Наверху, над обрывом, смутно видны запрокинутые косматые головы агварунов, которые смотрят на небо, отыскивая среди облаков самолет, а вот и моторка, девочки плачут, быстрей, Тяжеловес! Что, господин сержант? У него уже нет мочи. Они бегут, высунув язык, через илистую отмель и, добравшись до лодки, не могут отдышаться. Наконец-то, что они так замешкались? Как же Тяжеловесу влезть, когда они так расселись, ловко устроились, пусть подвинутся. Но ему бы надо похудеть, внимание, садится Тяжеловес, под его тяжестью лодка накреняется, и тут уж не до шуток, что же они не отчаливают, сержант. Сию минуту отчалят, мать Анхелика, отпусти, Господи, грехи наши, аминь.
I
Хлопнула дверь, и начальница подняла голову от письменного стола: в кабинет как вихрь влетела мать Анхелика и, остановившись, уронила бескровные руки на спинку стула.
— В чем дело, мать Анхелика? Что это с вами?
— Они убежали, мать! — пролепетала мать Анхелика. — Боже мой, все до одной.
— Что вы говорите, мать Анхелика? — вскричала начальница и, вскочив на ноги, направилась к двери. — Воспитанницы?
— Боже мой, Боже мой, — кивая, причитала мать Анхелика. Короткими, быстрыми, частыми движениями головы она напоминала клюющую курицу.
Сайта-Мария де Ньева расположена у впадения Ньевы в Верхний Мараньон — эти две реки охватывают селение и образуют его границы. Против него на Мараньоне два островка, по которым жители определяют подъем и спад воды. Когда нет тумана, из Сайта-Мария де Ньевы видны на западе зеленые холмы, а на востоке, в той стороне, куда широкая река несет свои воды, — громада Кордильер, через которые Мараньон пробивается по ущелью Понго де Мансериче: десять километров порогов, водоворотов и стремнин от Форта Лейтенанта Пингло до Форта Борха.
— Вот отсюда, мать, видите, калитка открыта, — сказала мать Анхелика. — Не иначе как отсюда.
Начальница подняла фонарик и наклонилась, но ничего не различила в кишевшем насекомыми густом бурьяне. Опершись рукой о калитку, начальница обернулась к монахиням. Сутаны растворились в темноте, но покрывала белели, как хохолки цапель.
— Найдите Бонифацию, мать Анхелика, — проговорила начальница. — Приведите ее ко мне в кабинет.
— Сию минуту, мать.
Фонарик на мгновение осветил кустик волос на подбородке матери Анхелики и ее моргающие глазки.
— Известите дона Фабио, мать Гризельда, — сказала начальница, — а вы — лейтенанта, мать Патросиния. Пусть сейчас же отправятся искать их. Поторопитесь, матери.
Два белых нимба отделились от остальных и поплыли по направлению к двору миссии. Начальница в сопровождении монахинь пошла к главному зданию мимо ограды сада, где время от времени внезапное карканье заглушало шелест крыльев летучих мышей и стрекот цикад. Среди деревьев порою что-то поблескивало и мерцало — светляки, глаза сов? Начальница остановилась перед часовней.
— Войдите, матери, — ласково сказала она. — Помолитесь непорочной Деве, чтобы не случилось никакого несчастья. Я скоро приду.
Санта-Мария де Ньева образует как бы неправильную пирамиду, а реки служат ее основанием. На Ньеве пристань, и вокруг плавучего мола покачиваются каноэ агварунов и лодки белых. Повыше — площадь, квадрат желтой, как охра, земли, в центре которого возвышаются толстые голые стволы капирон. На одном из них в дни национальных праздников солдаты водружают флаг. Вокруг площади — жандармерия, резиденция губернатора, дома христиан и кабачок Паредеса, мастера на все руки — он и торговец, и плотник, и знахарь, умеющий приготовлять приворотные зелья. А еще выше, на двух холмах, господствующих над селением, размещается миссия: цинковые крыши, столбы из глины и поны 2 , оштукатуренные стены, металлические сетки на окнах, деревянные двери.
