— Но ведь я домой-то заглянул только... — Он взглянул на часы.
— Значит, только заглянул? Ну, что же... — прервала его Айна и, не договорив, вышла в детскую.
Высотин заходил по комнате, не зная, что ему делать. Идти за Анной и постараться объясниться? Но он не чувствовал себя виноватым. Ему стало так досадно, что он выкурил подряд две папиросы.
«Вот и отдохнул перед походом! — с горькой иронией подумал он. — Что ж? Анна начала с мелочных придирок, попусту. С Сережей ей не угодишь. Прошлый раз была недовольна тем, что я сказал, чтобы Сережа готовился в нахимовское училище,—там-то уж стал бы дисциплинированным человеком. Сегодня ее рассердила моя мягкость. Нет, это просто невозможно».
Пора было готовиться идти на корабль. Обстоятельный разговор с Анной о Сереже он решил отложить до возвращения из похода. Он снял китель, надо было пришить свежий подворотничок. Обычно это делала Анна. «Сам сделаю», — упрямо подумал он. В платяном шкафу, однако, чистых подворотничков не оказалось. Он переворошил белье, но так и не нашел ни одного. Анна и бабушка Лифуся купали Ниночку, Высотин не хотел их беспокоить. Он раздраженно захлопнул дверцу шкафа, достал иголку и стал пришивать старый подворотничок, перевернув его чистой стороной: нитка рвалась, иголкой он дважды укололся. Поэтому, когда Анна вышла из детской, он, не поднимая головы, раздраженно буркнул:
— Никакого порядка в доме.
Анна ничего не ответила. Она стояла, не двигаясь, пристально смотря на мужа. Высотин сделал последний стежок. Поднял голову и увидел бледное лицо и отчужденные глаза Анны.
Озадаченный, он быстро поднялся. Держа в руках китель, подошел к ней.
— Ну, что ты? Право же, так нельзя относиться друг к другу. — Он подумал в это время о себе, о своей обиде, а ее обида и все ее поведение были ему непонятны. Все это он приписывал ее капризам, ее дурному настроению. Во всем, что между ними произошло, он винил только ее одну, считая себя правым.
— Ты спешишь на службу. Иди, Андрей! — странным голосом обронила Анна, так, словно он не был ей близким человеком.
— Анна! — Высотин почувствовал какую-то фальшь и двойственность в своих и ее словах. Он не сердился на Анну и искал примирения с ней. Существовавшая между ними душевная близость, сердечность и откровенность, то, что создает понимание друг друга, неожиданно отступили. Он никак не мог понять ее, ее обиду и ее душевное состояние. Не понимал и потому не прощал.
— Брось, Андрей, если мы сейчас будем говорить, то жестоко поссоримся. — Анна подошла к чертежной доске и склонилась над ней.
Высотин растерянно прошелся по комнате. «Разговор с Анной — это длинный разговор. А времени нет». — Он торопливо взял из шкафа белье, носовые платки, полотенце и сложил все в небольшой чемодан.
— Я спешу, Липа, и не знаю точно, когда возвращусь.—Он надеялся, что она сейчас обернется, подойдет к нему, чтобы проститься. Но Анна только на минуту оторвалась от чертежа и коротко сказала:
— Иди...
В нем заговорило мужское самолюбие. «Дуешься, что же, дуйся!» Высотин помедлил, словно еще чего-то ожидая от жены, затем направился в детскую, поцеловал спящую дочь. Надел в коридоре шинель и, сдерживая вдруг вскипевшее негодование, тихонько закрыл за собой дверь.
Когда муж ушел, Анна упала на тахту и дала волю слезам. Она давно так не плакала.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Маратов задержался, читая лекции на тральщиках, и теперь с оказией — на небольшом посыльном судне «Трезубец» — добирался в бухту Соколиную, где стоял «Державный».
Всю ночь Савва Артемьевич после обильного вечернего чаепития, а затем азартного сражения в домино крепко спал в крохотной каюте старпома, которую хозяин гостеприимно ему уступил и как старому знакомому, и как представителю политотдела, а сам отправился в освободившуюся каюту штурмана, поскольку последний стоял «собачью вахту», самую неприятную вахту, с полуночи до четырех часов утра.
На рассвете, когда «Трезубец» входил в бухту, Маратов с помятым после сна лицом, но, как всегда, добродушный и жизнерадостный, поднялся на мостик.
В заливе стоял гул от движения воды и ветра. Сквозь мокрое от брызг и слегка заиндевевшее стекло рубки виднелся приближающийся с каждой минутой берег. Ветер сдул со склонов и вершин сопок снег, от сплошного покрова остались только белые заплаты, разбросанные как попало на сером фоне проступающей из мглы земли.
Посередине, бухты между другими боевыми кораблями стоял «Державный», натянув якорные цепи и развернувшись по ветру. Людей на палубе не было видно.
