Ни одна другая пьеса сравнительно небольшой длины не дает возможности продемонстрировать такое разнообразие настроений. И конечно же – по крайней мере, на поверхностный взгляд – именно это сочинение должно было бы особенно понравиться моей матери. И все же что-то – возможно, всего лишь тень воспоминания – мешало мне увериться в удачности этого выбора.
Если не считать грузовика, видневшегося далеко впереди, мы были теперь одни на дороге. Я рассматривал поля по сторонам и пытался уловить этот смутный обрывок воспоминания.
– Теперь уже недолго, мистер Райдер, – раздался голос Хоффмана. – Уверен, во флигеле вам понравится куда больше. Там очень спокойно: самое подходящее место, чтобы поиграть час или два. Еще немного – и вы уйдете в вашу музыку. Как я вам завидую, сэр! Вскорости перед вами предстанет все изобилие музыкальных идей. Словно бы вы блуждали в великолепной художественной галерее – и какой-нибудь волшебник предложил вам сложить в корзину для покупок и унести домой все, что приглянется. Простите, – он хихикнул, – но это моя излюбленная фантазия. Мы с женой идем вместе вдоль удивительной галереи, полной самых красивых вещей. Кроме нас, там нет никого. Даже служителя. В моей руке корзина для покупок: нам сказали, что мы можем взять все, что пожелаем. Конечно, есть определенные ограничения. Нельзя набирать больше, чем поместится в корзине. И, разумеется, не разрешено потом что-нибудь продавать – хотя нам и самим бы не пришло в голову столь бездарно злоупотребить редчайшей возможностью. И вот мы с женой следуем по этому изумительному залу. Галерея является частью какого-то обширного загородного дома, уж не знаю где: посреди, скажем, открытой местности. С балкона перед глазами расстилается живописный вид. В углах балкона стоят большие каменные львы. Мы с женой любуемся оттуда пейзажем и обсуждаем, что выбрать. Мне почему-то нравится воображать, что приближается буря. Небо налито свинцом, но тени от предметов такие, словно сияет солнце. Балкон весь увит плющом. Наша корзинка пока пуста, и мы решаем, чем ее заполнить. – Внезапно он рассмеялся. – Простите, мистер Райдер, я слишком разговорился. Просто я так представляю себе настроение человека, одаренного вашими талантами, когда он намерен час-другой провести в спокойной обстановке за фортепьяно. Таковы, как мне кажется, чувства человека вдохновенного. Перед вами галерея возвышенных музыкальных идей. Вы присмотритесь к одной, но тут же отрицательно мотнете головой. Прекрасная пьеса, но не совсем то, что нужно. О! Какая изумительная гармония, должно быть, царит тогда в вашей голове, мистер Райдер! Как бы я хотел сопровождать вас в путешествии, в которое вы пускаетесь, когда ваши пальцы коснутся клавиш. Но, разумеется, мне туда путь заказан. Как же я завидую вам, сэр!
Я неопределенно хмыкнул, и некоторое время мы ехали молча. Потом Хоффман сказал:
– Давно, до свадьбы, моя жена, наверное, так рисовала себе нашу совместную жизнь. Наподобие этого, мистер Райдер. Что мы с ней рука об руку войдем с корзинкой в некий прекрасный безлюдный музей. Но она, конечно, не воображала себе конкретной картины. Знаете, у моей жены было много талантливых предков. Ее мать – замечательная художница. А дед – один из крупнейших фламандских поэтов своего поколения. По каким-то непонятным причинам он не признан, но это не меняет дела. Были и другие. В ее роду все очень одарены. Воспитанная в подобной обстановке, она всегда считала красоту и талант чем-то совершенно естественным. Как же иначе? Говорю вам, сэр, это порождало некоторые недоразумения. Собственно, это породило весьма значительное недоразумение в нашей совместной жизни.
Хоффман снова замолчал и стал смотреть вперед, на дорогу.
