– Так, значит, мистер Райдер, комната для занятий понадобится вам сразу после собрания?
– Мистер Хоффман, мне не хотелось бы еще раз надоедать вам объяснениями, как мне дорого время…
– Да-да, мистер Райдер. Конечно, конечно. Понимаю как нельзя лучше. Так, так… вы желаете позаниматься до собрания. Да-да, все ясно. Все нормально, эти люди будут более чем счастливы немного подождать. Что ж, пустяки, – сюда, пожалуйста.
Мы вышли через дверь слева от лифта (раньше я ее не замечал) и двинулись по коридору – очевидно, служебному. Стены были голыми, и флюоресцентные лампы на потолке придавали помещению неуютный, казенный вид. Мы миновали ряд больших задвижных Дверей, из-за которых доносились разнообразные кухонные шумы. Одна из дверей была открыта, и я разглядел ярко, до рези в глазах, освещенную комнату, где на деревянной скамье громоздились один на другом металлические бидоны.
– Большую часть еды для сегодняшнего вечера нам приходится готовить здесь, в отеле, – заметил Хоффман. – В концертном зале, как вы понимаете, возможности кухни очень ограничены.
Мы повернули в сторону, следуя изгибу коридора, мимо, как я предположил, прачечной. Далее нам встретилось еще несколько дверей, за которыми громко, с пугающей злобой ругались два женских голоса. Однако Хоффман, казалось, не придал этому значения и спокойно продолжал путь. Я услышал, как он бормочет:
– Нет-нет, эти граждане – они в любом случае будут благодарны. Они не станут возражать против небольшой отсрочки.
Наконец он остановился перед какой-то дверью, которая ничем не отличалась от других. Я ожидал, что он ее откроет, но вместо этого он отвел глаза и даже отвернулся.
– Туда, мистер Райдер, – промямлил он, небрежным жестом указывая через плечо.
– Благодарю вас, мистер Хоффман.
Я распахнул дверь. Хоффман по-прежнему не сходил с места и смотрел в противоположную сторону.
– Я подожду вас здесь, – добавил он.
– Не стоит, мистер Хоффман. Я сам найду дорогу обратно.
– Я побуду здесь, сэр. Не беспокойтесь.
У меня не было времени на споры, поэтому я поспешил войти.
Передо мной оказалась длинная узкая комната с серым каменным полом. Стены до потолка были облицованы белой плиткой. Слева мне почудился ряд раковин, но я слишком спешил добраться до пианино, чтобы обращать внимание на мелочи. Тем не менее мой взгляд привлекли деревянные кабинки справа. Их было три. Окрашенные в неприятный лягушачий цвет, они помещались вплотную друг к другу. Двери двух боковых кабинок были закрыты, но средняя (она была чуть шире прочих) стояла нараспашку, и я увидел внутри фортепьяно с поднятой крышкой. Без промедления я попытался проникнуть туда, но с досадой обнаружил, что это не так просто. Дверца открывалась вовнутрь – и распахнуть ее мешало пианино, поэтому, чтобы затвориться, мне пришлось протиснуться боком, вжаться в угол и втянуть грудь, иначе я бы уперся в край дверцы. Когда я с этим справился и повернул задвижку, осталось, также не без трудностей из-за тесноты, выдвинуть табурет. Сидеть, однако, оказалось довольно удобно, и, пройдясь по клавишам туда-сюда, я обнаружил, что, несмотря на обесцвеченные ноты и поцарапанный корпус, пианино обладает сочным богатым звучанием и превосходно настроено. Более того, акустика внутри тесной кабины опровергла все мои опасения.
Убедившись в этом, я ощутил, что у меня отлегло от сердца, и внезапно понял, в каком нервном напряжении находился весь предыдущий час. Я несколько раз вздохнул полной грудью и стал готовить себя к предстоящей, крайне важной для меня репетиции. Тут только мне пришло на ум, что я еще не решил, какую пьесу буду исполнять вечером. Я не сомневался, что моя мать найдет особенно волнующей среднюю часть «Шаровых структур: Опция II» Яманаки. Но отец, определенно, предпочтет «Асбест и волокно» Маллери. Не исключено даже, что он не одобрит многое у Яманаки. Еще минуту-другую я созерцал клавиатуру, прежде чем окончательно выбрать Маллери.
Когда решение было принято, мне стало легче – и я уже готовился извлечь из инструмента взрывные начальные аккорды, как вдруг что-то сильно ударило меня сзади в плечо. Оглянувшись, я с досадой увидел, что дверь кабинки каким-то образом отперлась и теперь стоит открытой.
Я не без труда принял стоячее положение и затворил дверцу. Тут мне бросилось в глаза, что задвижка болтается на ней вверх ногами. Разобравшись, в чем дело, я ухитрился поставить задвижку на место и опять запереть дверь, но было ясно, что это только временное решение проблемы. Задвижка в любую минуту могла снова перевернуться. В самый разгар исполнения – к примеру, во время весьма напряженных пассажей третьей части «Асбеста и волокна» – дверце ничего не стоило распахнуться, и я бы оказался на виду у всякого, кто пройдет случайно мимо кабинки. Более того, любой болван, который, не подозревая о моем присутствии, попытался бы открыть дверь, сделал бы это совершенно беспрепятственно.