— Не будем терять время, Бонифация, — сказала начальница. — Расскажи мне все.
— Она была в часовне, — сказала мать Анхелика. — Там ее и застали матери.
— Я же тебя спрашиваю, Бонифация, — сказала начальница. — Чего ты ждешь?
На Бонифации было синее платье — балахон, скрывавший все тело от плечей до лодыжек, а ее босые ступни, медно-красные, под цвет половиц, походили на распластавшихся многоголовых животных.
— Разве ты не слышала? — сказала мать Анхелика. — Говори же, наконец.
Царивший в кабинете полумрак и черное покрывало, обрамлявшее лицо Бонифации, усиливали его загадочное выражение, не то угрюмое, не то апатичное, а ее большие глаза, уставившись на письменный стол, смотрели в одну точку, порою пламя лампы, взметнувшись от ветра, подувшего из сада, бросало на них отсвет, и тогда можно было заметить, что они зеленоватые, с мягким блеском.
— У тебя украли ключи? — спросила начальница.
— Ты просто неисправима, бездельница, — прошипела мать Анхелика, взмахнув рукой над головой Бонифации. — Видишь, к чему привела твоя небрежность?
Подождите, мать, я сама, — сказала начальница. — Не заставляй меня больше терять время, Бонифация.
Бонифация стояла, наклонив голову, руки у нее висели, как плети, грудь едва приметно вздымалась. Не прямые толстые губы были угрюмо сжаты, крылья носа мерно раздувались и опадали.
— Я рассержусь, Бонифация, — сказала начальница. — Ведь я говорю с тобой по-хорошему, а ты не обращаешь внимания, будто муха жужжит. В котором часу ты их оставила одних? Ты заперла спальню на ключ?
— Да отвечай же, наконец, чертовка! — вскричала мать Анхелика, дернув за платье Бонифацию. — Бог тебя накажет за такую гордыню.
— Днем ты можешь в любое время пойти в часовню, но ночью твоя обязанность — охранять воспитанниц, — сказала начальница. — Почему ты без разрешения вышла из комнаты?
Послышалось два коротких стука в дверь. Монахини обернулись, Бонифация приподняла веки, и на миг глаза ее сделались еще больше, зеленее и ярче.
С холмов, где расположена миссия, видна метрах в ста, на правом берегу Ньевы, хижина Адриана Ньевеса, его маленькая усадьба, а за нею — только чаща лиан, кустарников, деревьев с ветвями, похожими на щупальца, да гребни высоких гор. Неподалеку от площади — индейский поселок: свайные хижины среди грязи, поглощающей дикие травы, и вонючих луж, где кишат головастики и черви. Вокруг там и сям — полоски маниоки, лоскутки посевов маиса, крохотные садики. От миссии спускается к площади крутая тропинка. А позади миссии — глинобитная стена, отражающая натиск леса, яростный приступ зарослей. И в этой стене есть калитка, которая запирается на замок.
— Пришел губернатор, — сказала мать Патросиния. — Можно пригласить?
— Да, проведите его, мать Патросиния, — сказала начальница.
Мать Анхелика подняла лампу и осветила две фигуры, показавшиеся на пороге. Закутанный в одеяло, с электрическим фонариком в руке, кланяясь, вошел дон Фабио.
— Извините, что я в таком виде. Я уже лег спать и впопыхах не оделся как следует, — сказал он, здороваясь за руку с начальницей и матерью Анхеликой. — Как это могло случиться? Честное слово, я не поверил своим ушам.
Его голый череп казался влажным, худощавое лицо улыбалось монахиням.
— Спасибо, что пришли, дон Фабио, — сказала начальница. — Садитесь, пожалуйста. Подайте стул губернатору, мать Анхелика.
Дон Фабио сел, и фонарик, висевший у него в левой руке, зажегся и высветил золотистый кружок на половике из чамбиры.
