чуть пригнувшись, он прошел в одну из них и миновал просторный матросский кубрик, где за длинным столом, с
темной, словно из фибры, крышкой несколько матросов играли в домино, а другие, сидя и стоя возле рундуков, разговаривали о своем. Матросы подтянулись и примолкли, когда он проходил мимо. Затем Панкратов пересек коридорчик, жаркий и душный от проходящей дымовой трубы, и, снова поднявшись по трапу, вышел в другой длинный коридор, ярко освещенный цепочкой сияющих плафонов. Здесь размещались каюты штабных флагманских специалистов, старших офицеров «Морской державы» и политотдельцев.
У опечатанной сургучной печатью двери недвижимо стоял в бушлате и бескозырке часовой, положив руки на висящий у груди, поблескивающий вороненой сталью автомат. Молодое, румяное, чуть курносое лицо часового с широко открытыми глазами при виде начштаба будто окаменело...
Властно, без стука, Панкратов заходил то в одну, то в другую каюту флагманских специалистов, задавал каждому из них два — три вопроса и, выяснив, чем они заняты, уходил. Потом он направился к дежурному по соединению, застал его разговаривающим с приятелем-офицером в коридоре и резко отчитал.
Только убедившись в том, что служба идет как положено и железный уставной порядок ни в чем не нарушается, Панкратов еще более угрюмым и усталым вернулся в свою каюту. Приказав вестовому пригласить Высотина, он тяжело опустился в кресло за письменным столом. Пошарив в кармане кителя, достал и машинально сунул в рот трубку. «Вы воспитали себе достойного заместителя», — эта фраза, которой Серов как бы подвел итог всему давешнему разговору, не выходила из головы Панкратова. Она мучила его, будто в ней воплотились разом и укоры, прозвучавшие в словах Серова на партсобрании, и позор Николаева, и непонятная отчужденность Меркулова, и сегодняшнее его, Панкратова, поражение в споре с Высотиным. Конечно, слова командующего можно было понимать и прямо, как признание заслуг, можно было и усмотреть в них желание Серова «позолотить пилюлю» (дескать, успехи Высотина— твои успехи). Но Панкратову чудилось за словом «заместитель» другое — «преемник».
Раздался негромкий стук в дверь. Высотин вошел и остановился у стола.Панкратов вызвал его, чтобы вместе заняться детальной разработкой плана учений, но вдруг почувствовал, что впервые в жизни душа не лежит к работе. Усталость, нервное перенапряжение, конечно, давали о себе знать... Но не от них шла эта нахлынувшая апатия: в душе словно ослабла какая-то пружина, и все стало казаться утомительным и ненужным... «Что это со мной?», — в недоумении подумал Панкратов. Он даже осмотрелся по сторонам. Но внешне все было, как всегда. В каюте, блестевшей холодной металлической чистотой, ярко горела сильная электрическая лампа под матовым колпаком. Свет ее отражался от золотых нашивок кителя казавшегося необыкновенно длинным Высотина. Панкратов, сидя за столом, сосал пустую трубку, выдерживая паузу, прежде чем пригласить своего подчиненного сесть. А внутренне дело обстояло совсем по-иному. Он, начальник штаба, должен был разрабатывать идею своего помощника, стоявшего перед ним навытяжку... Это была идея, против которой Панкратов возражал. Хуже того, при ее воплощении могла обнаружиться неподготовленность его, начальника штаба, к особо сложным испытаниям (по крайней мере, так будут истолковываться все неудачи). Одним словом, Панкратов должен готовить почву для торжества тех, кто выступал против него. «Веселенькое дело...» — начштаба усмехнулся своим мыслям.
Опершись на локти и сцепив пальцы в кулаки, он в раздумье потер о них мясистый, гладко выбритый подбородок. Сейчас Панкратову не хотелось уже ни видеть Высотина, ни разговаривать с ним...
Л Высотин, глядя на потемневшее лицо начштаба, отлично понимал, что творится у того на душе. Мысленно поставив себя на место Панкратова, он подумал, что тот счел бы бестактными любые вопросы, в которых сквозил бы оттенок сочувствия. Поэтому оставалось только строго — по-уставному — подчеркивать свое положение подчиненного.
Панкратов перебирал в памяти события последних месяцев, как бы крутя ленту в обратном порядке: сегодняшнее поражение у Серова... партсобрание... совещание, на котором он разделал Светова под орех, наконец, памятный разговор у командующего, когда тот предложил ему самостоятельно руководить учениями.
