Дарган встал и, не зная, что делать дальше, затоптался посреди комнаты. Сбоку под локоть протиснулась Маланья, в руках у нее был крохотный сверток, в котором что-то шевелилось. Казак с опаской отвернул концы пеленок, покосился вовнутрь. На него глянули сердитые глазенки, как бы затянутые прозрачной пленкой, губы, подернутые белым налетом, сморщились в куриную гузку. Дарган хотел было отодвинуться от греха подальше, но любопытство и смешливое выражение на лице сестры заставили его дотронуться пальцами до крошечной и жесткой красной щечки. Мальчик живым червячком подтянул ножки к подбородку, поднатужился и чихнул, заставив засмеяться окружающих.
– Куда грязными лапами-то полез, не видишь, человек недовольство проявляет, – отдернула сверток назад Маланья. – Да еще за лицо. Когда подрастет, тогда и хватайся, а пока за заднее место держи.
– У него и попка такая же, в кукиш, – расплылся в улыбке Дарган. – Панкратий… Как бы весь на ладони не поместился.
– А ты примерься, привыкай к своему дитю-то, – посоветовала Фекла. – Передавай ему, пока пуповина не зажила, отцову силушку.
– А правда, Дарган, подержи Пако в руках, а потом поднеси его ко мне, – ласково попросила Софьюшка. – Я тоже хочу полюбоваться на своего сыночка.
Дарган поморщился от вымолвленного женой иностранного имени, но ничего не сказал, принял на ладони только что рожденного человека, ощутил его невесомость и беззащитность. Он вдруг почувствовал себя всесильным и великодушным, обязанным оберегать жизнь, которой сам дал начало.
Осторожно ступая, казак поднес мальчика к Софьюшке, но передавать не спешил, всем нутром осязая, как пригрелось крохотное тельце на руках, как жадно взялось оно сосать отцовскую энергию. Дарган посмотрел на супругу, как бы проверяя, готова ли она взять пацаненка.
В этот момент с подворья донесся крик, приглушенный закрытыми ставнями:
– Казаки, к оружию, абреки напали на кордон!…
В хате застыла чуткая тишина, лишь слышно было, как заскрипели ворота и по улице затопотали множество сапог. Дарган сунулся к Софьюшке, отдав ей ребенка, машинально пробежался пальцами по поясу, словно проверяя, на месте ли оружие. Он на глазах превращался в воина, на обветренное лицо которого вернулись суровые складки.
– Плохая примета, – прошептал кто-то из женщин, заполнивших спальню. – Опасности всю жизнь будут подстерегать.
– У казаков вся судьба состоит из опасностей, – так же шепотом ответили ей. – И Панкратий родился от казака…

Последних слов Дарган уже не слышал, закидывая за спину ружье и запихивая пистолет за пояс, он рвался к конюшне, чтобы вслед за станичниками помчаться на верном кабардинце к кордону на берегу Терека. Но когда подкрепление окружило избушку со сторожевой вышкой, рубка уже закончилась и прибывшим казакам осталось только проводить взглядами уцелевших басурманов, успевших перебраться на другую сторону реки.
Под копытами лошадей распластались убитые и корчились умирающие абреки, принявшие бой казаки вытерли шашки, вернули их в ножны и, чтобы побыстрее сбить напряжение, потянулись в домик, к бурдюку с чихирем. Их тоже в живых осталось немного.
Дарган спрыгнул с седла, ковырнул ножнами раненого налетчика, тот отозвался долгим стоном.
– Кто был во главе вашего отряда? – сурово осведомился он.
– Тебе не все равно? – сверкнул налитыми болью глазами умирающий и перевел запаленное дыхание. – Твое дело свиней разводить и генеральские задницы языком вылизывать.
– Кто у вас был главарем? – казак вынул шашку, замахнулся ею на абрека.
Чеченец разлепил синюшные губы, сплюнул сукровицу в грязь, но оставшиеся мгновения жизни еще никому не казались лишними. Он посмотрел на зимнее небо с низкими облаками, на голые прутья прибрежного кустарника, на мутные воды Терека, за которыми темнел стенами, посеченными дождем, его аул. Он словно прощался с родными местами.
– Главным среди нас был эмир Сулейман, – наконец прохрипел он. – Он и мои братья ночхойцы тебе не кровники, но всем нам ты враг…
Дарган взмахнул клинком, и голова бандита откатилась в кусты. Под встревоженными взглядами станичников он добил и остальных чеченцев, чего не водилось за ним отродясь. Терцы редко лишали жизни раненых врагов, если только противник не был причастен к убийству родственника или они не сходились с ним в равном поединке. Дарган же будто загодя старался расчистить дорогу только что народившемуся сыну. Он предположить не мог, что кровная вражда между кавказцами и казаками, столетия жившими в дружбе и согласии, растянется на несколько поколений.