— Их уже отправились искать, — сказал губернатор. — Пошел и лейтенант. Не беспокойтесь, мать, я уверен, что их найдут этой же ночью.
— Бедняжки, одни, в темноте, под открытым небом, представляете себе, дон Фабио, — вздохнула начальница. — Хорошо еще, что нет дождя. Если вы знали, как мы перепугались.
— Но как же это случилось, мать? — сказал дог Фабио. — Мне все еще кажется, что это неправда.
— Из-за небрежности вот этой бездельницы, — сказала мать Анхелика, указывая на Бонифацию. — Она оставила их одних и ушла в часовню. Должно быть, забыла запереть калитку.
Губернатор посмотрел на Бонифацию, и его лицо приобрело суровое и сокрушенное выражение. Но через секунду он уже опять улыбался начальнице.
— Девочки еще несмышленыши, дон Фабио, — зала начальница. — Они не имеют понятия об опасностях. Это-то нас больше всего и тревожит. Мало ли что — несчастный случай, зверь…
— Ах, эти девочки, — сказал губернатор. — Видишь, Бонифация, ты должна быть повнимательнее.
— Моли Бога, чтобы с ними ничего не случилось, — сказала начальница. — Не то тебя всю жизнь будут мучить угрызения совести.
— Никто не слышал, как они вышли, мать? — сказал дон Фабио. — По селению они не проходили. Должно быть, пошли лесом.
— Они вышли через садовую калитку, поэтому мы и не слышали, — сказала мать Анхелика. — Они украли ключи у этой дуры.
— Не называй меня дурой, мамуля, — сказала Бонифация, широко раскрыв глаза. — Ничего у меня не украли.
— Дура, безнадежная дура, — сказала мать Анхелика. — Ты еще смеешь отпираться? И не называй меня мамулей.
— Я им открыла калитку, — сказала Бонифация, едва разжав губы. — Я сама их выпустила. Теперь видишь, что я не дура?
Дон Фабио и начальница с изумлением уставились на Бонифацию, а мать Анхелика глотнула ртом воздух и захрипела, на мгновение утратив дар речи.
— Что ты говоришь? — наконец вымолвила она. — Ты их выпустила?
— Да, мамуля, — сказала Бонифация. — Я их выпустила.
— Опять ты приуныл, Фусия, — сказал Акилино. — Не вешай голову. Лучше поговори со мной, чтобы развеять грусть. Расскажи-ка мне, как ты сбежал.
— Где мы, старик? — сказал Фусия. — Далеко еще до того места, где мы войдем в Мараньон?
— Мы уже давно вошли, — сказал Акилино. — Ты и не заметил, спал сном праведника.
— Ночью вошли? — сказал Фусия. — Как же я не почувствовал быстрин?
— Было светло, как на заре, Фусия, — сказал Акилино. — Небо чистое, в звездах, а до чего тихо — листочек не шелохнется. Днем можно повстречать рыбаков, а то и шлюпку из гарнизона, ночью безопаснее. И как ты мог почувствовать быстрины, когда я за рулем, ведь я их знаю как свои пять пальцев. Да не хмурься ты так, Фусия. Если хочешь, можешь подняться, наверное, тебе душно под одеялами. Ни одной живой души не видно, мы хозяева реки.
— Нет, мне холодно, — сказал Фусия. — Дрожь пробирает.
— Ну что ж, как тебе лучше, — сказал Акилино. — Так расскажи же мне, как ты сбежал. За что тебя посадили? Сколько лет тебе было?
Он был грамотный, учился в школе, и поэтому, когда он подрос, турок дал ему работенку в своем магазине. Он был у него за счетовода, Акилино, вел такие толстые книги, которые называются дебет и кредит. И хотя в ту пору Фусия был еще честным парнем, уже тогда он мечтал разбогатеть. Как он на всем экономил, старина, ел только раз в день, не позволял себе ни выпить, ни купить сигарет. Хотел сколотить капиталец и заняться торговлей. А турок вбил себе в голову, что Фусия его обворовывает, и донес на него, хотя это была чистая ложь. Никто ему не поверил, что он честный человек, и его посадили в камеру с двумя бандитами. Разве это не величайшая несправедливость, старик?
