудь или проваливайте, — сказала Чунга и повернулась к оркестру: — Почему вы не играете?
— А мы не могли, — сказал Болас, — непобедимые подняли адский шум. Сразу было видно, что они рады-радешеньки.
— Потому что в тот вечер у них была пропасть денег, — сказала Чунга.
— Посмотри-ка, посмотри, — сказал Обезьяна, показывая ей веер бумажек и облизывая губы. — Сколько тут по-твоему?
— До чего ты жадная, Чунга, так и впилась глазами, — сказал Хосефино.
— Наверняка ворованные, — отпарировала Чунга. — Что вам подать?
— Они уже, наверное, были навеселе, — сказала Дикарка. — Подвыпивши, они всегда сыпят шуточками и поют.
Привлеченные шумом, на лестнице показались девицы: Сандра, Рита, Марибель. Но при виде непобедимых у них сделались кислые физиономии, они перестали красоваться, и послышался громовой смех Сандры — ах, это они, вот те на, но Обезьяна встретил их с распростертыми объятиями — пусть идут к ним, пусть заказывают что угодно — и показал им бумажки.
— И музыкантам подай что-нибудь, Чунга, — сказал Хосефино.
— Славные ребята, — улыбнулся арфист. — Всегда они нас угощают. Я знал отца Хосефино, девушка. Он был лодочником и перевозил скот, который пригоняли из Катакаоса. Его звали Карлос Рохас. Очень симпатичный человек.
Дикарка снова наполнила чашку арфиста и насыпала сахару. Непобедимые сели за стол вместе с Сандрой, Ритой и Марибелью и стали вспоминать партию в покер, которую они только что сыграли в «Королеве». Молодой Алехандро с томным видом пил кофе. Они непобедимые; не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.
— Мы их честно выиграли, Сандра, клянусь. Нам везло.
— Все козыри три раза подряд, вы видели что-нибудь подобное?
— Они разучили с девушками слова, — сказал арфист, добродушно посмеиваясь, — а потом подошли к нам и стали просить, чтобы мы им сыграли гимн. А я сказал — пожалуйста, но сперва попросите разрешения у Чунги.
— И ты закивала нам, Чунга, мол, сыграйте, — сказал Болас.
— Они сорили деньгами, как никогда, — объяснила Чунга Дикарке. — Отчего же мне было не потрафить им.
— Вот так иной раз и случаются несчастья, с меланхоличным жестом сказал Молодой, — все началось из-за какой-то песенки.
— Спойте, чтобы мы уловили мотив, — сказал фист. — Ну-ка, Молодой, Болас, раскройте пошире уши.
Пока непобедимые хором напевали гимн, Чунга покачивалась в своем кресле-качалке, как благодушная хозяйка дома, а музыканты отбивали такт ногой и про себя повторяли слова. Потом все вместе запели во все горло под аккомпанемент гитары, арфы и тарелок.
— Хватит, — сказал Семинарио. — Довольно горлопанить.
— До этого он не обращал внимания на шум и спокойно разговаривал со своим приятелем, — сказал Болас.
— Я видел, как он вскочил, — сказал Молодой. — Прямо как бешеный, я думал, он бросится на нас.
— Судя по голосу, он не был пьян, — сказал арфист. — Мы послушались его, замолчали, но он не успокаивался. Когда он пришел сюда, Чунга?
— Рано. Заявился прямо со своей асьенды — в сапогах, в брюках для верховой езды, с револьвером.
— Этот Семинарио был настоящий бык, — сказал Молодой. — И смотрел волком. Чем сильней человек, тем и злее.
— Спасибо, брат, — сказал Болас.
— Ты исключение, Болас, — сказал Молодой. — У тебя тело боксера, а душа овечки, как говорит маэстро.
— Не надо сердиться, сеньор Семинарио, — сказал Обезьяна. — Мы ведь только пели наш гимн. Разрешите пригласить вас распить с нами бутылочку пива. — Но он был не в духе, — сказал Болас. — Что-то его разозлило, и он искал ссоры.
— Значит, вы из тех петушков, что хорохорятся на площадях и улицах? — сказал Семинарио. — Что же вы меня не задираете?
Рита, Сандра и Марибель потихоньку пошли к бару, а Молодой и Болас заслонили арфиста, который, сидя на своей скамеечке, со спокойным видом принялся подвертывать колки. А Семинарио продолжал, грузный и дюжий, покачиваясь из стороны в сторону под фиолетовой лампочкой, — он тоже не старик и умеет повеселиться — и, ударяя себя в грудь, — но работает, гнет горб на своей земле и не любит бродяг, голодранцев, придурков.
— Мы молодые, сеньор. И мы не делаем ничего худого.