Прошло полтора года. Ближе к началу зимы, когда урожай был убран и по станице прокатилась волна свадеб, Дарган решил справить важное семейное дело. В один из ясных дней он отправился к старообрядческой церковке, разместившейся в обыкновенном доме, поддерживая на руках сына, подросшего за это время. Пришла пора крестить его и в христианина, и в казака одновременно.
Обсаженная раинами дорога утонула в подмороженной грязи. Софьюшка, окруженная родней, не хотела месить ее и торопилась по обочине, где было посуше. Живот у нее снова выпирал из-под бешмета, мешая глядеть под ноги.
– Что ты несешься как оглашенный, – запыхавшись, наконец осадила она супруга окриком, в котором послышалось казачье своеволие, раньше нисколько не свойственное ей.
Муж сбавил скорость, смущенно поморгав веками, пощекотал усами щеку пацаненка. Мальчик заливисто засмеялся и потянулся ручонкой к завитку на папахе.
– Но-но, еще успеешь натаскаться, – сдвигая головной убор на затылок, улыбнулся отец. – Ты лучше сопли подбери, казак.
Двери в молитвенный дом были приоткрыты, внутри помещения толпились казаки с казачками, на руках они держали детей, которых уставщик должен был покрестить. Дарган смахнул с головы папаху, осенил себя крестом, пройдя поближе к алтарю, огляделся вокруг.
Народ мирно дожидался начала святого таинства, мужчины поддергивали носами, бабы на время забыли про узелки с семечками, уставщик из царских врат еще не выходил. Посередине помещения стояла заменявшая купель деревянная бочка с подогретой водой, с лавки на пол свешивалось полотенце, по стенам были размещены иконы, нарисованные художниками из народа по всем правилам древнего благочестия, среди которых попадались привезенные терцами из последнего похода в Европу. Эти были в золотых и серебряных окладах, писанные масляными красками, перед ними покачивались лампады из цветного стекла с зажженными фитильками, а перед самодельными иконами теплились копеечные свечи. Больше всех огоньков светилось возле Николы Угодника. Дарган обходил этого праведника стороной, считая, что угодничать, как и обманывать, нехорошо. Если к кому из богов тянуться, то к Николе Чудотворцу, пусть лучше святой творит чудеса, нежели проявляет угодничество. Хотя знающие люди говорили, что на самом деле обе иконы были одинаковые.
Наконец из царских врат появился седобородый уставщик в простенькой старообрядческой рясе, с неприметной митрой на седых волосах. Раскрыв старинную книгу, он начал басовито читать молитвы, изредка прерывая их крестными знамениями, народ услужливо повторял его действия. Когда служба закончилась, священник подошел к бочке и опустил палец в воду. Она была как раз, видно, помощник подсуетился своевременно. Затем поп оглядел паству, выбирая, с кого начать, и больше всех ему пришелся по душе Дарганов мальчонка. Он указал родственникам, чтобы те его раздели. Дарган снял с пацана одежду и поднес его, поджавшего с перепугу руки и ноги, к купели. Недолго думая, уставщик перекрестил парнишку и ухнул его с головой в кадушку.
– Отцу и сыну и святому духу, – забубнил он. – Крещается раб божий Панкратий…
Не переставая бормотать стихи из Завета, поп окунул мальчика еще раз, потом еще. За спиной Даргана негромко ойкнула Софьюшка, она подумала, что ребенок раскричится. Но после третьего нырка пацан увернулся от полотенца и сам потянулся к воде.
– Настоящий казак вырастет, – довольно крякнул батюшка. – Ни воды, ни огня, ни вражеского оружия не будет бояться. Отцу и сыну… Причисляется к истинной православной вере раб божий Панкратий.
На улице был морозец, и хотя солнце стояло высоко, его лучи уже не так прогревали землю, они как бы рассеивались по ней светлыми холодными струями. Дарган подождал, пока за двери церковки выйдут все родственники, и ступил на дорогу, ведущую к дому.
Когда до хаты оставалось саженей двадцать, хорунжий размашисто взошел на бугор возле угла забора и расставил ноги. С этого места хороню просматривались дали, и те, что сверкали снежными вершинами впереди, и те, что золотились равнинами с пожелтевшей на них травой позади. Пересадив парнишку на левую руку, казак поправил на его голове маленькую папаху, поддернул на ладошках рукавички из овечьего пуха. Щеки у мальчика взялись румянцем, темные глаза запыхали огоньками, словно раздуваемыми кем-то изнутри, – наверное, давали о себе знать поколения, сплошь темноглазые, за исключением прадеда-джигита. Тетки с дядьками за спиной притихли в ожидании дальнейших действий главы рода, Софьюшка отвернула угол платка, она поняла, что крещением дело не закончилось. Сейчас должно было произойти еще одно таинство, почти языческое.