— Это ты мне уже рассказывал, Фусия, когда мы отплыли с острова, — сказал Акилино. — Мне интересно, как тебе удалось бежать.
— Вот этой отмычкой, — сказал Чанго. — Ее сделал Ирикуо из проволоки, которую выломал из койки. Мы уже испробовали ее — дверь отпирается без шума. Хочешь посмотреть, япончик?
Чанго сидел за торговлю наркотиками. Он был самый старший из них и обращался с Фусией ласково. А вот Ирикуо все время насмехался над ним. Этот гад, старина, обжулил многих людей, его посадили за какое-то мошенничество с завещанием. Он-то все и придумал.
— И что же, Фусия, все так и вышло?
— Вот так, — сказал Ирикуо. — Разве вы не знаете, на Новый год всех отпускают. В коридоре остался только один, надо отнять у него ключи, пока он не бросил их за решетку. Все зависит от этого, ребята.
— Открывай же, Чанго, — сказал Фусия. — У меня уже нет терпения, Чанго, открывай.
— Тебе бы лучше остаться, япончик, — сказал Чанго. — Год пройдет быстро. Нам нечего терять, но, если дело не выгорит, тебе туго придется — прибавят года два.
Но Фусия его не послушал. Они вышли из камеры. В коридоре никого не было, только возле решетки сидел стражник с бутылкой в руке.
— Я хватил его по голове ножкой от койки, и он упал на пол, — сказал Фусия. — Кажется, я убил его, Чанго.
— Живей, идиот, ключи уже у меня, — сказал Ирикуо. — Бегом через двор. Ты вытащил у него револьвер?
— Пусти меня вперед, — сказал Чанго. — Те, что у ворот, тоже, наверное, пьяны.
— Но они не спали, старик, — сказал Фусия. — Их было двое, и они играли в кости. Ну и обалдели же они, когда увидели нас.
Ирикуо направил на них револьвер: пусть отпирают ворота, суки, не то он изрешетит их пулями. И если только вздумают кричать, он их, ублюдков, тут же пришьет, да поживей, или он всадит в них всю обойму.
— Свяжи их, япончик, — сказал Чанго. — Их же ремнями свяжи. И в рот засунь галстук. Быстрее, япончик, быстрее.
— Ворота не отпираются, Чанго, — сказал Ирикуо. — Ни один ключ не подходит. Горим, ребята. Близок локоть, да не укусишь.
— Не может быть, какой-нибудь должен подойти, попробуй еще, — сказал Чанго. — Что ты делаешь, парень, зачем ты их топчешь ногами?
— А зачем ты их топтал ногами, Фусия? — сказал Акилино. — Не понимаю, ведь в такую минуту человек думает только о том, чтобы сбежать.
— Я был зол на всех этих псов, — сказал Фусия. — Как они с нами обращались, старик! Знаешь, я их так отделал, что они попали в больницу. В газетах писали про жестокость японцев, про восточную мстительность. Мне смешно было это читать, Акилино, ведь я никогда не выезжал из Кампо Гранде и был таким же бразильцем, как всякий другой.
Теперь ты перуанец, Фусия, — сказал Акилино. — Когда я с тобой познакомился в Мойобамбе, ты еще мог сойти за бразильца, у тебя был немножко странный выговор. А теперь ты говоришь как здешние.
— Я ни бразилец, ни перуанец, — сказал Фусия. — Дерьмо, подонок — вот кто я теперь, старик.
— С чего ты так озверел? — сказал Ирикуо. — Зачем ты их избил? Если нас схватят, они спустят с нас шкуру.
— Ладно, сматываемся, сейчас не время спорить, — сказал Чанго. — Мы с Ирикуо спрячемся, а ты, япончик, поскорей уводи машину и гони к нам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56