Нас тогда только начали приглашать на подобного рода встречи, поскольку я получил признание как тонкий ценитель искусства. Так или иначе, но мы находились в доме мистера Фишера, в его прекрасной гостиной. Народу присутствовало немного – человек сорок, не больше, и обстановка была вполне непринужденная. Не знаю, знакомы ли вы с Пиотровским, сэр. Он оказался очень приятным человеком и держался так, что рядом с ним каждый чувствовал себя в своей тарелке. Беседа текла точно по маслу, всем было весело. Потом я подошел к буфету и стал наполнять свою тарелку, но тут заметил, что мистер Пиотровский стоит рядом, справа. Я был тогда еще молод и не имел опыта общения со знаменитостями, а кроме того, слегка нервничал. Но мистер Пиотровский приятно улыбнулся, спросил, как мне нравится вечер, и я очень быстро освоился. Потом он сказал: «Я только что беседовал с вашей в высшей степени очаровательной супругой. Она говорит, что очень любит Бодлера. Пришлось признаться, что знаю этого поэта весьма поверхностно. Она корректно попеняла мне за этот плачевный пробел. О, она заставила меня устыдиться. Я намерен без промедления исправиться. Ваша жена заразила меня своим пристрастием к Бодлеру». На это я кивнул и ответил: «Да, конечно. Она всегда любила Бодлера». «Она от него без ума, – продолжал Пиотровский. – Мне стало ужасно стыдно». Вот и все, больше не было сказано ни слова. Но, мистер Райдер, дело вот в чем. Я понятия не имел, что она любит Бодлера! Даже не подозревал! Вы понимаете мою мысль. Она ничего не сказала мне о своем пристрастии! И когда я поговорил с Пиотровским, что-то встало на место. Совершенно внезапно у меня открылись глаза на обстоятельства, от которых я годами отворачивался. Я говорю о том, что она прятала от меня некоторые уголки своей души. Берегла их от соприкосновения с такой грубой натурой, как я. Повторяю, сэр, я, наверное, всегда это подозревал. Она скрыла от меня часть своей души. И кто решится ее осудить? Тонко чувствующая женщина, да еще из этакой семьи. Она без колебаний открылась Пиотровскому, но ни разу за все годы нашей совместной жизни ни намеком не выдала мне свою любовь к Бодлеру. Следующие несколько минут я бродил в толпе гостей, едва сознавая, что говорю: произносил какие-то любезности, а внутри у меня бушевал пожар. Приблизительно через полчаса после беседы с Пиотровским я увидел в другом конце комнаты жену, которая сидела рядом с ним на софе и заливалась счастливым смехом. Это был не флирт, Боже упаси! Моя жена всегда была крайне щепетильна в вопросах приличий. Но я отметил, что так непринужденно она не веселилась с тех самых пор, когда мы с ней, еще до свадьбы, прогуливались по берегу канала. То есть до того, как у нее открылись глаза . Софа была просторная: там сидело еще двое, кто-то устроился и на полу, поближе к Пиотровскому. Но тот обращался только к моей жене, и она счастливо смеялась. Дело не в смехе, мистер Райдер, меня поразило другое. Пока я наблюдал (а я находился в другом конце комнаты) – так вот, пока я наблюдал, случилось следующее. До той минуты Пиотровский сидел на краешке софы, сцепив руки на колене – вот таким манером! Засмеявшись и что-то сказав моей жене, он начал откидываться назад, словно бы хотел просто сесть поглубже. Едва он пошевелился, как моя жена очень ловко и проворно выхватила у себя из-за спины подушку и подсунула ее под голову Пиотровскому, прежде чем он успел коснуться спинки софы. Она проделала это стремительным движением, инстинктивно, очень грациозно, мистер Райдер. И, наблюдая это, я почувствовал, что сердце мое разрывается. В этом жесте было столько естественного уважения, желания быть полезной, оказать хотя бы мелкую услугу… В незначительном поступке обнажилась целая область ее сердца, плотно от меня укрытая. И в тот миг я понял, насколько погряз в заблуждении. С тех пор я все понимал – и никогда больше не сомневался. А узнал я вот что: она меня бросит. Рано или поздно. Это не более чем вопрос времени. С того вечера все мои сомнения развеялись.
Хоффман замолчал и некоторое время снова казался погруженным в собственные мысли. По обе стороны дороги простирались сейчас поля, и я видел двигавшийся в отдалении трактор. Я спросил:
– Простите, но тот вечер, о котором вы рассказываете, – как давно это было?
– Как давно? – Хоффмана, казалось, слегка смутил этот вопрос. – О… Полагаю… ну да, концерт Пиотровского… двадцать два года назад.
– Двадцать два года. И, видимо, все это время ваша жена оставалась с вами?