Все эти мысли пронеслись у меня в мозгу, едва я вновь уселся на табурет. Вскоре, однако, я пришел к заключению, что если не воспользоваться сейчас случаем посидеть за инструментом, другого может и не представиться. И пусть условия далеки от идеальных, зато само фортепьяно отвечает самым высоким требованиям. Я набрался решимости, запретил себе думать о сломанном запоре и снова сосредоточился на начальных тактах Маллери.
Но, нацелив пальцы на клавиши, я услышал шум – легкий скрип, какой мог бы исходить от обуви или одежды. Он доносился с пугающе близкого расстояния. Я повернулся на табурете и только тут обратил внимание, что хотя дверь была закрыта, верх у нее отсутствовал, так что она до некоторой степени напоминала ворота стойла. Я был так занят сломанной задвижкой, что совершенно упустил из виду эту бросающуюся в глаза подробность. Я видел теперь, что дверь кончается грубым срезом чуть выше уровня пояса. Каким образом была отломана верхняя часть дверцы – из бессмысленного озорства или при подготовке к ремонту – я понять не мог. В любом случае, даже когда я сидел, мне достаточно было слегка вытянуть шею, чтобы ясно разглядеть белую плитку и раковины снаружи.
Я не мог поверить, что у Хоффмана хватило наглости предложить мне такие условия. Пока что в комнате никого не было, но в любую минуту сюда могла явиться группа из шести-семи служащих, чтобы воспользоваться раковинами. Ситуация показалась мне совершенно нетерпимой, и я готовился в гневе покинуть кабинку, но тут мой взгляд упал на кусок ткани, который висел на гвозде, вбитом в косяк у верхней дверной петли.
Секунду я его разглядывал, а потом заметил на противоположном косяке, точно на том же уровне, еще один гвоздь. Мгновенно сообразив, чему служат эти два гвоздя и тряпка, я снова поднялся, чтобы получше их изучить. Кусок ткани оказался старым банным полотенцем. Развернув его и натянув между двумя гвоздями, я получил отличную занавеску, которая заменила отсутствующую часть дверцы.
Я почувствовал себя много лучше, сел и снова настроился на начальные такты. Уже готовился заиграть, но меня опять остановил скрип. Звук повторился, и я понял, что он идет из кабины слева. Мне подумалось, что там все время кто-то находился; более того, что звукоизоляции между кабинами практически нет, – и если я до сих пор не догадывался о наличии соседа, то лишь по причине его неподвижности, чем бы она ни объяснялась.
Охваченный яростью, я потянул дверцу, отчего запор снова сорвался и занавеска упала на пол. Когда я протиснулся наружу, человек в соседней кабинке – вероятно, не видя больше причин сдерживаться – громко откашлялся. Вконец раздраженный, я поспешил прочь. Обнаружив в коридоре Хоффмана, я сначала удивился, а потом вспомнил, что он обещал меня дождаться. Он стоял, прислонившись к стене, но при моем появлении выпрямился и изобразил внимание.
– А теперь, мистер Райдер, – сказал он с улыбкой, – не желаете ли последовать за мной? Дамы и господа сгорают от нетерпения встретиться с вами.
Я взглянул на него холодно: – Что за дамы и господа, мистер Хоффман? – Ну как же, члены комитета, мистер Райдер. Группа взаимной поддержки граждан…
– Вот что, мистер Хоффман! – Я был страшно зол, но, поскольку предстояло вести речь о тонких материях, приостановился, дабы собраться с мыслями. Хоффман, заметив наконец мою обеспокоенность, замер посреди коридора и настороженно всмотрелся мне в лицо. – Вот что, мистер Хоффман: я очень расстроен из-за этой встречи. Но мне крайне необходимо позаниматься. Прежде всего – фортепьяно, все прочее – потом.
Хоффман, казалось, был искренне поражен.
– Простите, сэр, – произнес он, деликатно понижая голос. – Но разве только что вы не позанимались?
– Нет. Мне… мне не удалось.
– Не удалось? Что-нибудь не в порядке, мистер Райдер? Я имею в виду – вы здоровы?
– Абсолютно здоров. Видите ли… – Я перевел дух. – Если хотите знать, мне не удалось позаниматься, потому что… честно говоря, сэр, надлежащий уровень изоляции не был мне обеспечен. Нет, сэр, позвольте мне сказать. Степень уединенности отнюдь не та, что требуется. Возможно, кого-то такие условия вполне бы удовлетворили, но меня… Хорошо, мистер Хоффман, буду с вами до конца откровенен. Так было всегда, с самого детства. Без полного, совершенного уединения заниматься музыкой я не могу.
– Вот как, сэр? – Хоффман с серьезным видом закивал. – Понятно, понятно.
