— Однако, милый мой, если хочешь знать, как далеко Серов в этой поддержке критики пойдет, что у него на душе, спроси себя, как будет выглядеть командующий в глазах высшего начальства, если признает, что в соединении дела идут плохо.
- Я об этом не подумал, — сказал Меркулов озадаченно.
— А следовало бы...
Его поразило умение жены осветить дело с неожиданной стороны, причем самой для него выгодной. Тут же он вдруг рассердился и на нее, и на себя.
— Да и не в том ведь принципиально дело, если критика справедлива.
«Опять принципиальность»... Елена Станиславовна помолчала, подыскивая подходящий ответ. И вдруг подумала: «А ведь Борис просто хочет войти в привычную роль. О какой же принципиальности может идти речь в нашем сегодняшнем разговоре? Одно лицемерие... — Она внимательно посмотрела на мужа. — До чего же было бы хорошо, если бы с ним можно было разговаривать без обиняков». Ей захотелось рискнуть, выстрелить в него тем, что она считала голой правдой: «Своя рубашка ближе к телу». Однако что-то еще удерживало ее, и она сказала неопределенно:
— Конечно, важно, чтобы.положение вещей в соединении соответствовало твоей оценке. Но главное, не забывай, Белые Скалы для тебя с твоими талантами — только этап.
— А не преувеличиваешь ли ты мои таланты?
— Ты знаешь, Борис, я понимаю людей, — ответила она спокойно.
Меркулову хотелось, не задумываясь, верить жене. И вместе с тем было почему-то неловко. Не вовремя она его хвалила. Да и весь разговор, сначала ободривший его, уже начинал ему чем-то претить.
Он еще не отдавал себе окончательного отчета во всем, но брови его уже гневно хмурились, цыганские глаза блеснули. Елена Станиславовна заметила это и поднялась, халат упал с ее плеч.
Погасив свет, она подошла к мужу. Ее теплые руки нежно обвились вокруг его шеи. Широко открытые глаза, не мигая, глядели куда-то в темноту.
Ему захотелось забыть о всем тяжелом и неприятном. Он крепко обнял жену, и его, как уже много раз в жизни, захлестнуло никогда не остывающее чувство. Все-таки он остановился у дверей спальни и проговорил, будто с кем-то споря:
— Ладно, прослужу еще здесь лет пяток и докажу...
Елена Станиславовна закрыла его рот ладонью, которую он поцеловал.
...В льдистом окне синел лунный свет. Мягкий и слабый, он лежал на полу серой зыбкой полоской почти всю долгую зимнюю ночь.
Ночью у командующего долго горел свет. Серов в пижаме, в мягких, со стоптанными задниками туфлях на босу ногу расхаживал взад и вперед, по временам останавливаясь то около письменного стола, на котором лежала кожаная папка с рукописью, то у сейфа, где он хранил секретные документы, то просто посреди ковра, задумчиво поглядывая себе под ноги. В каюте было по-домашнему уютно и почти тихо. Корабельные шумы — жужжание турбовептиляторов, топот ног, людские голоса — едва доносились сюда. Паровая грелка у иллюминатора, огороженная латунной резной решеткой, слабо потрескивала, излучая тепло. Мягкий свет лампы золотил ворс полуоткинутого одеяла из верблюжьей шерсти на нетронутой белизне простыни.
Серов все ходил и ходил, потирая ладонью заросшую седеющими волосами грудь, словно успокаивал себя.
Спасательные работы шли к концу. Корабли один за другим возвращались в Белые Скалы. Однако и теперь не все последствия землетрясения были преодолены, еще время от времени прокатывались глухие подземные удары, разбуженные циклоны необычайной силы проносились над гаванями и портами. Нужно было решить, продолжать ли в таких условиях учение или просить командование флота отложить его на неопределенное время. Возможно, командование и пошло бы навстречу такой просьбе. Учение, связанное с применением новейших видов вооружения, и так было по своему характеру новым и необычным. Нужно ли проводить его в особо осложненных условиях, когда сама природа встала на дыбы? По существу Серов уже решил про себя: «Нужно!» Но внутренняя тревога от этого не проходила, а только увеличивалась. Как всегда в таких случаях, он думал о людях, о больших и ма-
лых своих соратниках. Вспоминал о Панкратове и уже заранее раздражался против плана, который представит начальник штаба. Серов негодовал на себя за это, но внутреннее чувство — предубеждение, возникшее еще по возвращении из госпиталя и выросшее во сто крат на партийном собрании, было сильней: «По старой тропке шагает Потапыч». От Панкратова мысли перебрасывались к Высотину: «Оправдает ли он надежды?» Конечно, у Серова был готов свой план операции, но хотелось, чтобы его помощники проявили инициативу, чтобы самостоятельно своими путями пришли к тем же выводам. Задумался командующий и об исполнителях плана. Кипарисов — на этого сейчас можно положиться, у него духовный подъем, но не следует забывать, что на «Державном» люди, видимо, не слишком-то подготовлены к тяжелым испытаниям. (Серов с досадой поморщился, припомнив Николаева.) Светов (теплое чувство шевельнулось в груди Серова — давняя слабость к командиру «Дерзновенного») — этому надо поручить трудное дело. Но и у него не все ладно... Командующий с болью вспомнил о тяжело больном Канчуке: «Какая чудовищная, дикая случайность».