«Вот тогда еще он решил устроить мне экзамен... Что же, я не выдержал его? Или оценивают меня несправедливо?». Он хотел ответить себе: «Конечно, несправедливо», — но что-то удерживало его. Может быть, уважение к командующему, привычка считать, что старший по должности всегда прав, а может быть, и тень сомнения в себе. Панкратов исподлобья, не поднимая головы, посмотрел на все еще стоявшего перед ним Высотина. В глаза бросилась Золотая Звезда на кителе подчиненного: «Видный человек!» И на сердце неожиданно шевельнулось странное чувство зависти, но не к Золотой Звезде Высотина, а к его росту. Зависть такого рода всегда возникала в юности у низкорослого и нескладного Панкратова при виде высоких и стройных людей. Сейчас это чувство показалось нелепым, и Панкратов снова подумал: «Что же со мной делается?». Медленно отодвинув ящик стола, достал табак и стал набивать трубку. До чего же ему не хотелось приступать к делу. Но нельзя было бесконечно молчать. И не годилось срывать свою досаду на Высотине.
— Садитесь, Андрей Константинович, — сказал Панкратов, закуривая.
И потом, видя перед собой лицо Высотина, не сдержав раздражения, спросил: — Так, значит, будем изобретать прожекты, Вопреки опыту прошлой войны, ставить задачи, которые еще никто не отрабатывал?
— Почему же вопреки опыту войны? Может быть, в развитие... И каждая задача ведь отрабатывалась когда-нибудь в первый раз. — Высотину хотелось во что бы то ни стало убедить Панкратова. Он искал сравнение, которое сразу все сделало бы ясным, и, кажется, нашел его. — Илья Потапович, когда появились корабли с паровыми двигателями, адмиралам парусного флота пришлось коренным образом менять тактику. Так разве атомная энергия — меньшее открытие? Будем смотреть в будущее! — закончил он горячо.
Слова Высотина вызвали у Панкратова неожиданную реакцию. Продолжая двигать челюстью, он вдруг сказал, будто обращаясь к самому себе:
— Так значит, я и есть адмирал парусного флота, который не хочет или не может перестроиться?
Высотин настолько растерялся, что не нашел другого ответа, кроме:
— Что вы, Илья Потапович!
Но и на самого Панкратова неожиданно и почти инстинктивно вырвавшаяся у него фраза произвела, ошеломляющее впечатление. Он почувствовал, что ему нужно сейчас во что бы то ни стало остаться одному, и не здесь, на корабле, где каждую минуту могли потревожить.
— Вот, что, Андрей Константинович, — сказал он, поднимаясь, глаза у него были совершенно отсутствующими,— займитесь-ка вы пока сами планом, а. я сегодня буду ночевать на берегу... — Он открыл шкаф, надел шинель, шапку и вышел, провожаемый встревоженным взглядом Высотина. Как только за Панкратовым закрылась дверь, Высотин позвонил дежурному, чтобы начштаба подали машину.
Панкратов постоял секунду в коридоре. Потом, не рассуждая, повинуясь какому-то внутреннему чувству, сделал несколько шагов, постучал в дверь меркулов-ской каюты и вошел. Меркулов встал из-за стола, поглядел на Панкратова удивленно.
— Я хотел выяснить одно обстоятельство, Борис Осипович, — задумчиво проговорил Панкратов, — мы были с вами во время ученья заодно, то есть, я хочу сказать, что мы одинаково оценивали его успехи...
— Простите, Илья Потапович, — холодно перебил Меркулов, — я никогда и ни с кем не бываю просто так «заодно». Я поддерживаю то, что считаю верным, и отвергаю то, что идет во вред делу.
Панкратов кивнул головой и молча вышел. ...Верхняя палуба «Морской державы» в лунном свете казалась обрызганной жидкой известкой. Панкратов остановился и, оттянув пальцем рукав шинели, поглядел на часы. Было только начало восьмого.
Над городом стояло ровное электрическое зарево, прорезанное черными тенями заводских труб. В гавани было еще людно. Рокотали моторами грузовики, что-то непрестанно подвозившие к самоходным баржам и транспортам; подходили катера, и с них высыпали на берег матросы, уволенные в город с кораблей, стоявших на внешнем рейде. В дальнем углу гавани, между пакгаузами, был залит каток, и на его зеркальном, в цветастых световых пятнах льду матросы играли в хоккей.
Козырнув вытянувшемуся в струнку вахтенному офицеру, Панкратов сошел на берег и, обождав немного, сел в подошедшую «Победу». Добрых девять десятых своего времени Панкратов проводил на корабле, где никогда не утихает шум, но любил тишину и уют.
Давно, как только выяснилось, что семья не сможет к нему приехать, он отказался от квартиры на центральной улице, неподалеку от военной гавани, и снял комнату в пригороде. Зимой на машине нельзя было подъехать к его дому. «Победа» остановилась на шоссе у подножья сопки. По поднимающемуся вверх переулку пролегала лишь пешеходная тропка между сугробами, расчищенная лопатами и утоптанная ногами.
На заснеженном пригорке стоял одноэтажный, в четыре окна, домик под черепичной крышей, с крестовиной радиоантенны и железным флюгером на коньке. Позади дома протягивал ветви неприглядный зимний сад. А ниже, почти у самой калитки, чернел обледеневший сруб колодца с журавлем, похожим на голую мачту неоснащенного парусника.