– Мы познакомились благодаря музыке, – произнес он наконец. – Мы, бывало, сидели в каком-нибудь кафе на Херренгассе и говорили о музыке. Вернее, говорил я. Думаю, трещал без умолку. Вспоминаю, как шел однажды с нею по Фольксгартену и битый час, во всех подробностях, описывал свои впечатления от «Вентиляций» Маллери. Конечно, мы были молоды – и у нас была уйма времени для разговоров. Но даже и в те дни она чаще помалкивала и слушала меня, и я замечал, что она глубоко взволнована. Да-да. Кстати, мистер Райдер, вспоминаю, в ту пору мы были совсем не так юны, как мне подумалось. Не то чтобы только-только созрели для брака. Быть может, она чувствовала, что упускает время, – кто знает? Так или иначе, мы заговорили о браке. Я любил ее, мистер Райдер, очень любил с самого начала. Она была так хороша. Даже увидев ее сегодня, вы бы поняли, как она была хороша. Но то была особая красота. С первого взгляда было заметно, что она тонкая натура. Честно вам признаюсь, я был от нее без ума. Трудно выразить, что я испытал, когда она ответила мне согласием. Казалось, вся моя жизнь будет сплошной радостью. Но через несколько дней, вскоре после этого разговора, она впервые пришла ко мне домой. В то время я работал в отеле «Бургенхоф» и снимал комнату поблизости, на Глокен-штрассе, у канала. Это была очень недурная комната, хотя и не предел мечтаний. Вдоль стены – прекрасные книжные полки, у окна – дубовый письменный стол. И, как я уже говорил, вид на канал. Дело происходило зимой, роскошным солнечным утром, вся комната была залита светом. Конечно, я старательно навел порядок. Она вошла и огляделась, эдак внимательно. Потом спокойно задала вопрос: «А где ты сочиняешь музыку?» Этот миг, мистер Райдер, я запомнил в точности. Словно бы это происходило сейчас. Я считаю его поворотным в своей жизни. Я не преувеличиваю, сэр. Не сомневаюсь: та жизнь, которую я сейчас веду, началась именно тогда. Кристина стоит у окна, яркий январский день, рукой – двумя или тремя пальцами – она упирается в стол, как бы для равновесия. Она бьша на редкость красива. И задала этот вопрос с искренним удивлением. Видите ли, сэр, она не понимала, в чем дело. «Но где же ты сочиняешь музыку? Я не вижу инструмента». Я не знал, что ответить. Мне сразу стало ясно, что речь идет о недоразумении – недоразумении поистине чудовищном. Осудите ли вы меня, сэр, за то, что я поддался искушению и не стал себя губить? На прямую ложь я бы не пошел. Даже ради спасения собственной жизни. Но ситуация была очень сложная. Когда я вспоминаю о ней, меня охватывает Дрожь. «Где же ты сочиняешь музыку?» «Фортепьяно У меня нет, – отозвался я весело. – Ничего нет. Ни нотной бумаги, ничего нет. Я дал зарок два года не сочинять». Так я ей сказал. Я выпалил это сразу, без малейшего смущения или замешательства. И даже оговорил точную дату, когда собираюсь вернуться к сочинительству. Но пока, временно – нет, я не сочиняю музыки. А что еще я мог сказать, сэр? Как вы думаете? Я смотрю на женщину, в которую безумно влюблен и которая совсем недавно согласилась выйти за меня замуж, и безропотно принимаю свое крушение? Говорю: «О Боже, произошло недоразумение. Само собой, я освобождаю тебя от всех обязательств. На том и простимся…»? Конечно, я на это не пошел, сэр. Вы, возможно, думаете, я поступил нечестно. Но тогда вы слишком ко мне строги. Во всяком случае, в тот период моей жизни сказанное было не вполне ложью. Я твердо намеревался в один прекрасный день взяться за инструмент и даже мечтал о сочинительстве. Так что я не совсем лгал. Слукавил – да, допускаю. Но что мне оставалось делать? Я не мог допустить, чтобы она ушла. И я сказал, что решил два года не заниматься композицией. Чтобы очистить ум и чувства – что-то в этом духе. Помню, некоторое время я на этот счет распространялся. И она благосклонно выслушала весь этот вздор, кивая в знак согласия своей красивой умной головкой. Но что же мне оставалось делать, сэр? И знаете, с того дня она ни разу не упоминала о моем сочинительстве, ни разу за все эти годы! Догадываюсь, мистер Райдер, какой вопрос вертится у вас на языке. Отвечаю, заверяю вас: за все время нашего знакомства, прогулок вдоль канала, встреч в кафе на Херренгассе, я ни единым словом не давал ей понять, что сочиняю музыку. Да, я жил любовью к музыке, она питала мой дух и наполняла сердце при утреннем пробуждении – это подразумевалось и это соответствовало действительности. Но, сэр, я никогда намеренно не обманывал Кристину. Нет-нет. Это было просто ужасное недоразумение. Происходя из подобного семейства, она неизбежно должна была заключить… Кто знает, сэр?