– Да, надеюсь, что вам понятно. Обстановка, которую я там застал, – я потряс головой, – никоим образом не соответствует требованиям. Теперь вопрос состоит в том, что мне нужны, отчаянно необходимы удовлетворительные условия для занятий…
– Да-да, разумеется. – Он согласно кивал. – Думается, сэр, я знаю решение. Во флигеле, в комнате для занятий вам будет обеспечено полное одиночество. Фортепьяно там превосходное, а отсутствие помех я могу гарантировать, сэр. Очень, очень уединенное место.
– Прекрасно! Похоже, вопрос решается. Во флигеле, вы говорите?
– Да, сэр. Я отведу вас туда сам, как только закончится ваша встреча с Группой взаимной поддержки…
– Вот что, мистер Хоффман! – вскричал я, в последнюю секунду едва удержавшись от того, чтобы схватить его за лацканы пиджака. – Послушайте! Мне нет дела до этой группы поддержки! Пусть ждут хоть До второго пришествия! Главное: если у меня не будет возможности позаниматься, я тут же соберу вещи и через час меня в этом городе не будет! Так-то, мистер Хоффман. Не будет ни лекции, ни выступления – ничего! Вы понимаете меня, мистер Хоффман? Вы меня понимаете?
Хоффман смотрел на меня широко открытыми глазами, и с его лица постепенно сползала краска.
– Да-да, – пробормотал он. – Да, конечно, мистер Райдер.
– Так что должен просить вас, – я постарался немного смягчить тон, – пожалуйста, будьте любезны отвести меня во флигель без промедления.
– Очень хорошо, мистер Райдер. – Он странно усмехнулся. – Понимаю превосходно. В конце концов, это просто рядовые граждане. Зачем такому человеку, как вы… – Он встряхнулся и завершил твердо: – Сюда, мистер Райдер, если вам угодно.

24

Мы немного прошли по коридору, потом пересекли прачечную, где гудело несколько стиральных машин. Далее Хоффман выпустил меня в тесный проход – и я, сделав шаг, обнаружил перед собой двойную дверь гостиной.
– Здесь мы срежем путь, – пояснил Хоффман.
Как только мы вошли в гостиную, мне стало гораздо понятней, почему Хоффман не желал освобождать ее для меня. В зале, до отказа набитом гостями, многие из которых были кричаще разряжены, не смолкали смех и болтовня, и я сначала подумал, что здесь устроена частная вечеринка. Но пока мы медленно прокладывали себе путь через толпу, я ясно различил в ней несколько отдельных групп. Один угол занимала жизнерадостная компания местных жителей. Другая группа включала в себя богатых молодых американцев – многие из них пели хором какой-то студенческий гимн; в еще одном углу, за сдвинутыми вместе столами, веселились, не менее шумно, чем все остальные, японцы (исключительно мужчины). Группы были четко разделены, но – и это было любопытно – между ними происходило оживленное взаимодействие. Повсюду гости бродили между столиками, хлопали друг друга по спине, щелкали фотоаппаратами; туда и обратно передавались тарелки с сандвичами. От стола к столу сновал одетый в белую униформу официант с озабоченным лицом; в каждой руке он держал по кофейнику. Мне хотелось взглянуть на фортепьяно, однако пришлось сосредоточиться на том, чтобы пробиться сквозь толпу и не отстать от Хоффмана. Наконец я добрался до противоположной стены, где Хоффман держал для меня дверь открытой.
Я шагнул в коридор, в конце которого виднелся выход наружу. Через несколько секунд я очутился на небольшой, залитой солнечным светом автомобильной стоянке, которую быстро узнал: сюда приводил меня Хоффман в тот вечер, когда мы ездили на банкет в честь Бродского. Хоффман распахнул передо мной дверцу большого черного автомобиля, и мы медленно двинулись вперед по запруженным народом улицам: было время ланча.
– В этом городе такое движение, – вздохнул Хоффман. – Мистер Райдер, не включить ли кондиционер? Вы уверены, что не надо? Бог мой, ну и движение. К счастью, нам недолго осталось терпеть. Мы свернем на юг.
В самом деле, у ближайшего светофора Хоффман свернул на дорогу, где автомобилям было куда просторнее, и вскоре мы уже катили с хорошей скоростью по открытой местности.
– Да, этим и замечателен наш город, – заметил Хоффман. – Два шага – и вы на природе. Чувствуете, воздух стал уже заметно лучше?
Я буркнул что-то в знак согласия и замолк, не желая вступать в беседу. Прежде всего я усомнился, был ли прав, выбрав «Асбест и волокно». Чем больше я об этом думал, тем яснее вспоминал, что моя мать однажды раздраженно высказалась по поводу как раз этой композиции. У меня мелькнула мысль, не стоит ли выбрать что-нибудь совсем другое, например «Аэродинамические трубы» Казана, но их исполнение растянулось бы на два с четвертью часа. Не приходилось сомневаться, что короткая, насыщенная пьеса «Асбест и волокно» – это сам собой напрашивающийся выбор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76