Впрочем, наверное, теперь не время в это углубляться. И все же ты малость перегнул палку, старина. Не обижайся. Выходи-ка лучше. – С этими словами он открыл дверцу и отступил в сторону. Я собирался запротестовать, но он продолжил: – Выпей кофе. А потом послушаешь, из-за чего у нас вышел спор.
– Говорю по-честному, Сондерс, у меня сейчас совершенно нет времени.
– Брось, старина, выходи. – В его голосе послышались едва заметные нотки раздражения. – Ты знаешь, с нашей недавней встречи я много о тебе думал. Вспоминал школьные годы и все такое. Сегодня утром, к примеру, проснулся с мыслью о том случае – ты, наверное, не помнишь – когда мы размечали для младших мальчиков дистанцию кросса. Мы тогда, кажется, заканчивали шестой класс. Ты, наверное, забыл, а я думал об этом утром, лежа в постели. Мы стояли напротив большого поля и ждали, и ты был страшно из-за чего-то расстроен. Выходи, старина. Я не могу так разговаривать. – Он по-прежнему держал дверцу и делал нетерпеливые жесты. – Ну вот, так уже лучше. – Когда я нехотя вышел из машины, он свободной рукой схватил меня за локоть (в другой была кружка). – Да, мне вспомнился тот случай. Октябрьское утро, туманное – как обычно бывает в Англии. Мы торчим у паба и ждем, пока из тумана, пыхтя, вынырнут эти третьеклашки, и ты, помню, все повторяешь: «Тебе-то что, тебе-то хорошо», несчастный на вид – дальше некуда. В конце концов я тебе говорю: «Знаешь, ты не одинок, старина. Не думай, что у тебя единственного на белом свете неприятности». И я начал рассказывать, как, когда мне было семь или восемь, мы с родителями и младшим братом поехали всей семьей отдохнуть. Мы отправились на один из приморских курортов – Борнмут или что-то вроде того. Может, это был остров Уайт. Погода стояла прекрасная и все такое, но, знаешь, поездка не задалась: что-то все время не ладилось. Так обычно получается с семейным отдыхом, но тогда мне было семь или восемь и я этого еще не знал. Так или иначе, но все шло наперекосяк, и однажды отец сорвался с катушек. То есть как гром среди ясного неба.
Мы рассматривали набережную, мать как раз на что-то нам указывала, а он, ни с того ни с сего, развернулся и ушел. Не закричал, не зашумел, а просто ушел. Мы не знали, что делать, поэтому двинулись за ним. Мать, маленький Кристофер, я – просто двинулись за ним. Мы не подходили вплотную – держались ярдах в тридцати, только чтобы не терять его из виду. А отец продолжал шагать впереди. По набережной, по тропе среди утесов, мимо прибрежных хижин и загорающих. Потом мы повернули к городу, прошли теннисные корты и торговые кварталы. Больше часа мы не останавливались. И потихоньку начали превращать это в игру. Мы говорили: «Смотри, он больше не злится. Он просто представляется!» Или: «Он неспроста так пыжится. Обрати внимание», и смеялись без конца. Присмотревшись, можно было подумать, что отец намеренно нас потешает. Я и Кристоферу сказал (он был совсем малыш), что отец, мол, дурачится, и он непрерывно заливался смехом, словно все это было игрой. Мать тоже смеялась и приговаривала: «Ну, мальчики, отец ваш дает!» – и вновь разражалась хохотом. Мы продолжали прогулку, и только я один из всех, мальчишка семи или восьми лет, понимал, что на самом деле отец не шутит. Что злость у него не прошла, а, наоборот, вскипала все больше, пока мы за ним следовали. Потому что ему, наверное, хотелось сесть на скамейку или войти в кафе, но из-за нас он не мог. Помнишь? Я рассказывал тебе об этом в тот день. В какой-то миг я взглянул на мать, желая, чтобы все это кончилось, и тут все понял. Я понял: она убедила, уговорила себя, что отец устроил это для забавы. А маленькому Кристоферу все время хотелось пуститься за папой вприпрыжку. Догнать его, понимаешь? И мне приходилось со смехом его удерживать, говоря: «Нет, нельзя. Не порти игру. По правилам мы должны держаться сзади». А мать, знаешь, подначивала: «Да ну! Подбеги и дерни его за рубашку. Посмотрим, сумеет ли он тебя поймать!» А я повторял, потому что был единственным, понимаешь – единственным, я должен был повторять: «Нет-нет, погоди. Не надо, не надо». Он был смешной, мой отец. У него была этакая чудная походка, если разглядывать со стороны. Слушай, старик, ну почему ты не сядешь? Ты явно не в себе – у тебя вид совершенно измотанный. Садись, рассудишь нас.