Но до встречи у меня дома я не произнес ничего такого, что могло бы ей внушить эту мысль. Ну что ж, как я уже говорил, мистер Райдер, с тех пор она замолчала и никогда больше не упоминала об этом. Мы должным порядком поженились, купили небольшую квартирку у площади Фридриха, я нашел себе хорошее место в отеле «Амбассадор». Началась наша совместная жизнь – и некоторое время мы были довольно счастливы. Конечно же, я не забывал о… о недоразумении. Но эти мысли беспокоили меня меньше, чем могло бы показаться. Видите ли, как я уже говорил, в те дни… Ну да, я твердо намеревался, как только позволит досуг и обстоятельства, взяться за инструмент. Возможно, за скрипку. Я тогда строил планы, как это бывает в юности, когда воображаешь, что запас времени безграничен; когда не видишь, что сидишь в скорлупе, твердой скорлупе, и не можешь… не можешь… выбраться… наружу. – Внезапно он бросил руль и вытянул руки, словно стучась в невидимую оболочку. Этот жест выражал скорее усталость, чем злость. Секунду спустя Хоффман уронил руки на руль и со вздохом продолжил: – Нет, тогда я ни о чем таком не подозревал. Я все еще надеялся, что со временем смогу оправдать ее ожидания. Ей-богу, сэр, я верил, что в ее присутствии, под ее влиянием я сделаюсь таким человеком, каким она меня считала. И в первые годы нашего брака, как я уже говорил, мы были довольно счастливы. Мы купили ту квартиру, она отлично нам подходила. В иные дни мне казалось, что Кристина догадывается о недоразумении и не имеет претензий. Не знаю: в те дни какие только мысли не вертелись У меня в голове. Далее, своим чередом, наступила и названная мною дата – два года, когда я должен был вернуться к сочинительству, – наступила и миновала. Я внимательно наблюдал за женой, но она молчала. Она была спокойна – это верно, но она всегда спокойна. Она ничего не говорила и ничего необычного не делала. Но мне сдается, после этого двухгодичного рубежа в нашей жизни появилась трещина. Как бы счастливо мы ни провели вечер, доля неловкости всегда присутствовала. Время от времени я устраивал сюрпризом вылазки в любимый ресторан Кристины. Приносил домой цветы или ее любимые духи. Да, я из кожи вон лез, чтобы ей угодить. Но напряженность сохранялась. Я долго старался этого не замечать. Уговаривал себя, что это всего лишь воображение. Наверное, я гнал от себя мысль, что напряженность существует и растет непрерывно. Только в тот день, когда эта напряженность исчезла, я удостоверился в ее наличии. Да, она исчезла – и я понял, что это было. Это произошло ближе к вечеру, мы были женаты уже три года. Я вернулся с работы, неся жене небольшой подарок – книгу стихов. Что она такую хочет, узнал случайно: она мне этого не говорила, я догадался сам. Я вошел в дом и увидел, что она смотрит из окна на площадь. Это был час, когда все возвращаются с работы. Мы жили в довольно шумном месте, но, когда ты сравнительно молод, это не особенно мешает. Я протянул ей томик со словами: «Вот тебе подарочек». Она продолжала смотреть в окно. Она стояла на коленях на софе, положив руки на спинку, и опиралась на них подбородком, когда выглядывала из окна. Она лениво приняла у меня книгу и, не говоря ни слова, продолжала смотреть в окно. Я стоял посреди комнаты, ожидая услышать что-нибудь о подарке. Может, ей нездоровилось. Я ждал и ждал – и начал уже беспокоиться. Наконец она обернулась и посмотрела на меня. Это был не сердитый взгляд, но какой-то особенный, как у человека, утвердившегося в определенной мысли. Да, он был именно таков, и я знал, что она наконец разглядела меня до нутра. И именно в ту минуту я понял суть не покидавшей нас напряженности. Я все время ждал этого момента. И знаете, как ни странно, я испытал облегчение. Наконец-то, наконец она заглянула мне в душу. Что за избавление! Я почувствовал себя свободным. Я даже воскликнул: «Ха!» – и улыбнулся. Ей это, наверное, показалось странным, и я тут же взял себя в руки. Я сразу осознал – да, ощущение свободы покинуло меня слишком быстро, – с какими новыми демонами мне предстоит сражаться, и мгновенно собрался. Я видел, что удержать ее будет трудно, нужно будет стараться вдвое против прежнего. Но, знаете, я по-прежнему думал: пусть она поняла все, но если постараться, хорошенько постараться, то можно будет ее отвоевать. Как же я был глуп! Представляете себе: годы, несколько лет после того дня я в самом деле верил, что у меня получится! О, я ничего не упускал из виду. Я делал все, что в человеческих силах, лишь бы ей угодить. Я избегал самодовольства. Мне было ясно, что ее вкусы и предпочтения со временем неизбежно должны меняться, и я улавливал каждую мелочь, которая могла бы указать на такую перемену. Да, мистер Райдер, нехорошо себя хвалить, но в эти несколько лет я великолепно справлялся с ролью ее супруга. Если жена начинала немного охладевать к композитору, который раньше ей нравился, я улавливал ее настроение мгновенно, не дожидаясь, пока она заявит о нем вслух. В следующий раз, когда этот композитор бывал упомянут и жена еще только думала высказать сомнение, я опережал ее словами: «Конечно, он уже не тот, что прежде. Пожалуйста, давай не пойдем сегодня на концерт. Тебе там будет скучно». И я чувствовал себя удовлетворенным, видя, как облегченно светлело ее лицо. Да, я был весь внимание – и, повторяю, сэр, я верил. Это был самообман. Бесконечно ее любя, я верил, что постепенно ее завоевываю. Несколько лет я в этом не сомневался. А потом, однажды вечером, все переменилось. И я убедился, что крушение неизбежно и все мои попытки ни к чему не приведут. Однажды вечером я это понял, сэр. Нас пригласили к мистеру Фишеру: он устроил небольшой прием в честь Яна Пиотровского, который давал здесь концерт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76