— Мы знаем, что вы очень сильны, но это не причина, чтобы оскорблять нас.
— А правда, что вы как-то раз подняли на руки одного парня из Катакаоса и забросили его на крышу? Это правда, сеньор Семинарио?
— Неужели они так унижались перед ним? — сказала Дикарка. — Я от них этого не ожидала.
— До чего вы меня боитесь, — утихомирившись, засмеялся Семинарио. — Как вы меня умасливаете.
— Когда доходит до дела, мужчины всегда скисают, — сказала Чунга.
— Не все, Чунга, — возразил Болас. — Если бы он задел меня, я бы ему ответил.
— Он был вооружен, и немудрено, что непобедимые испугались, — мягко сказал Молодой. — Страх, как и любовь, свойствен человеку, Чунга.
— Подумаешь, философ, — сказала Чунга. — Поменьше бы умничал.
— Жаль, что ребята не ушли в этот момент, — сказал арфист.
Семинарио вернулся за свой столик, и непобедимые тоже, но на их лицах уже не было и следа прежнего веселья. Пусть только он напьется, они ему покажут, хотя нет, ведь у него револьвер, лучше потерпеть до другого раза, а почему бы не сжечь его грузовичок? Он здесь, рядышком, возле Клуба Грау.
— Лучше выйдем и оставим его здесь взаперти, а сами подожжем Зеленый Дом, — сказал Хосефино. — Только и делов: вылить пару жестянок керосина да чиркнуть спичкой. Как отец Гарсиа.
— Он вспыхнул бы, как сухая солома, — сказал Хосе. — А за ним и поселок, и даже стадион.
— Лучше спалим всю Пьюру, — сказал Обезьяна. — Вот заполыхало бы, из Чиклайо было бы видно.
— А пепел долетел бы до самой Лимы, — сказал Хосе. — Но только надо было бы спасти Мангачерию.
— Еще бы, ясное дело, — сказал Обезьяна. — Уж мы бы что-нибудь придумали.
— Мне было лет пять, когда случился пожар, — сказал Хосефино. — Вы что-нибудь помните?
— Как он начался, не помню, — сказал Обезьяна. — А на следующий день мы пошли туда с ребятами из нашего квартала, но нас прогнали фараоны. Говорят, те, что первыми прибежали, растащили пропасть барахла.
— Я помню только, что пахло гарью, — сказал Хосефино. — И что виден был дым, и что много деревьев обуглилось.
— Пойдем попросим старика, чтобы он нам рассказал. Угостим его пивом, — сказал Обезьяна.
— Разве это не вранье? — сказала Дикарка. — Или они говорили о другом пожаре?
— Мало ли что болтают пьюранцы, девушка, — сказал арфист. — Не верь ни единому слову, когда они говорят про это. Чистые выдумки.
— Вы не устали, маэстро? — сказал Молодой. — Скоро семь, можно идти домой.
— Мне еще не хочется спать, — сказал дон Ансельмо. — Посидим, пока переварится завтрак.
Облокотившись на стойку, непобедимые уговаривали Чунгу: пусть она позволит ему посидеть с ними, что ей стоит, они только немножко потолкуют, пусть милая Чунга не будет злючкой.
— Все вас очень любят, дон Ансельмо, — сказала Дикарка. — Я тоже, вы мне напоминаете одного старичка из моих краев, которого звали Акилино.
Такие симпатичные, такие щедрые, — сказал арфист. — Они посадили меня за свой столик и угостили пивом.
Он вспотел. Хосефино вложил ему в руку стакан, он залпом осушил его и крякнул. Потом вытащил пестрый носовой платок, вытер лоб и густые белые брови и высморкался.
— Просим вас, как друга, старина, — сказал Обезьяна, — расскажите нам про пожар.
Арфист пошарил рукой по столу и, вместо своего стакана схватив стакан Обезьяны, одним духом опорожнил его. О чем они говорят, какой пожар? И он снова высморкался.
— Я был тогда еще ребенком и видел пламя с улицы Малекон. И люди бежали с дерюгами и с ведрами воды, — сказал Хосефино. — Почему вы не хотите рассказать нам, арфист? Что вам сделается, ведь прошло уже столько лет.
— Не было никакого пожара, никакого Зеленого Дома, — утверждал арфист. — Все это выдумки, ребята.
— Зачем вы смеетесь над нами? — сказал Обезьяна. — Соберитесь с духом, арфист, расскажите нам хоть самую малость.