Канчука Серову жаль, как близкого человека, хоть говорил он с ним только один раз в госпитале. По сердцу пришелся ему старшина. Тут же всплывает в памяти история с этим лейтенантом, разбившим машину. Батыревым командующий возмущен — разгильдяй, а не офицер. Неприятно, что вокруг него еще целый клубок интересов и тревог людей, весьма уважаемых. На днях звонила Меркулова, сказала, что они с мужем как бы опекают этого лейтенанта по просьбе «самого» Корпея Васильевича, долго убеждала «не губить» легкомысленного, но славного юношу. Елена Станиславовна была неприлично настойчива, так что пришлось попросить ее не вмешиваться не в свое дело. «Черт знает, что такое! Ведь, кажется, умная и милая женщина. Непонятно и поведение самого Меркулова. Как будто, волевой политработник. Почему же во многом не разобрался? Почему на партсобрании не поддержал новых идей? Чего он не понял?» Мысли Серова текли быстро, одна отвлекала от другой, и не хотелось что-либо додумывать до конца. Тысячи людей, сотни дел в соединении, и за каждое дело отвечает он, коман-
дующий... «А Мария!» — эту мысль он постарался сразу же подавить. «Спать надо, спать...»
Серов прилег, взял с полки томик Тютчева. «Почитаю и засну». Он открыл книгу наугад, прочел одно-другое стихотворение, они, прошли мимо его сознания, потом он натолкнулся на строчки, неожиданно ставшие близкими ему:
Часов однообразный бой —Томительная ночи повесть! Язык для всех равно чужой И внятный каждому, как совесть.
«Внятный, как совесть», — повторил Серов про себя. Спать не хотелось. В конечном счете, если отбросить все второстепенное, все частности, командующий должен считать виновным в каждой большой ошибке прежде всего самого себя. Серов читал и перечитывал давно знакомые стихи. Они мучили его, будто целиком были посвящены его переживаниям и чувствам, хотя ассоциации и были не прямыми, а связанными причудливо. Его вновь поразили знаменитые строки: «Молчи, скрывайся и таи...» «Мысль изреченная — есть ложь». И опять перед ним встало лицо Марии, взволнованное, милое, полное участия — такой она была в госпитале, когда пришла навестить его. «Зачем я не сказал ей правды? Ну, а зачем ее было говорить?.. Будет ли она счастлива с Кипарисовым?.. Я знаю только, что без него она несчастна».
Серов погасил свет, закрыл глаза. «Не думать, не думать! Спать, спать», — повторял он про себя....Топот матросских башмаков на верхней палубе, где утром всегда проводилась физзарядка, разбудил Серова. Еще было совсем темно. Он поднял запотевшее и обмерзшее по краям стекло иллюминатора и поежился от морозного, клубами пара ворвавшегося в каюту воздуха. Пар быстро осел, и стало видно черное с зеленоватым оттенком небо, пробуравленное белесыми, едва различимыми редкими звездами, и похожие на огромные мешки контуры сопок на недалеком мысу, где через ровные промежутки времени то вспыхивал, то погасал тонкий, как игла, луч маяка.
Зимний рассвет занимался над океаном вяло и нерешительно. Продрогнув и окоченев за ночь, все в природе нехотя пробуждалось.
Серов принял душ и, растершись шершавым полотенцем, стал одеваться. Он чувствовал себя бодро, хотя в голове немного шумело от короткого сна.
Утро у Серова ушло на изучение скопившихся за последние дни приказов и директив и разговоры с флагманскими специалистами. После обеда он поехал на судоремонтный завод, беседовал с директором, осматривал с Анной Высотиной прибывшие из Ленинграда новые турбины для заложенных на стапелях кораблей. Вместе они порадовались совершенной технике, посетовали о том, что время старит и боевые корабли, потолковали и поспорили о подводных крейсерах недалекого будущего, которые будет двигать атомная энергия, потом договорились о вещах практических: поставить под контроль инженеров верфи технические эксперименты у Светова, чтобы в опытном порядке решать на «Дерзновенном» вопросы модернизации.
Все, что делал Серов, все, о чем он говорил, было чрезвычайно важно и, казалось, занимало целиком его мысли. Но где-то в глубине души больше всего волновало его совсем другое. Он не мог не повидать Марии. И хотя как будто было окончательно решено, что с этим покончено, он знал, что точка еще не поставлена.