«Трезубец», обойдя с подветренной стороны «Державный», направился к пирсу и стал осторожно швартоваться. Маратов напился чаю в кают-компании; затем, в ожидании рейсового катера немного прогулялся по берегу.
Улицы, застроенные бревенчатыми домами с дощатыми тротуарами, как и в каждом поселке приокеанья, новое двухэтажное каменное здание школы у подножья српки и вокруг тайга — без конца и края.
Изрядно продрогший Маратов вернулся на пирс и, как только подошел катер, спустился в теплый, скудно освещенный единственным иллюминатором кубрик. Устроившись поудобнее на диванчике, Маратов тотчас же задремал под мерный стук мотора. Привычка использовать не занятое делом время для отдыха, уменье засыпать моментально в любых условиях выработались у него еще во время войны. Очнулся Маратов, когда катер подошел к борту «Державного» и кто-то из катерной команды, приоткрыв дверь, крикнул: «Товарищ офицер, вам выходить пора».
Настроение у Маратова было до того безмятежное, что лень было думать... Задание Меркулова— разобраться в Кипарисове — он считал поручением несложным. Явившись на корабль, поговорить начистоту с командиром (благо он давнишний приятель), потом с замполитом и кое с кем из коммунистов (но только с ними уже осторожно, исподволь, чтобы не вызвать нежелательных кривотолков и пересудов), — и делу конец.
Правда, хуже обстояло дело со статьей для флотской газеты, которую рекомендовал ему написать Меркулов. Задумавшись о ней, Маратов на несколько минут помрачнел. Тут могли возникнуть неприятности. А неприятностей и конфликтов Маратов не терпел пуще всего. Конечно, и ему приходилось спорить с людьми, критиковать их — он был вот уже третий год бессменным секретарем партбюро. Но и спорить он стремился всегда мягко и тактично, с той подкупающей улыбкой, с тем человеческим пониманием дурного и хорошего, что на него никто всерьез не обижался. Он считал, что, собственно, почти во всяком споре можно найти компромиссное решение, устраивающее обе стороны и в то же время не являющееся беспринципным. Прежде всего, статья должна быть правдива. Маратов был убежден в том, что «Державный» — образцовый корабль, «сокровищница опыта воспитательной работы»
(это было его собственное определение, высказанное в одной из лекций), убеждение это, как он слышал, разделял и начальник штаба. Но, с другой стороны, Ма-ратову было ясно, что начальник политотдела хотел бы получить статью критическую. Это вызывало досаду у Маратова. «Какого ему рожна... — думал он о Меркулове. — Что ж, укажу в статье наряду с положительными фактами на несколько мелких недостатков (на каком корабле их нет!) и подчеркну начпо, что это недостатки естественные». Маратов не был склонен долго терзать себя сомнениями и, вздохнув, решил: «Э, все образуется». Поэтому с легким сердцем вступил на палубу «Державного».
У трапа его встретил командир корабля Олег Леонидович Николаев.
— О, это ты, Савва, а я думал, кто бы еще мог в такую рань из начальства пожаловать? Какой ветер занес? С чем приехал? — Николаев произнес эти слова звучным, бархатным баритоном и, сняв перчатку, крепко пожал руку пропагандисту.
Лицо Николаева соответствовало голосу: приятное, холеное, оно освещалось большими, живыми глазами, которые чаще всего смотрели приветливо; полные сочные губы охотно складывались в улыбку. Николаев обладал общительным характером, и это в сочетании с привлекательной наружностью располагало к нему людей.
— Тебя, Олег, проведать прибыл, матросам и старшинам лекцию прочту, с коммунистами поговорю; в море вместе с вами поболтаюсь немного, — ответил Маратов.
— «В море — дома», так что ли? — сказал, щуря глаза от ветра, Николаев. — Только ты, Савва, напрасно к нам добирался. Под вечер возвращаемся в Белые Скалы, начальство пред свои светлые очи требует. Наверное, будем участвовать в маневрах?
— Возможно. Замечательно, что вы меня прямехонько домой доставите, — с живостью отозвался Маратов. — Какие новости на «Державном»?
— Никаких. — Николаев нагнулся, придерживая рукой полу шинели, раздуваемую ветром. — Жил-был у нас три дня ваш помощник по комсомолу лейтенант Донцов. Ходил, бродил по кораблю, с комсомольцами
разговоры разговаривал. Я его всего два раза видел: прибыл на корабль — о себе доложил, убыл с корабля — о себе доложил. Говорят: знакомился с комсомольской работой...
— Ну и что? — спросил Маратов.
— А ничего... я же тебе говорю: прибыл — доложился, убыл — доложился...
Николаев был не совсем искренен. Видел он Донцова не два и не три раза, а гораздо больше. Знал со слов секретаря комсомольской организации, что, судя по настроению и некоторым замечаниям, представитель политотдела остался чем-то недоволен. (Впрочем, уж одно то, что Донцов не выражал восхищения, могло показаться обидным привыкшим к похвалам людям «Державного».) Однако говорить об этом Маратову было незачем.