– Вот и ты стал православным казаком, – обращаясь к сыну, негромко заговорил Дарган. В горле у него запершило, он задушил кашель на корню и продолжил: – Ты станешь воином, честью и правдой будешь служить одной для всех нас матери – России.
Мальчик приткнулся к черкеске, со вниманием уставился отцу в глаза, он словно понимал всю ответственность момента. Дарган обернулся назад, вытянул руку по направлению к равнинам.
– Там раскинулась Россия, ее по крупицам собирали и оберегали от врагов наши с тобой деды и прадеды. Видишь, какие просторы, нехоженые, немереные, полные добра, значит, наш казацкий род Даргановых трудился и хорошо служил народу русскому.
Казачок приподнялся на ножках, с еще большим напряжением всмотрелся вдаль, он впитывал в себя расстояния, утыканные свечами раин, и каждое слово, звучавшее из уст батяки. Родственники как завороженные оглянулись на бескрайние поля, они будто впервые увидели знакомую с детства картину. А Дарган развернулся в обратную сторону, теперь он показывал рукой на заснеженные хребты.
– А те вершины должен покорить ты, – не сводя спокойных глаз с мальчика, твердо сказал он. – Ты дойдешь до этих гор и взойдешь на самую высокую из них, с которой наш дом, а с ним и вся наша родина раскроются как на ладони.
Сзади раздались негромкие всхлипы. Софьюшка вытирала платком распухший нос, но отец с сыном не обратили на это внимания, сейчас их объединяло одно чувство – любовь друг к другу и ко всему вокруг. Тетки и дядья тоже посчитали, что мать мальчика не выдержала нахлынувших на нее переживаний.
Но все было не так, молодая женщина поняла, что мечты о просвещении детей в европейских университетах рушатся у нее на глазах, она не могла допустить подобного варварства и в то же время не знала, как ему противостоять. Между тем Дарган прижал парнишку к себе еще крепче, положил правую руку на рукоятку кинжала, глаза у него вспыхнули благородным огнем. Расставив ноги в кожаных ноговицах еще шире, он поднял голову и крикнул в небо:
– Слава новокрещеному казаку Панкратию!
– Слава, слава, слава! – отголоском отозвалось эхо за его спиной и раскатилось по округе.
Дарган взмахнул рукавом черкески с белым отворотом, осенил себя и ребенка широким крестом:
– Отцу и сыну! Аминь!

Глава тринадцатая

Прошло двадцать лет. На охраняемой терскими казаками Кавказской линии от устья Терека до устья Кубани не прекращались кровавые стычки с непокорными горцами. Особенно яростными они были на Кизлярско-Моздокском участке. К власти пришел третий имам Дагестана и Чечни Шамиль. В отличие от первого имама Гази Магомета и его не столь агрессивного последователя, он не стал углубляться в бесполезные политические диалоги, а сразу объявил русским колонистам газават, одновременно взялся за строительство имамата – независимого мусульманско-теократического государства на территории Кавказа.
Аулы по правому берегу реки Терек закипели страстями, горцы уже не делились на абреков и мирных. Они группами переправлялись на левый берег и разбойничали в приграничных населенных пунктах, не щадя ни детей, ни стариков, угоняя в рабство молодых мужчин и женщин. Резня была страшной, даже турки позавидовали бы братьям по вере, когда эти красавцы с крашеными хной ногтями и бородами набрасывались на людей бешеными шакалами, валили их на землю и как баранам перерезали горла, а потом выгребали из куреней все до последнего. Регулярные войска не справлялись с возложенной на них задачей, потому что воевать с летучими отрядами разбойников были не приучены, а действовать одинаковыми с ними методами не позволяли введенные еще Александром Первым демократические преобразования.
Военная машина Российской империи начала пробуксовывать, вместо того чтобы отодвигать границы в глубь извечного врага – Турции – и присоединить новые земли, она застряла на месте. Вдруг выяснилось, что великолепно обученная армия на Кавказе оказалась совершенно бесполезной. Впрочем, об этом предупреждал еще Главноуправляющий по делам Кавказа, обосновавший ставку в грузинском Тифлисе, генерал Ермолов, которого за семь лет до Шамиля убрали с этого поста за сочувствие офицерам-декабристам, выводившим якобы революционно настроенные войска на Сенатскую площадь в Санкт-Петербурге. Населенная преимущественно мужиком-деревенщиной, Российская империя тогда так и не проснулась, и спать ей отводилось, как Илье Муромцу еще тридцать три, обещавших растянуться неизвестно на сколько, сказочных года. Купился Ермолов дешево и сердито, ко всему вольнодумец на дух не переносил первобытного уклада жизни горцев, особенно надуманной их гордости.
Но имперские амбиции верхушки, совместно с нарастающим валом промышленной капитализации, требовали расширения пространств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47