Хоффман раздраженно повернулся ко мне:
– На что вы намекаете, сэр? По-вашему, я не знаю положения дел в собственном доме? Не понимаю своей собственной жены? Я доверяюсь вам, посвящаю вас в свои самые интимные мысли, а вы беретесь за поучения, как будто разбираетесь в этих предметах куда лучше меня…
– Простите меня, мистер Хоффман, если создается впечатление, что я вмешиваюсь не в свое дело. Я просто хотел указать…
– Никаких указаний, сэр! Вы ничего не знаете. На самом деле, мое положение отчаянное – и уже давно. В тот вечер у мистера Фишера мне это стало ясно как день, так ясно, как я вижу сейчас эту дорогу. Ладно, пусть пока самого страшного не произошло, но единственно потому… потому что я прилагал усилия. Да, сэр, и чего мне это стоило! Вы, наверное, будете смеяться. Если я знаю, что моя песенка спета, то к чему такие муки? Зачем так отчаянно цепляться за женщину? Вам легко задавать подобные вопросы. Но я люблю ее всей душой, сэр, еще больше, чем прежде. Если бы она меня покинула, я бы этого не пережил, вся жизнь утратила бы смысл. Что ж, я знаю, надеяться не на что: рано или поздно она уйдет к кому-нибудь вроде Пиотровского – к такому мужчине, за какого принимала меня, пока у нее не открылись глаза . Если муж цепляется за жену, в этом нет ничего смешного. Я лез из кожи вон, делал все, что возможно в моем положении. Я трудился не покладая рук, организовывал концерты, заседал в комитетах, и с годами превратился в заметную фигуру среди артистических и музыкальных кругов нашего города. А кроме того, разумеется, была одна надежда, которая меня не покидала. Быть может, благодаря этой надежде я так долго и продержался. Теперь эта надежда умерла, уже годы и годы назад, но, знаете, было время, когда мне не на что было больше рассчитывать. Я, естественно, имею в виду нашего сына, Штефана. Если бы он был иным, если б ему досталась хоть малая толика той одаренности, какой в избытке обладает родня жены! Несколько лет мы оба на это надеялись. По отдельности мы оба наблюдали за Штефаном и надеялись. Мы посылали его на уроки фортепьянной игры, пристально за ним следили и уповали на чудо. Мы ловили след таланта, но тщетно; мы настороженно прислушивались, каждый из своих соображений; мы страстно желали обнаружить хоть проблеск, хоть искорку, но ни разу не смогли…
– Простите, мистер Хоффман. Вы говорите про Штефана, но могу вас заверить…
– Годами я обманывал себя! Я говорил себе: ладно, может, талант разовьется позднее. Искорка налицо, крохотная-крохотная. Я себя обманывал – и, могу признаться, то же делала и жена. Мы все ждали, пока не поняли, что ждать нечего. Сейчас Штефану двадцать три. Я не в силах больше уговаривать себя, что не сегодня завтра его дарование внезапно расцветет. Надо взглянуть истине в лицо. Сын пошел в меня. И теперь я знаю: жена тоже это поняла. Конечно, она любящая мать – и души не чает в Штефане. Но я надеялся, что он спасет меня, а получается наоборот. Всякий раз, глядя на него, она вспоминает, какую совершила ошибку, когда согласилась выйти за меня замуж…
– Мистер Хоффман, в самом деле, я имел удовольствие послушать игру Штефана – и нужно сказать…
– Он живое воплощение, мистер Райдер! Живое воплощение великой ошибки, которую она в жизни совершила. О, если бы вы знали ее семью! В юности она, должно быть, не сомневалась в том, что когда-нибудь у нее будут красивые, талантливые дети. С чувством прекрасного, как у нее самой. А потом она совершила ошибку! Конечно, как мать она обожает Штефана. Но это не меняет того факта, что она смотрит на него и видит в нем свою ошибку. Он уродился в меня, сэр. Я не могу больше это отрицать. Сейчас, когда он практически взрослый…
– Мистер Хоффман, Штефан – очень одаренный юноша…
– Прошу, не нужно такого говорить, сэр! Оскорбительно, когда тебе отвечают на откровенность банально-любезными фразами! Я не так глуп и прекрасно вижу, что представляет собой Штефан. В прошлом он был моей единственной надеждой, но с тех пор, как он убедился, что все бесполезно, а если быть честным, мне это стало ясно уже шесть или семь лет назад, я стал цепляться – и кто осудит меня за это? – стал цепляться за жену: можно сказать, за каждый день, прожитый с нею рядом. Я говорил ей: дождись по крайней мере ближайшего концерта, который я организую. После него ты, может быть, увидишь меня в ином свете. А после окончания я немедленно заявлял: нет, подожди следующего концерта, я над ним работаю, это будет настоящий праздник. Пожалуйста, дождись. Вот чем я занимался. Последние шесть или семь лет. Сегодня у меня последний шанс. От него зависит вся моя жизнь. В прошлом году, когда я впервые посвятил жену в планы относительно этого вечера, когда я обрисовал ей все детали, расстановку столов, программу, даже – вы уж меня простите – предсказал, что вы или какая-нибудь другая знаменитость того же масштаба примет приглашение и станет гвоздем концерта, так вот, когда я впервые втолковал ей все это, объяснил, как благодаря мне, ничтожеству, к которому она так долго была прикована, как благодаря мне мистер Бродский завоюет сердца и доверие жителей этого города и воспользуется этим выдающимся событием, чтобы, так сказать, сломать лед – ха-ха! – говорю вам, сэр, она посмотрела на меня так, словно хотела произнести: «Ну вот, опять». Но ее глаза блеснули, и я прочел в них: «Может, тебе и вправду удастся. Это будет кое-что». Да, всего лишь пробежала искорка, но такие искорки и помогли мне продержаться… А вот мы и прибыли, мистер Райдер.
