К тому же у каждого русского в крови тоже бродил завет его пращура Чингисхана, завещавшего потомкам со смешанной русско-татарско-монгольской кровью дойти до последнего моря. Костедробильная машина медленно, но упорно начала перемалывать упрямство горцев, оставляя за собой разоренные земли и вызывая массовую ненависть. Горские племена жаждали момента, чтобы отомстить за поломанный каменно-вековой образ их жизни, не признавая ни просвещения, ни благ, с ним связанных. Поговорка: сколько волка ни корми, он все равно будет смотреть в сторону леса, здесь проявила себя в полной мере. Но все равно, с легкой руки татаро-монгольских ханов каша их преемниками – русскими царями и приближенными вельможами – была заварена, и расхлебывать ее предстояло в веках, как всегда, простому народу.

Весна разбежалась по станичной улице комками подсохшей грязи, солнечными бликами на окнах и готовыми лопнуть почками. Салатного цвета листья раин, похожих на свечи, уже отсалютовали ей зелеными фонтанами крон вдоль обочины дороги или такого же колера зарослями плодовых деревьев в садах. Чувства людей обострились, заставляя воспринимать окружающее с радостным изумлением, глаза стали ярче, а у девок вдобавок припухли губы.
На просторном дворе перед добротно срубленным куренем казачок лет пятнадцати в ладно сидящей черкеске разводил по кругу тонконогого кабардинца. Он держал в руках длинный повод, одним концом которого захомутал шею жеребца, вторым же помахивал, заставляя его бегать вкруг себя широкой рысью. Конь стремился сорваться на сноровистый галоп, он задирал точеную голову кверху и взвизгивал, сердито и радостно. Казачок осаживал баловня хлестким ударом и снова принимался учить лошадь бежать ровной иноходью. В избе скрипнула входная дверь, на лестницу вышла светловолосая стройная женщина лет тридцати пяти. Понаблюдав за подростком, она крикнула:
– Иди в дом, Пьер, обед готов.
– Иду, – не оборачиваясь, отозвался тот. – Сейчас Орлика в стойло сведу и прибегу.
– Я два раза не повторяю, – спокойным голосом предупредила женщина.
Казачок послушно укоротил повод и, подхватив кабардинца за петлю под мордой, бегом направился с ним к конюшне. В это время к воротам подъехал всадник на таком же кабардинце, скорее всего, лошади были от одной матери. Соскочив на землю, он скинул бурку, ловко уложил ее позади седла, рукояткой нагайки толкнул створки ворот. Это был парень немногим старше двадцати лет с пшеничными усами на смугловатом лице, глаза его были темными, а волосы – светлыми. На черкеске молодого казака топорщились урядницкие погоны.
– О, Пако, как вовремя, – заметив его, воскликнула женщина, спустилась по ступенькам вниз. – Мы с бабукой тебя уже заждались, сынок. Почему не сменился пораньше?
– На кордоне опять стычки с немирными, – разгладив хмурое лицо, пояснил парень и, взяв коня под уздцы, пошел по двору, заметно прихрамывая. – Пришлось в секрете лишнего просидеть.
– Ты не ранен? – забеспокоилась женщина.
– Ногу подвернул, когда в седло вскакивал. Пустяки.
– А где отец?
– За мной спешил.
– Заводи лошадь и проходи в дом, все уже готово. – Женщина пригладила волосы и вышла за ворота встречать мужа.
За столом разместилась вся большая семья. По правую руку от хозяина сидел его старший сын, затем сразу младший, среднего дома не было. По левую пристроились жена и две дочери. Мужчина с погонами сотника на рубашке перекрестился, первым зачерпнул из глубокой глиняной тарелки, за ним заработали деревянными ложками и все остальные. Посуда быстро опустела, когда очередь дошла до мясного, в дверь кто-то постучал.
– Я открою.
Сухонькая старушка, мать главы дома, протащилась к выходу и впустила в курень Гонтаря, старого друга семьи. Он нашарил глазами старообрядческие иконы в переднем углу и осенил себя крестным знамением.
– Бог в помощь, – шутливо поприветствовал он обедающих. – Даргашка, я к тебе по делу.
– Тогда присоединяйся – на голодный желудок какой разговор? – Дарган пригладил волосы, подождал, пока друг займет место за столом, и спросил: – Словили абреков?
– Одного словили, а другой ушел, гад! Как кошки живучие! – принимая чапуру с чихирем, досадливо качнул чубом Гонтарь. – Казаки на нем живого места не оставили, из ружей в упор стреляли, а он в воду бултыхнулся и ниже по течению на другой берег выполз. А там немирные налетели осами, уволокли в свой аул.
– Залечит раны, опять объявится.
– Да, теперь их уже не остановишь, – принимаясь за мясо, согласился друг. – Раньше не так безобразничали – и мы отпор давали, и добычу от разбоя они еще не умели с выгодой сбыть.