У колодца, гремя ведрами, скользя по зеленоватой наледи, переливавшейся в свете луны, переговаривались женщины.
— С полными, с полными, — на счастье вам, товарищ моряк!—крикнула одна из них, идя навстречу Панкратову. В ее ведрах, раскачивающихся на коромысле, тяжело плескалась вода.
Панкратов молча отступил с тропки в снег, давая дорогу женщине. «Какое уж там счастье!» — подумал он горько, открывая калитку. Из будки, звеня кольцом по проволоке, протянутой через весь небольшой дворик, рванулся лохматый пес, гавкнул и тотчас же радостно заскулил, юля хвостом. Панкратов потрепал пса по спине, пощекотал у него за ухом и по скрипучим деревянным ступеням поднялся на крыльцо. В кухне, у русской печи, орудовала ухватом немолодая, дородная и красивая хозяйка, жена железнодорожника. Она по-свойски приветствовала Панкратова.
— Угадали, Илья Потапович, на кулебяки. Мой-то вот-вот нагрянет. Так и быть, выставлю вам рябиновку.
Обычно Панкратов любил потолковать с хозяйкой о немудрящих житейских вещах, выпить с ее мужем по рюмочке и поспорить о международной политике. Но
сегодня, едва кивнув ей, он прошел к себе. Комната у него была небольшая, но с двумя окнами, выходящими в сад, всегда жарко натопленная зимой. Деревянные стены оклеены когда-то синими, а теперь выцветшими до голубизны обоями. На широкой добротной кровати — гора пышно взбитых подушек, а поверх них — кружевная, по-девичьи кокетливая накидка. В углу между пузатым комодом и стеной — спиннинг и целая коллекция удочек. Над комодом — зеркало со слезшей местами амальгамой. В простенке между окнами — письменный стол, мягкое кресло и рядом стул. На стене против двери — увеличенная фотография жены и детей. Старомодный уют комнаты был полным контрастом холодному металлическому блеску каюты Панкратова на «Морской державе».
Панкратов снял шапку, шинель, китель, ботинки, сунул ноги в теплые домашние туфли и опустился в кресло. Лицо его еще продолжало хмуриться, но на душе незаметно становилось спокойнее. Он чуть было не сказал себе: «Хорошо». Взгляд его скользнул по стене и привычно остановился на фотографии. Ему захотелось рассмотреть ее подробней. Он снова поднялся и искоса поглядел на себя в зеркало. Из широкого выреза белой нижней рубахи выступала жилистая, вся в мелких складках и морщинах шея с сухой широкой ключицей. «Вот она, старость, уже через порог шагнула», — подумал Панкратов. Он вдруг почувствовал себя всеми забытым и одиноким... «Воспитал себе достойного заместителя... адмирал парусного флота». Теперь эти слова вновь всплыли на поверхность. Он остановился у фотографии. Долго не сводил глаз с сыновей. Ему не терпелось погладить их по голове, ощутить под руками мальчишеские вихры, рука его сама собой поднялась и коснулась поверхности глянцевой бумаги. «Так что, может быть, в отставку?» — мелькнула мысль. Он сначала испугался ее. «Как же — без корабля... без службы... без подчиненных?.. Но нужен ли я этим подчиненным?» — странно, до сих пор этот вопрос никогда не возникал у него. Голова стала снова тяжелой, будто свинцом налитой. Обычно на службе он не обращал на такие вещи внимания. Однако сейчас вспомнились слова давнего знакомого, старого врача, которого он вызвал к себе в прошлом году по поводу пустячной ангины.
«Ангина скоро пройдет, но вы ведь типичный гипертоник, Илья Потапыч, — сказал врач с грубоватой откровенностью, — не будете следить за собой, — предупреждаю: хватит кондрашка». Тогда Панкратов только отмахнулся: «Э, двум смертям не бывать, одной не миновать». А нынче...
— Илья Потапович, к вам гость! — послышался голос хозяйки из кухни.
Панкратов вздрогнул. В комнату вошел Николаев в штатском зимнем пальто. Его чуть обрюзгшее лицо было все еще красивым, а пышные холеные усы стояли торчком.
Панкратов не видел Николаева с тех пор, как «Державный» ушел к Скалистому. Он не мог проведать его дома. «С больным полагается разговаривать ласково...»,— а на душе у Панкратова все кипело.
Если бы Николаев пришел не сегодня, а, скажем, вчера, не домой, а в штаб, не в штатском, а в форме, Панкратов отчитал бы его холодно и жестко (какой же он офицер, если не выполнил приказа!). Но сейчас мысли Панкратова были далеко— с семьей, и он не чувствовал себя начальником штаба. Протянув Николаеву руку, он поздоровался, предложил раздеться и спросил устало:
— Отлежались? Как чувствуете себя?
— Прошло. Дома все проходит. Семья для моряка — лучшее лекарство, Илья Потапович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70