Он перечислил наши достижения за многие годы и указал, что мы свободны от ужасных язв, поразивших другие города. Именно в этом мы и нуждались, мисс. Жаль, что вы не слышали. Нам стало спокойней за себя и за свой город, и теперь все в прекрасном настроении. Взгляните, кое-кто из публики сейчас там. – Он указал в окно. В самом деле, снаружи, в предрассветном сумраке, неспешно бродили по траве несколько зрителей, осторожно держа в руках тарелки и разыскивая, где бы сесть.
– Простите, – сказал я, вставая. – Мне нужно на сцену. Еще немного – и я опоздаю. Я вам очень благодарен, мисс Штратман. За вашу любезность, за все. Но сейчас прошу меня извинить.
Не дожидаясь ответа, я обогнул тележку и вышел в коридор.

37

В полумглу коридора уже успел просочиться слабый утренний свет. Я взглянул на зеркальную нишу, где оставил Хоффмана, но тот исчез. Мимо картин в золоченых рамах я поспешил к зрительному залу. По пути мне встретился еще один официант с тележкой, наклонившийся, чтобы постучать в дверь, но в остальном коридор был пуст.
Я продолжал быстро шагать, высматривая запасной выход, приведший меня сюда. Меня подстегивало нетерпеливое желание поскорее приступить к своим обязанностям. Какие разочарования ни постигли меня только что, я не снимал с себя ответственности перед публикой, которая много месяцев ожидала возможности увидеть, как я появляюсь на сцене и сажусь за рояль. Иными словами, мой долг заключался в том, чтобы выступить в этот вечер по меньшей мере не хуже обычного. Не справиться с данной задачей (я вдруг остро это почувствовал) означало распахнуть некие незнакомые врата и ввергнуться в темное, неизвестное пространство.
Вскоре я перестал узнавать дорогу. Коридор здесь был оклеен темно-синими обоями, вместо картин висели подписанные фотографии, и я понял, что пропустил нужную дверь. Однако на глаза мне попались другие, более солидные двери с надписью «Сцена», и я решил свернуть туда.
Какое-то время я блуждал во мраке, потом обнаружил, что опять нахожусь среди кулис. Я видел рояль в центре пустой сцены, скупо освещенной одной-двумя верхними лампами. Я установил также, что занавес по-прежнему закрыт, и безбоязненно ступил на сцену.
Я бросил взгляд на то место, где недавно лежал Бродский, но там не осталось и малейших следов. Я посмотрел на рояль, не зная, что предпринять дальше. Если сесть на табурет и просто начать играть, то, может быть, техники догадаются раздвинуть занавес и добавить свет прожекторов. Однако, не зная обстановки, я не исключал, что техники могли покинуть свои посты и некому будет даже раскрыть занавес. Более того, когда в последний раз я наблюдал публику, зрители были на ногах и вовсю болтали. Я решил, что лучше всего будет выйти за занавес и сделать объявление: таким образом я дам и слушателям, и техникам возможность приготовиться. Я быстро отрепетировал в уме несколько строк, без дальнейших проволочек шагнул к просвету в занавесе и раздвинул тяжелые драпировки.
Я был готов обнаружить в зале беспорядок, но открывшееся зрелище меня ошеломило. Из зала испарилась не только вся публика: даже кресел не было и в помине. Мне в голову пришла мысль, что зал снабжен техническими приспособлениями, которые позволяют, потянув за рычаг, убрать сиденья в подполье и таким образом превратить помещение в танцевальную площадку или что-нибудь подобное, но я припомнил, что здание старое и едва ли обладает таким устройством. Оставалось только предположить, что кресла передвижные и их вынесли из зала в целях пожарной безопасности. Так или иначе, передо мной простиралось обширное пустое пространство, погруженное в темноту. Ни одна лампа не горела, но взамен тут и там были удалены большие четырехугольные секции потолка и в образовавшиеся проемы проникали бледные лучи дневного света.
Пронизывая взглядом сумрак, я, как мне показалось, различил в самом конце зала несколько фигур. Они как будто совещались, собравшись кучкой, – быть может, это завершали уборку рабочие сцены; когда один из них отделился от группы, я услышал эхо шагов.
Я стоял на краю сцены и гадал, что делать дальше. Похоже было, что я, сам того не подозревая, чересчур задержался в офисе мисс Штратман (может быть, на целый час), и публика, отчаявшись меня увидеть, разошлась. Однако, если сделать объявление, публику можно было бы за несколько минут вернуть в зал – и даже отсутствие кресел не помешало бы мне продемонстрировать вполне удовлетворительное исполнение. Нужно было выяснить, куда удалились слушатели, и я понял, что прежде всего необходимо найти Хоффмана или его возможного заместителя и обсудить с ним дальнейшие действия.
Я спустился со сцены и отправился в конец зала. Не дойдя до середины, я потерял во мраке направление и повернул немного в сторону, к ближайшему столбу света. В тот же миг передо мной возникла человеческая фигура.