Джеффри Сондерс указывал на перевернутую коробку из-под апельсинов около переносной печки. Я действительно валился с ног и подумал, что, какие бы задачи передо мной ни стояли, я решу их куда успешней, если чуть передохну и глотну кофе. Когда я усаживался, колени у меня дрожали, и опустился я на ящик очень неуклюже. Компания, с сочувственными минами, обступила меня. Кто-то протягивал кружку с кофе, другой придерживал меня за спину со словами: «Расслабьтесь. Успокойтесь и отдыхайте».
– Спасибо, спасибо, – проговорил я, принял кофе и с жадностью его глотнул, хотя он обжигал горло.
Седовласый мужчина в костюме присел перед мной на корточки и, глядя мне в лицо, произнес очень мягко:
– Нам сейчас придется принять решение. И вы нам в этом поможете.
– Решение?
– Да. Относительно мистера Бродского.
– Ах, вот что! – Я отпил еще глоток. – Ясно. Понимаю: все свалится на меня.
– Я бы не рискнул это утверждать, – откликнулся седовласый господин.
Я снова взглянул на него. Вид у него был ободряющий, манеры мягкие и спокойные. Но в данный миг он явно был очень серьезен.
– Я не стал бы утверждать, что на вас свалится все. При данных условиях доля ответственности ложится на каждого из нас. Мое мнение, как я уже говорил, такое: надо отнимать.
– Отнимать?
Седой сурово кивнул. Я заметил у него на шее стетоскоп и понял, что он врач, хотя неизвестно какого профиля.
– А, понятно, – проговорил я. – Отнимать. Ну да.
Только тут я огляделся и с испугом заметил невдалеке от автомобиля большую груду металла. У меня в мозгу забрезжила мысль, что я каким-то образом, сам того не подозревая, устроил аварию. Поднявшись (в чем мне проворно помогло множество рук), я подошел туда и определил, что это остатки велосипеда, безнадежно покореженного. В этой груде металла я, к своему ужасу, увидел Бродского. Он навзничь лежал на земле, и его глаза спокойно следили за моим приближением.
– Мистер Бродский, – пробормотал я, уставившись на него.
– А, Райдер! – отозвался он голосом, как ни странно, почти не искаженным мукой.
Я обратился к седовласому господину, который последовал за мной, со словами:
– Уверен, что я здесь ни при чем. Не помню никакой аварии. Я просто вел машину…
Седовласый, понимающе кивнув, дал мне знак успокоиться. Затем, отведя меня немного в сторону, прошептал:
– Почти несомненно, он задумал самоубийство. Он очень пьян. Вдрызг.
– А, вот что.
– Не сомневаюсь, он пытался убить себя. Но все, чего он добился, – застрял в обломках. Правая нога практически не пострадала. Только проколота. Левая тоже проколота. Она-то меня и беспокоит. Она в не очень хорошем состоянии.
– Боже, – выдохнул я и через плечо вновь взглянул на Бродского. Он, казалось, заметил это и бросил во тьму:
– Райдер. Привет.