– А теперь самодержец повелел в аулах ничего не трогать, абреков на месте не расстреливать, баб их не беспокоить, вот они и обнаглели, – дополнил рассуждения Гонтаря старший сын хозяина Панкрат. – Да Шамиль еще набубнил горцам молитвы про свободный имамат.
– Отож, а мы расхлебывай…
Когда с обедом было покончено и в комнате наступила сытая тишина, Гонтарь обратился к хозяину:
– Дурную весть я в твой дом принес, брат казак.
– Говори. – Дарган бросил руки на стол.
– Внук Ахмет-Даргана, Муса этот, подрос и обещал отомстить за отца и за деда.
Головы всех присутствующих невольно повернулись к гостю, на лицах людей отразилась настороженность. Женщины встали, молча взялись убирать посуду. Легенда о кровной мести, изредка будоражившая семью и двадцать лет не дававшая о себе знать, вдруг оказалась явью. Панкрат коротко взглянул на отца и положил ладонь на рукоять кинжала, младший, Петр, сдвинул светлые брови. Девки Аннушка и Марьюшка, знавшие о легенде из рассказов батяки о его военных походах, пока еще не поняли серьезности известия, но интуитивно ощутили угрозу.
– От кого ты про это узнал? – помрачнел Дарган.
– Абрек проговорился, которого мы взяли живым. Сказал, что Муса готовится уйти в засаду на нашем берегу, – пояснил Гонтарь. – Еще говорил, что тот поклялся на оружии принести домой твою голову и бросить ее к ногам своей матери.
– А где этот абрек сейчас?
– Ермилка не вытерпел оскорблений и порубил его в куски прямо возле сторожевой избушки. У него тоже злость на чеченцев за брата.
В комнате зависла тишина, нарушаемая лишь позвякиванием тарелок и чугунков. Наконец женщины убрали посуду и ушли в горницу. В этой семье им было дозволено сидеть за одним столом с мужчинами, хотя у прочих терцев, как и у татар, существовало строгое разделение по старшинству и по полам. Пришлая натура матери чувствовалась во всем, начиная с равенства с мужем и кончая книгами на русском и французском языках, стоящими на особой полке.
– Зря я последнюю дочь Ахмет-Даргана пожалел, – сунулся лицом в кулаки хозяин дома. – Тогда бирючонка этого отдали бы на воспитание в чужую семью.
– Какая разница?! Они тоже напомнили бы ему о кровной мести. У них это закон.
– Оно так, да не совсем, – Дарган поломал пальцы на руках. – Не о себе беспокоюсь… Не вовремя сейчас затевать поединок с каким-то малолетком. Средний сын Захар вот-вот с учебы вернется, за ним другие пойдут.
– Беда никогда не приходила вовремя, – вздохнул Гонтарь и, помолчав, добавил: – Может, и правда старшую дочь главаря абреков надо было сгубить, чтобы одним кровником стало меньше. Это она науськивает своего сына, мол, мужчина он или нет.
– Что же раньше не решалась? Бирючку уже двадцать с лишним годков стукнуло.
– Видать, внучонка дожидалась. Если что, тот вырастет и пойдет мстить за троих сразу – за прадеда, деда и отца.
– Так оно и есть. Как говорится, чему быть, того не миновать, – облегченно вздохнул Дарган, будто с разгадкой тайны с души у него свалился камень, немало лет не дававший свободно дышать. – А ведь я держал ее жизнь в кулаке, в ногах валялась, мол, старшенькому всего два годика, второго дитенка чуть не грудью кормит, а третьим беременна.
Казак вспомнил, как старшая дочь Ахмет-Даргана вместе с несколькими абреками устроила засаду на дороге, ведущей на кордон, по которой станичники ездили нести цареву службу. А после боя узнал, что каждый его шаг был под контролем Ибрагима, подсобника в армянской лавке, передававшего сведения о казаках через лазутчиков. Но тогда небо показалось с овчинку.
Кровники притаились по бокам тропы. Когда прозвучал первый выстрел, Дарган проворно нырнул под брюхо коня, он знал, что в таких случаях это единственный способ остаться в живых. Пули завизжали со всех сторон, сбивая с седел казаков, спешивших с ним в секрет. И завертелась кровавая карусель, в которой каждый заботился только о своей жизни.
Станичники вспарывали конскими грудями стену камыша по обеим сторонам тропы, стараясь достать чеченцев острыми клинками, но горцы в тот раз выбрали выгодную позицию. Они стреляли с приличного расстояния, кроме того, разместились не как обычно – все в куче, а растянулись в линии, предложив казакам разбираться с каждым в отдельности.
Этот прием принес свои плоды, скоро ни одного из товарищей Даргана не осталось в живых, лишь осиротевшие лошади метались по зарослям камыша. Чтобы выскочить из-под обстрела, Дарган принудил кабардинца проскакать вперед, а сам, свалившись на землю за сухостоем, пополз обратно. Грудь его разрывалась от лютой ненависти к разбойникам, заставляя поставить на кон саму жизнь.