Мы свернули на площадку для транспорта, рядом с поросшим высокой травой полем.
– Мистер Райдер, – заговорил Хоффман. – Дело в том, что я немного выбился из графика. И сейчас раздумываю, можно ли, в нарушение всех приличий, предложить вам самостоятельно добраться до флигеля.
Следуя за его взглядом, я увидел, что поле круто взбирается на холм, где, на самой верхушке, стоит маленькая бревенчатая хижина. Хоффман порылся в бардачке и извлек ключ.
– Там на двери висячий замок. Условия не царские, но уединение полное, как вы хотели. А пианино – превосходный экземпляр, из вертикальных «Бехштейнов», какие производились в двадцатых годах.
Я бросил еще один взгляд на холм и спросил:
– Вот та хижина?
– Через два часа, мистер Райдер, я за вами вернусь. Или приехать раньше?
– Два часа – как раз то, что нужно.
– Хорошо, сэр. Надеюсь, вас все устроит. – Хоффман махнул рукой в сторону хижины, словно вежливо меня выпроваживая; в его жесте улавливалось нетерпение. Я поблагодарил и вышел из машины.

25

Я отворил калитку и пошел по тропе, которая вела наверх, к бревенчатой хибаре. Вначале ноги мои ступали по грязи, но выше почва стала твердой. Одолев половину тропы, я оглянулся и обнаружил, что отсюда открывается далекий вид на вьющуюся среди полей дорогу; на изрядном расстоянии по ней двигалась машина – очевидно, автомобиль Хоффмана.
Успев немного запыхаться, я достиг наконец хибары и отпер заржавелый висячий замок. Снаружи это строение легко можно было принять за обычный садовый сарай – и тем не менее я был неприятно удивлен, когда оказалось, что внутри оно совершенно не отделано. Стены и пол представляли собой голые, грубо отесанные доски, частью покоробленные. В щелях сновали насекомые, с потолочных балок свисали обрывки паутины. Едва ли не все внутреннее пространство занимало замызганное пианино – и когда я выдвинул табурет и сел, моя спина буквально уперлась в стену.
В этой самой стене имелось единственное на всю хибару окошко, и, повернувшись на табурете и вытянув шею, я разглядел поле, круто спускающееся к дороге. Пол в хижине казался покатым, и стоило мне вновь сесть лицом к клавиатуре, у меня возникло неуютное чувство, что табурет вот-вот заскользит вниз. Однако, подняв крышку и сыграв вступительные фразы, я убедился, что инструмент обладает прекрасным тонким звучанием, причем особенно хороши сочные басовые ноты. Сила удара была хорошо отрегулирована, и настройка отвечала всем требованиям. Мне пришло в голову, что стены, быть может, неспроста оставлены без отделки: грубое дерево обеспечивает оптимальное поглощение и отражение звука. За исключением легкого скрипа правой педали жаловаться было не на что.
Немного помедлив, чтобы сосредоточиться, я заиграл головокружительное вступление «Асбеста и волокна». Затем, когда стремительная фаза перетекла в задумчивую, я начал постепенно расслабляться и чуть ли не всю половину первой части сыграл, в общем-то, с закрытыми глазами.
Приступив ко второй части, я открыл глаза и обнаружил, что в окошко за моей спиной вовсю струится послеполуденное солнце и моя фигура отбрасывает на клавиши резкую тень. Даже сложности, имеющиеся во второй части пьесы, не поколебали моего безмятежного спокойствия. Я на деле сознавал свою абсолютную власть над композицией во всех ее аспектах. Мне вспомнилось, до какой нервозности я довел себя на протяжении дня: надо же было впасть в такой идиотизм! Дойдя до середины пьесы, я задал себе вопрос: с чего мне взбрело в голову, что моя мать останется к ней равнодушна? Никаких причин тревожиться по поводу вечернего выступления просто не могло быть.
Когда я проникался возвышенной меланхолией третьей части, мое ухо уловило какой-то шум. Сперва я подумал, что он исходит от левой педали, потом обратил свои подозрения на пол. Это был слабый ритмический шум, который то усиливался, то стихал, и некоторое время я пытался не обращать на него внимания. Но звук то и дело повторялся – и, взяв пианиссимо, я сообразил, что снаружи, неподалеку, кто-то копает землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76