Дон Ансельмо поднес два пальца ко рту, показывая, что хочет курить. Молодой подал ему сигарету, а Болас поднес спичку. Чунга погасила огни в зале, и солнечный свет потоком хлынул в окна и щели. На пол и стены легли желтые пятна, заиграли отсветы на кровле из, оцинкованного железа. Непобедимые продолжали приставать к старику: это правда, что некоторые девицы обгорели? Правда, что дом подожгли, гальинасерки? Он был в помещении? Отец Гарсиа это сделал просто по злобе или по религиозным мотивам? Правда, что донья Анхелика спасла Чунгиту, а не то она сгорела бы заживо?
— Все это сказки, и больше ничего, — уверял арфист. — Люди нарочно выдумывают всякие глупости, чтобы позлить отца Гарсиа. Пора бы оставить в покое бедного старика. А теперь, прошу прощения, мне надо работать, ребята.
Он встал и, вытянув руки, засеменил в тот угол, где располагался оркестр.
— Видите? Он, как всегда, придуривается, — сказал Хосефино. — Так я и знал.
— В таком возрасте уже размягчаются мозги, — сказал Обезьяна. — Может, он все забыл. Надо бы расспросить отца Гарсиа. Только у кого хватит смелости.
И тут раскрылась дверь и вошел патруль.
— Пройдохи, — проговорила Чунга. — Пришли выпить на дармовщинку.
— Патруль — это значит Литума и еще два фараона, Дикарка, — сказал Болас. — Они наведывались сюда каждый вечер.
II
Бонифация выпрямилась и посмотрела в сторону селения: через площадь Сайта-Мария де Ньевы по направлению к пристани бежали мужчины и женщины, возбужденно размахивая руками. Она снова наклонилась над грядками, на которые падали кривые тени бананов, но тут же опять разогнулась: взбудораженные люди безостановочно текли через площадь. Она взглянула на хижину Ньевесов: Лалита по-прежнему напевала, хозяйничая в доме, над тростниковой крышей вился сизый дымок. Бонифация обогнула хижину и вдоль берега, заросшего кустарником и осокой, по щиколотки в воде, пошла к селению. Кроны деревьев сливались с облаками, стволы — с охрою отмелей. Начался паводок, и мутные воды вздувшейся реки несли вырванные с корнем кусты, покрытые лишайником коряги, цветы, комья земли, помет, мертвых полевок. Озираясь по сторонам, медленно, осторожно, как следопыт, Бонифация пробралась через камыши, и за излучиной реки показалась пристань. Между приколами и каноэ теснилась толпа, а в нескольких метрах от плавучего мола на воде покачивался плот. В сумеречном свете итипаки и лица агварунок казались голубоватыми; были в толпе и мужчины в засученных до колен штанах, голые до пояса. Отчетливо виден был шалаш на корме плота, носовой штевень и даже причальный канат, который то натягивался, то ослабевал. Бонифация услышала хлопанье крыльев и, подняв голову, увидела розоватых птиц с длинными белыми шеями — низко-низко над камышами пролетела стая цапель. Она двинулась дальше, пригибаясь, и уже не по берегу, а через заросли кустарника. Шпажник, колючки и шершавые лианы царапали ей лицо, голые руки, икры; нога то и дело ступала на что-то липкое, ослизлое, в ушах стояло неумолчное жужжание насекомых. Там, где уже кончался кустарник, неподалеку от людей, толпившихся на пристани, она присела на корточки, и заросли сомкнулись над ней. Теперь сквозь их зеленое кружево ей был виден старик. ^ Он ничуть не торопился — не обращая внимания на гудение и нетерпеливые жесты ожидающих, преспокойно расхаживал по плоту, расставляя ящики, заходил в шалаш и возвращался оттуда то с отрезом материи, то с парой туфель, то с бусами и аккуратнейшим образом, с маниакальной серьезностью раскладывал на ящиках свои товары. Старик был очень худ. Когда ветер надувал его рубаху, он казался горбатым, но едва она облегала его тело, обрисовывалась тонкая, казалось, готовая переломиться фигура. Он был в коротких штанах, и Бонифации были видны его ноги, такие же тощие, как руки, обожженное солнцем бронзовое лицо и грива шелковистых белых волос волнистыми прядями падавших ему на плечи. Старик еще изрядное время раскладывал предметы домашней утвари, пестрые украшения, набивные ткани. Всякий раз, когда он что-нибудь выносил из шалаша, в толпе поднимался гул, и Бонифация видела, в какое восхищение приходили и язычницы, и христианки, какими зачарованными, алчными взглядами впивались они стекляшки, гребни, зеркальца, браслеты, блестки и как мужчины пожирали глазами бутылки, выстроившиеся на краю плота рядом с банками консервов, ремнями и мачете. Старик с минуту полюбовался на свою работу, потом обернулся к толпе, и люди, гурьбой бросившись вперед, зашлепали по воде вокруг плота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56