Ночные раздумья, тютчевские стихи встревожили его душу. Он должен поговорить с Марией, ничего не скрывая, не притворствуя, не фальшивя, иначе камень так и не упадет с его сердца.
Воспользовавшись тем, что Анне пришлось заняться студентами-практикантами из судостроительного техникума, командующий попрощался с ней, сказал, что еще заглянет на ремонтирующиеся корабли.
Одна из дорог шла мимо деревообделочного цеха, где работала Мария. Конечно, Серов не случайно избрал именно этот, далеко не кратчайший путь к доку. Давно уже он не бывал здесь. Пять лет назад нынешний деревообделочный цех назывался столярной мастерской. Сейчас это была почти самостоятельная фабрика. Она работала не только на непосредственные нужды строительства кораблей, но производила и всю обстановку для торговых и пассажирских пароходов: шкафы, кресла, столы, стулья.
Мерно жужжали огромные циркульные пилы, гудели вентиляторы у сушилок, посвистывали и шелестели рубанки. Пахло лесом, столярным клеем и спиртом.
Серов, войдя в цех, в нерешительности остановился у конторки мастера цеха. Мимо проходили рабочие, техники в комбинезонах, осыпанных древесной пылью они с любопытством поглядывали на Серова.
Посещение цеха морскими офицерами было не в диковинку, это случалось довольно часто, но адмиральская форма все же вызвала недоумение. Дверь конторки внезапно распахнулась, из нее вышел, пятясь, грузный пожилой человек в очках. Грозя пальцем, он раздраженно крикнул с порога:
— Честность честностью, выспренные слова — словами, а план — планом! Вы мне не командуйте в цехе. Я начальник, и извольте выполнять мои указания.
В ответ послышался знакомый и до боли дорогой Серову женский голос:
— Да, вы начальник, по вы не правы и знаете это.. Не кричите, пожалуйста, я все равно не отступлю от своего. Пусть директор рассудит!
Грузный человек в очках громко чертыхнулся, развел руками: «Кремень, а не баба!», — и быстро зашагал в глубину цеха.
Мария выглянула, чтобы закрыть дверь конторки. Увидела Серова, нахмурилась, но тотчас же улыбнулась. Командующий был нежелательным свидетелем только что происшедшей стычки с начальником цеха.
— Вот, оказывается, где вы работаете, — сказал, подходя, Серов.— Здравствуйте, Мария, рад видеть вас! — Он старался скрыть охватившее его волнение. — Можно зайти к вам?
— Конечно, конечно! Видите, даже моя маленькая работа не проходит гладко. — Она пожала его руку, глаза ее еще оставались отчужденными. Стычка с начальником цеха занимала ее мысли. — Я, кажется, не сдержалась... Обидно, когда на тебя кричат зря! — Она пропустила Серова и захлопнула дверь.
В конторку падал солнечный свет, в нем заметна была мельчайшая древесная пыль. У окошка стоял узкий стол с бумагами, на нем арифмометр, конторские счеты; в баночке, около чернильницы, ветка распустив-
шегося богульника. На ней задержался пристальный взгляд Серова. «Такую же она приносила ко мне в госпиталь».
Мария стояла, прислонившись плечом к стене, сплошь увешанной яркими плакатами, пропагандирующими технику безопасности. Лицо ее, похудевшее, бледное, с желтоватыми полосками у глаз, резко выделялось на фоне красочных плакатов. «Милая, трудно тебе», — подумал Серов.
— Так. за что же начальник цеха на вас рассердился? — спросил Серов.
— Видите ли, ему необходимо перевыполнить план в денежном выражении, — сказала она зло.-—И он готов поломать все графики, чтобы выпускать дорогостоящие вещи, — она улыбнулась, вдруг поняв, что сейчас злиться уже ни к чему. — Вот и весь наш сыр-бор... Садитесь, Кирилл Георгиевич. Как вы себя чувствуете после болезни?
Он сел.
— Чувствую себя неплохо.
— Что же у вас? — спросила Мария.
Серов не отвечал. Он и сам не знал, как объяснить свой визит. Не рассказывать же так, с места в карьер, о мыслях, приходивших бессонной ночью. Опустилась на стул и Мария. Теперь ее волосы попали в полосу света и вспыхнули золотым сиянием. Серов молча и открыто любовался ею. Взгляды их встретились, и Мария покраснела.
— У меня нет никакого дела, — чувствуя, что пауза слишком затягивается, сказал Серов. — Просто... — он не договорил.
И тут она вдруг поняла. Поняла то, что должна была заметить давно и не замечала, потому что всегда думала о другом человеке, с которым у Серова не было ничего общего. Мария покраснела еще больше. «Что же сказать, что делать?» — она по привычке затеребила кончик накинутого на плечи шерстяного платка.
Серов с обостренной чуткостью, присущей всем истинно любящим людям, угадал все, что происходило в ее душе.
— Да. Я люблю вас, Мария, — тихо проговорил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70