— Куда же делся Донцов? — спросил Маратов.
— С оказией отправился на «Дерзновенный». Да я не сетую, что-то от него большого проку не увидел...
— Работник он молодой, вот и приглядывается, что к чему... — неопределенно сказал Маратов. Разговаривая, они шли по палубе. — А где ты меня, командир, расквартируешь? — спросил Маратов.
— Каюта моя большая, отдыхать будешь на диване.
— Добро... У меня к тебе разговор есть...
— Охотно побеседую. Я пока что свободен. Ты не голоден?
— Да как тебе сказать, слыхал сказку про козу-дерезу: бежала она через лесочек — ухватила кленовый листочек, бежала через ручеек—выпила водицы капельку, только всего, говорит, пила и ела. — Маратов засмеялся. — Это я шучу, Олег, до обеда потерплю.
— У нас, Савва, ты сыт будешь и отдохнешь всласть. На переходе в Белые Скалы лекции читать не придется, разве что побеседуешь с людьми.
— Ну, тогда мне хоть до похода часок на одну лекцию выкрой.
— Пожалуй, можно. Знаю я, народ тебя слушать любит. А вообще-то ты чревоугодник и соня. Если бы не дар речи... быть бы тебе интендантом.
— Ну-ну, невесть что говоришь обо мне, вещий Олег.
Они разговаривали, хотя и насмешливо, но душевно, как люди, уважающие и ценящие друг друга, понимая, за какими словами таится шутка, что из сказанного нужно принять всерьез, а что пропустить мимо ушей.
В каюте Николаева Маратов, бросив на диван свой объемистый портфель, в котором он, помимо текстов лекций и блокнотов, возил с собой необходимые в дороге вещи: полотенце, зубную щетку, бритвенный прибор и носовые платки. Сняв шинель и с удовольствием оглядывая блистающее чистотой жилье, сказал:
— До чего же важная служба у вас, командиров. Л мы, политотдельцы, с корабля на корабль, как цыгане кочуем, в чужих каютах спим, за чужими столами работаем, другой раз так находишься и наговоришься, что ног под собой не чувствуешь, языком и то шевельнуть больно.
— Не жалуйся, Савва; от плохой жизни вот так, как ты, вширь не раздашься, — смеялся Николаев.
— Такая моя конституция, — Маратов сел на диванчик и, решив выяснить у Николаева все, что касается Кипарисова, спросил:—Что-то давно не встречался с твоим старшим помощником. Как ом, жив-здоров?
— В преотличном состоянии. Именинником ходит. Вчера его на партийном бюро из кандидатов в члены партии приняли.
— Ах, вот как, это хорошо... — сказал Маратов.— Значит, именинник...
То, что Маратов спросил о Кипарисове, удивило Николаева. В отношениях между пропагандистом и старшим помощником «Державного» не было ничего такого, что могло бы заставить их интересоваться друг другом.
Кипарисов, строгий хранитель и почитатель всех внешних форм офицерской этики, видевший в них импонирующую ему красоту морской службы, органически не мог понять Маратова с его фамильярностью в обращении с людьми. В свою очередь, Маратову была чужда холодная официальность Кипарисова (он считал ее сродни бюрократизму); сдержанность старшего помощника, граничащая с бесстрастностью, которой тот особенно гордился, по самой природе Маратова не могла быть ему понятна (он даже подозревал Кипарисова в позерстве). Поэтому, хотя Кипарисов и бы-
вал всегда безукоризненно вежлив с Маратовым, а Маратов ровен и тактичен в разговорах с Кипарисовым, Кипарисов относился к Маратову с едва заметной пренебрежительной снисходительностью человека с «военной косточкой» к политработнику, которого он не считал ни настоящим моряком, ни полноценным военным, Маратов же к Кипарисову— с оттенком добродушной иронии. Пожалуй, Кипарисов был единственным в соединении офицером, с которым Маратов никак не мог найти контакт.
— Что это ты вдруг заинтересовался моим старпомом? — спросил Николаев.
— По долгу службы, я должен знать людей.
— Не хитри, Савва, — перебил Николаев. Его лицо выражало такое откровенное сомнение в искренности пропагандиста, что Маратов тут же сказал:
— Ладно. Понимаешь, сколько я ни встречался с Кипарисовым, всегда мне казалось, что ходит он будто в павлиньих перьях. Мне они, признаться, не очень нравились. Может, поэтому не удавалось глубоко в него заглянуть.
— А зачем тебе заглядывать? Офицер он, как офицер, а насчет павлиньих перьев ты это зря сказал.
— Слушай, Олег, я же тебя официально спрашиваю. Николаев, однако, хотя и перестал улыбаться, сказал с легкой иронией:
— Ну, если официально, так ты мог бы аттестации почитать, я всегда ему давал отличные. Звание капитана третьего ранга он на днях получил. Все?
— Нет, не все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70