– Перед вашим прибытием мы совещались, – продолжал седовласый господин. – Мое мнение – ее нужно ампутировать. Так мы спасем ему жизнь. Мы это обсудили, и большинство согласилось со мной. Однако те две дамы против. Они за то, чтобы дождаться машины «скорой помощи». Но я чувствую, что это слишком серьезный риск. Таково мое мнение как профессионала.
– Да, я вас понимаю.
– Я считаю, левую ногу нужно без промедления ампутировать. Я хирург, но, к сожалению, при мне нет соответствующего оборудования. Нет обезболивающих, ничего нет. Даже аспирина. Видите ли, я был не на службе, просто прогуливался и дышал воздухом. Как и прочие здесь присутствующие. У меня завалялся в кармане стетоскоп, вот и все. Но теперь прибыли вы, и это многое меняет. У вас в машине есть аптечка?
– В машине? Видите ли, я не знаю. Это не моя машина.
– Стало быть, взятая напрокат?
– Не совсем. Я ее одолжил. У знакомого.
– Понятно. – Он мрачно уставился в землю, размышляя.
Через его плечо я видел, что другие не сводят с нас тревожных глаз. Хирург проговорил:
– Не заглянете ли в багажник? Там может найтись что-нибудь полезное. Какой-нибудь острый инструмент, чтобы я смог сделать операцию.
Подумав, я сказал:
– Охотно пойду и посмотрю. Но прежде, наверное, мне следует поговорить с мистером Бродским. Видите ли, я до некоторой степени знаком с ним и просто обязан это сделать, прежде чем… прежде чем отчаянный шаг будет предпринят.
– Очень хорошо, – отозвался хирург. – Но профессиональные знания, а равно и профессиональное чутье мне подсказывают, что мы и так потеряли слишком много времени. Так что, пожалуйста, поторопитесь.
Я вернулся к Бродскому и посмотрел ему в лицо.
– Мистер Бродский, – начал я, но он тут же меня перебил:
– Райдер, помогите мне. Я должен до нее добраться.
– До мисс Коллинз? Думаю, сейчас нам нужно заботиться о другом.
– Нет, нет. Я должен с нею поговорить. Я это понимаю. Понимаю очень ясно. Мой ум сейчас прояснился. С тех пор, как это случилось. Не знаю, я был на велосипеде, и что-то ударило меня, что-то движущееся – автомобиль, наверное, кто знает? Я, скорее всего, был пьян – этого я не помню, но то, что произошло дальше, вспоминаю. Теперь я понял, все понял. Это он. Он желал, все время желал провала. Он во всем виноват.
– Кто? Хоффман?
– Он скверный человек. Скверный. Раньше я не сознавал, но теперь догадался. С тех пор, как меня поддел этот автомобиль или грузовик, я все понял. Он приехал ко мне сегодня вечером, полный сочувствия. Я ждал на кладбище. Ждал долго. Сердце колотилось. Я ждал все эти годы. Вы не знаете, Райдер? Я долго ждал. Даже когда был пьян, не переставал ждать. На следующей неделе, говорил я себе. На следующей неделе брошу пить и пойду к ней. Я попрошу ее встретиться со мной на кладбище святого Петра. Год за годом я говорил себе это. И вот наконец я был на кладбище и ожидал. На надгробии Пера Густавссона, где сиживал иногда с Бруно. Я ждал. Четверть часа, полчаса, наконец час. Потом приходит он. И хватает меня за плечо. Она передумала, говорит он. Она не придет. Она не собирается даже в концертный зал. Он любезен как обычно. Я его слушаю. Выпейте виски. Оно вас успокоит. Случай особый. Но мне нельзя пить виски, говорю я. Как я могу? Вы что, с ума сошли? Да нет же, выпейте, говорит он. Самую малость. Оно вас подкрепит. Я думал, он желает добра. Теперь я понимаю. С самого начала он не рассчитывал, что эта затея удастся. Он был убежден, что я не справлюсь. Не справлюсь, потому что я… я кусок дерьма . Так он думал. Теперь я трезв. Я выпил достаточно, чтобы сдохла лошадь, но после столкновения я снова трезв. Я вижу все насквозь. Это он. Он скверный, хуже меня. Не допущу, чтобы он торжествовал. Я сумею. Помогите мне, Райдер. Не допущу. Сейчас я отправляюсь в концертный зал. Я всем покажу. Музыка готова, она вся здесь, у меня в голове. Я всем покажу. Но нужно, чтобы она пришла. Я должен с нею поговорить. Помогите мне, Райдер. Отвезите меня к ней. Она должна прийти, должна сидеть в концертном зале. Тогда она вспомнит. Он скверный человек, но теперь я это понял. Помогите мне, Райдер.