– О, извините, – произнес неизвестный. – Прошу прощения.
Я узнал голос Штефана и отозвался:
– Привет. Хотя бы вы по крайней мере все еще здесь.
– А, мистер Райдер. Простите, я вас не заметил. – Штефан говорил усталым, удрученным тоном.
– Вы могли бы держаться и повеселее – причин для этого более чем достаточно, – сказал я ему. – Играли вы превосходно. Публика была в восторге.
– Да. Да, думаю, прием был неплохой.
– Что ж, поздравляю. Такая награда за упорный труд должна быть приятна.
– Да, наверное.
Мы пошли бок о бок через темноту. Дневной свет с потолка не помогал, а, скорее, наоборот, мешал ориентироваться, однако Штефан двигался уверенно.
– Знаете, мистер Райдер, – сказал он, помедлив, – я очень вам благодарен. Вы меня замечательно ободряли. Но, честно говоря, сегодня я не блеснул. Во всяком случае, по своим собственным стандартам. Конечно, слушатели горячо аплодировали, но это потому, что они не ожидали ничего особенного. Но по-настоящему я сам знаю: мне еще много придется работать. Родители правы.
– Ваши родители? Боже милостивый, да не стоит на них оглядываться.
– Нет-нет, мистер Райдер, вы не понимаете. Видите ли, у них самые высокие стандарты. Сегодняшние слушатели были очень добры, но они не особенно разбираются. Они обнаруживают, что местный молодой человек достиг определенного уровня, и приходят в восторг. Но мне бы хотелось, чтобы меня оценивали высшей меркой. И я знаю, родители хотят того же. Мистер Райдер, я принял решение. Я уезжаю. Мне нужно расти, учиться у кого-нибудь вроде Любеткина или Перуцци. Я понял, что здесь, в этом городе, никогда не достигну желаемого уровня. Смотрите, какой овацией они встретили вполне ординарное исполнение «Стеклянных страстей». Это открыло мне глаза. Прежде я не понимал, но теперь думаю, что меня можно назвать большой рыбой в маленьком пруду. Необходимо ненадолго уехать. Выяснить, на что я действительно способен.
Мы продолжали идти, наши шаги гулко отдавались в зале. Я произнес:
– Возможно, это мудрое решение. Собственно, я уверен, что вы правы. Большой город, амбициозные планы – все это пойдет вам на пользу. Нужно только серьезно подойти к выбору наставника. Если хотите, я об этом подумаю и посмотрю, нельзя ли что-нибудь устроить.
– Мистер Райдер, если вы это сделаете, я буду вам благодарен по гроб жизни. Да, мне нужно узнать, на что я способен. В один прекрасный день я вернусь и покажу им, что такое настоящее исполнение «Стеклянных страстей». – Штефан усмехнулся, но совсем невесело.
– Вы талантливый молодой человек. У вас все впереди. Вам, в самом деле, надо бы держаться веселее.
– Наверное. Я немного растерялся. До сегодняшнего дня я не представлял себе, какой гигантский подъем мне нужно одолеть. Вы посмеетесь, но, признаюсь, я было решил сегодня, что у меня все на мази. Вот что значит жить в таком городке, как этот. Мыслишь мелкими масштабами. Да, мне казалось, я уже все превзошел! Видите, каким я был чудаком. Родители совершенно правы. Мне еще многому нужно учиться.
– Ваши родители? Послушайте, мой совет – пока забыть о них вовсе. Если мне дозволено так выразиться, я просто не понимаю, как они могут…
– Ага, пришли. Сюда. – Мы остановились перед каким-то проемом, и Штефан стал раздергивать занавески, которые закрывали проход. – Нам сюда.
– Простите, а что там?
– Оранжерея. Да вы, может быть, о ней не слышали? Она очень знаменита. Ее построили на сто лет позднее самого зала, но теперь она почти не уступает ему в известности. Именно сюда все удалились для завтрака.
Мы очутились в коридоре, по одну сторону которого тянулся длинный ряд окон. Через ближайшие из них я видел голубое утреннее небо.
– Кстати, – проговорил я, когда мы продолжили путь. – Я хотел узнать о мистере Бродском. Об его состоянии. Он… он скончался?
– Мистер Бродский? Нет, с ним все будет в порядке, я уверен. Его куда-то унесли. Собственно, я слышал, что его взяли в клинику святого Николая.
– В клинику святого Николая?
– Место, где принимают неимущих. Только что в оранжерее народ судачил об этом, говорили, с его болезнью туда самая дорога. Честно сказать, меня это несколько вывело из себя. Признаюсь вам по секрету, мистер Райдер, это и подтолкнуло меня к решению. Я имею в виду свой отъезд. Я считаю, что сегодняшнее выступление мистера Бродского далеко превосходит все, что я за долгое время слышал в этом зале. За все свои сознательные годы. Но вы видели, что случилось. Они не хотели настоящего искусства, оно их испугало. Оно далеко превосходит их запросы. Когда он свалился, они почувствовали облегчение. Теперь им стало ясно, что они хотят другого искусства. Без крайностей.