Он дождался, когда бандиты занялись осмотром одежды убитых и ловлей лошадей. Один из них забрел в чащобу. Хищно раздувая ноздри, чеченец чуть не на четвереньках перескакивал от одного убитого к другому, не уставая сверлить камыши злобным взглядом. Он отошел от горячки боя и теперь им владело лишь одно желание – жажда наживы.
Это первобытное чувство его и сгубило. Наткнувшись на кинжал с серебряной рукояткой и в серебряных с чернью ножнах на поясе одного из убитых казаков, он дико всхрапнул, забыв про осторожность, и распрямился, поднося оружие к лицу, заросшему крашенными бородой и усами.
Кинжал действительно был изумительной работы кубачинских мастеров, с драгоценными камнями и вставками из золота. Принадлежал он другу станичного сотника уряднику Ястребцу, недавно породнившемуся с дагестанскими кумыками путем женитьбы на горянке из их племени. Теперь урядник раскидал руки в стороны и неподвижным взглядом омертвевших глаз рассматривал чистое небо над непокорным своим чубом.
Абрек расставил ноги, со счастливой улыбкой на вмиг преобразившемся лице начал озираться вокруг, всем видом показывая, что для него добыча является смыслом жизни. Некоторое время Дарган с ненавистью следил за противником, он ощущал, как закипает в его жилах кровь, как мускулы на скулах перехлестываются, словно стягиваются бычьими сухожилиями, заставляя рот растягиваться в белую линию. Затем с расстояния в несколько сажен он метнул свой кинжал.
Казак сумел попасть острием прямо в сердце, чеченец подавился воздухом и упал на землю как подрубленный. Это был рослый горец с обритым черепом, в синих штанах и красной рубахе под замызганной верхней одеждой. Вытерев лезвие о его бешмет, Дарган остервенело сплюнул под ноги, камышовой кошкой проскользнул до следующего противника и затаился на несколько моментов, пытаясь сбить бурное дыхание.
Когда второй абрек настроился переходить на другое место и уже перенес тяжесть тела на одну ногу, тем самым на мгновение потеряв устойчивость и ловкость, кинжал казака снова оставил в полете лишь моментальный высверк и по рукоять вонзился в спину врага.
Абрек свалился на сухостой, не издав ни единого стона. Обличьем он был похож на своего товарища, может быть, являлся его родственником, но рассуждать по этому поводу не было времени. Борьба не на жизнь, а на смерть, идущая на маленьком клочке земли, расположенном на левом берегу Терека, не позволяла особо размышлять и заставляла совершать самые дерзкие поступки.
Дарган прицелился из пистолета еще в одного противника, едва удерживая рвавшийся наружу крик ярости. Выстрел побудил бандитов остолбенеть, теперь их насчитывалось всего двое, если не брать в расчет женщины в темных одеждах, закутанной в них по самые глаза.
Пока абреки приходили в себя, Дарган успел перекинуть ружье на грудь и послать пулю в лоб одному из них. Второй присел на корточки, суетливо задергал пальцем спусковой крючок. От страха он запамятовал, что перед этим сам разрядил ружье. А казак уже рвался к нему, воздев шашку над головой, он с лету полоснул по шее, прикрытой воротником бешмета, разрубая позвонки и сухожилия до самого горла, ударившего фонтаном крови.
В этот момент Дарган вдруг почувствовал, как что-то толкнуло его в правую руку, вмиг ослабив струной натянутые мышцы. Звука выстрела он не слышал, но осознал, что заряд послала именно эта женщина, замотанная платком. На лету перехватив клинок в левую руку, он в несколько прыжков преодолел расстояние до нее, стремясь попасть острием под подбородок. Только в последний момент какая-то сила заставила его искривить полет лезвия, направив его мимо женщины. Дарган остановился, он знал наверняка, что перед ним старшая дочь Ахмет-Даргана и что лучший выход из положения – не оставлять кровницу в живых. Но он понимал и другое, что на бабу оружия больше не поднимет.
Чеченка упала на колени, обхватила его ноги цепкими пальцами.
– Не губи меня, Дарган, ведь мы с тобой одной крови, – словно в молитве с воем закачалась она, платок развязался, светло-русые волосы накрыли умоляющие серые глаза, нос и губы. – Поднимать руку на родственника – большой грех.
– Кто тебе это сказал, женщина? – Он схватил ее за космы, едва владея собой, намотал их на кулак.
– Ибрагим сказал, он ездил за товарами в Пятигорскую и встретил людей из отряда моего отца Ахмет-Даргана, которого ты убил. А потом на рынке они показали ему на тебя.
Дарган заскрипел зубами. Его подозрения по поводу ночных похождений Ибрагима подтвердились, хотя все равно были неожиданными, ведь чеченец принял православную веру.
– Еще Ибрагим говорил, что у тебя много драгоценностей, которые ты привез из похода в богатую страну, где правил император Наполеон, – не уставала откровенничать старшая дочь главаря разбойников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47