– Мистер Бродский, – прервал я его. – Здесь присутствует хирург. Он собирается сделать вам операцию. Это может быть немного болезненно.
– Помогите мне, Райдер. Только помогите до нее добраться. Это ваш автомобиль? Ваш? Отвезите меня. Отвезите меня к ней. Она в этой самой квартире. Которую я терпеть не могу. Ненавижу, ей-богу, ненавижу. Всегда старался не заходить. Отвезите меня к ней, Райдер. Прямо сейчас.
– Мистер Бродский, вам, кажется, невдомек, в каком положении вы находитесь. Нужно торопиться. Я обещал хирургу поискать в багажнике. Вернусь через минуту.
– Она боится. Но еще не поздно. Мы можем завести зверушку. Но Бог с ней, со зверушкой. Пусть просто придет в концертный зал. Это все, о чем я прошу. Прийти в концертный зал. Все, о чем я прошу.
Я оставил Бродского и пошел к машине. Открыв багажник, я обнаружил, что Хоффман набил его вперемешку всяким хламом. Там лежали сломанный стул, пара резиновых сапог, несколько пластмассовых коробок. Я нашел фонарик и при его свете разглядел в углу миниатюрную ножовку. Она была замаслена, но, проведя по зубцам, я убедился, что они достаточно остры. Я закрыл багажник и направился к остальным, которые стояли, беседуя, вокруг печки. Приблизившись, я слышал, как хирург произнес:
– Акушерство стало скучнейшей областью. Не то что в те времена, когда я учился.
– Простите, – вмешался я. – Я нашел вот это.
– Ага, – воскликнул хирург, оборачиваясь. – Спасибо. А с мистером Бродским вы поговорили? Отлично.
Внезапно я вознегодовал, что меня втянули в это дело, и, оглядев лица собравшихся, произнес немного раздраженно:
– Неужели в этом городе ничего не предусмотрено на случай подобных происшествий? Вы говорили, что вызвали «скорую помощь»?
– Вызвали, около часа назад, – отозвался Джеффри Сондерс. – Из вон той кабины. К несчастью, машин сейчас не хватает по причине большого события в концертном зале.
Я посмотрел туда, куда он указывал, и обнаружил, что в самом деле немного в стороне от дороги, на самой границе лесной тьмы, стоит телефонная будка. При ее виде мне вдруг вспомнилось неотложное дело, мне порученное, и я подумал, что, позвонив Софи, я не только смогу ее предупредить, но и получу указания, как к ней добраться.
– Простите, – пробормотал я, шагнув в ту сторону. – Мне необходимо сейчас же позвонить по очень важному делу.
Я добрался до опушки и вошел в кабину. Роясь в карманах в поисках монеток, я видел через стекло, как хирург, тактично пряча за спиной ножовку, приближается к распростертому на земле Бродскому. Джеффри Сондерс и остальные беспокойно жались друг к другу, опустив глаза в кружки или себе под ноги. Хирург повернулся и что-то им сказал, и двое мужчин – Джеффри Сондерс и молодой человек в коричневой кожаной куртке – с неохотой подошли к нему. Несколько секунд троица стояла неподвижно, мрачно созерцая Бродского.
Я отвернулся и набрал номер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76