– Не столь уж отличающегося от мистера Кристоффа.
Штефан задумался.
– Почти что. Чуточку отличающегося. Новое имя по крайней мере. Они уже знают, что мистер Кристофф не совсем то, что нужно. Они хотят чего-то получше. Но… не такого .
Я видел теперь через окна обширное пространство лужайки и солнце, восходящее над далеким рядом деревьев.
– Как вы думаете, что будет с мистером Бродским? – спросил я.
– С мистером Бродским? Он вернется к той роли, которую играл здесь всегда. Закончит свои дни в положении городского пьяницы, наверно. Много выше ему подняться не позволят, после сегодняшнего. Как я сказал, его отправили в больницу святого Николая. Я вырос здесь, мистер Райдер, и по-прежнему многое люблю в этом городе. Но сейчас мне не терпится уехать.
– Может, мне попытаться сказать что-нибудь толпе в оранжерее? Несколько слов в защиту мистера Бродского. Открыть им глаза.
Несколько шагов Штефан прошел молча, обдумывая мое предложение, потом покачал головой:
– Не стоит, мистер Райдер.
– Но я должен сказать, что происходящее нравится мне не больше, чем вам. Кто знает? Моя речь…
– Не думаю, мистер Райдер. Они сейчас не послушают даже вас. После этого выступления. Мистер Бродский воскресил в памяти все, чего они боятся. Кроме того, в оранжерее нет микрофона, нет даже возвышения, откуда вы могли бы сказать речь. Вам не перекричать весь этот шум. Помещение большое, ненамного меньше самого концертного зала. От угла до угла приблизительно… да, если строго придерживаться диагонали, отодвинув со своего пути столики с гостями, то даже и в этом случае меньше пятидесяти метров не насчитаешь. Так что пространство не маленькое. На вашем месте, мистер Райдер, я бы расслабился и взялся за завтрак. В конце концов, вам нужно помнить о Хельсинки.
Оранжерея в самом деле представляла собой громадное помещение, залитое в этот час утренним солнцем. Повсюду шла оживленная болтовня; часть гостей сидели за столиками, другие стояли, собравшись в небольшие группы. Одни пили кофе и фруктовый сок, другие поглощали еду из тарелок или мисок. Пробираясь через толпу, я уловил по очереди запахи свежих булочек, рыбных котлет, бекона. Вокруг сновали официанты с тарелками и кофейниками. Повсюду слышались восторженные приветствия. Меня поразила атмосфера единения, которая, кажется, здесь царила. А ведь эти люди постоянно виделись друг с другом. Ясно было, что недавние впечатления заставили их совершенно по-новому взглянуть на самих себя и свое сообщество, и в результате – какова бы ни была причина – всех охватило ощущение праздника.
Я убедился в том, что Штефан был прав. Не было ни малейшего смысла обращаться с речью к этой толпе, а тем более просить их вернуться в зал, чтобы выслушать мою игру. Почувствовав внезапно усталость и острый голод, я решил сесть и тоже позавтракать. Однако, оглядевшись, я не обнаружил ни одного свободного места. Более того, со мной рядом не было и Штефана: он втянулся в разговор с группой гостей за столиком, мимо которого мы только что прошли. Я наблюдал, как его осыпали теплыми приветствиями, и смутно ожидал, что он представит меня своим собеседникам. Но он, казалось, забыл обо всем, углубившись в беседу, и вскоре сделался так же весел, как окружающие.
Я решил его оставить и побрел дальше через толпу. Я надеялся, что рано или поздно меня заметит какой-нибудь официант и тут же принесет тарелку с едой и чашку кофе, а может быть, и укажет свободное место. Но хотя не однажды мне попадались спешившие навстречу официанты, каждый раз они пробегали мимо, и я вынужден был наблюдать, как они обслуживают кого-то другого.
Спустя некоторое время я обнаружил, что стою вблизи главных дверей оранжереи. Кто-то распахнул их во всю ширь, и многие гости устремлялись на лужайку. Переступив порог, я сделал несколько шагов и поразился тому, насколько холоден воздух. Но здесь тоже располагались группами гости, стоя пили кофе или закусывали. Некоторые подставляли лица солнечным лучам, другие прогуливались, чтобы размять ноги. Какая-то компания даже устроилась прямо на сырой траве, окружив себя тарелками и кофейниками, словно на пикнике.
Невдалеке я высмотрел стоящую в траве тележку с провизией, над которой хлопотливо склонялся официант. Чувствуя растущий аппетит, я направился к тележке и собирался тронуть официанта за плечо, но тот обернулся и ринулся куда-то в сторону, нагруженный тремя тарелками – на них я разглядел яичницу-болтунью, сосиски, грибы, помидоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76