— Не ожидали? — сказал Серов, входя в каюту. Ему неприятен был растрепанный вид Николаева. — Ну, ну, я обожду, пока вы приведете себя в порядок:
Пока Николаев застегивал китель и расчесывал волосы, Серов зажег свет и включил настольный вентилятор.
— Я болен, товарищ командующий, — глухо проговорил Николаев. Он инстинктивно чувствовал, что ссылка на болезнь стала для него теперь лучшим, а может быть, и единственным средством самозащиты. Николаев не притворялся и не лгал, он только отгораживался физической болью от моральных ударов. Сон не освежил его. Сердце по-прежнему болело. Если бы Николаева осмотрел врач, он, несомненно, уложил бы его в постель. Но Серов не был медиком и оценивал психологическое состояние Николаева с другой точки зрения.
— Значит, вам нечем оправдаться... так, что ли, вас понимать?
— Я чувствую себя плохо, — упрямо повторил Николаев.— Я не мог рисковать кораблем и людьми,— добавил он. — То, что удалось Кипарисову, стечение почти невероятных счастливых случайностей. Мое решение было разумным и законным. Я докажу это, когда мне станет легче.
Серов посмотрел на Николаева пристально:
— Скажите, как вы прошли войну?—вдруг спросил он.
Николаев подтянулся и ответил как мог спокойно:
— Офицером на эсминце, — он мог бы добавить, что ему повезло. Он даже не видел боев. Корабль, на котором он служил, стоял в Петропавловске-на-Камчатке. А кратковременная кампания против империалистической Японии не шла в счет. Николаев отогнал от себя эту мысль и закончил удивленно: — Но почему вы об этом спрашиваете?
Серов улыбнулся и сказал беспощадно:
— Потому, что вы мне кажетесь трусом!
Если бы Николаев сохранил гордую уверенность в себе, если бы он даже искренне вспылил и ответил дерзостью, возможно, Серов пожалел бы о сказанном и взял бы свои слова обратно. Но Николаев молчал, лишь инстинктивно, словно огораживая больное сердце, судорожно прижал руку к левому карману кителя. В покрасневших выпуклых его глазах появилось выражение нестерпимой боли. На мгновенье сострадание шевельнулось в душе Серова.
— Ладно, ложитесь, — сказал он, — сейчас пришлю вам врача. Выздоровете — поговорим!
Серов вышел из каюты, постоял секунду в коридоре, раздумывая. «Собственно, все ясно. Настоящий волевой офицер не вел бы себя так, как Николаев. Не выполнил он приказ по духовной слабости и защищал себя, как человек слабодушный. А жалеет его пусть кто-нибудь другой».
Он решительно зашагал по коридору.Вопрос о дальнейшей судьбе Николаева был для него решен: с этой минуты отстранение командира «Державного» перестало его волновать. Как человек, долгое время по долгу службы властвовавший над жизнью и судьбами других людей, Серов мог быть
жестоким. Он давно уже понял, что в исключительных случаях без крайней твердости и властности немыслимо быть военачальником. Ему не нужно было всякий раз осторожно применять к проступку того или иного командира нормы дисциплинарного устава. Николаев стал в глазах Серова безвольным человеком, почти трусом. И, значит, отныне он уже не существовал для командующего как офицер, на которого можно положиться в трудном и опасном деле. Серов обошел кают-компанию и кубрики, побеседовал со спасенными. Затем, разрешив штурману остаться за Кипарисова на мостике, он вызвал его, заперся с ним в каюте. Это была все та же каюта старпома, где они разговаривали пять лет назад. И так же, как пять лет назад, Кипарисов был не командиром, а только старшим помощником. То, что он сегодня фактически командовал «Державным», решающего значения не имело. Завтра на эсминец мог быть назначен новый командир. Серов обо всем этом не думал. Он увидел на столе старпома фотографию Марии с ребенком на руках. И глаза его, как он их ни отводил в сторону, все возвращались к портрету. Мария выглядела много моложе, спокойней и счастливей, чем он знал и мог представить ее себе. Она улыбалась мягко и растроганно. Фотография была семейная. Такие не дарят друзьям и знакомым. Такие бывают только у мужей и отцов. И то, что фотография стояла открыто посередине стола, говорило о чувстве Кипарисова больше, чем любые слова. Серов ничего не мог с собой поделать, сердце у него забилось тревожно. «Вот, когда она была счастлива», — думал он, смотря на улыбающуюся Марию. Ему стало грустно и в то же время как-то странно радостно.
Лежащий в дрейфе «Державный» раскачивало с борта на борт, и в такт качке по палубе качались желтые круги света от плафона на подволоке.
Серов подошел к задраенному иллюминатору, поскреб ногтем по броневому щиту и сказал:
— Красить время...
Кипарисов, пользуясь тем, что командующий повернулся к нему спиной, открыл ящик письменного стола и бросил в него фотографию. Серов повернулся и спросил мягко:
— Любите ее?
— Да, люблю, — Кипарисов ответил почти с вызовом. Раз командующий задал такой вопрос, он сам себя ставил в ложное положение.
Серов печально улыбнулся:
— Она ведь тоже вас любит. Задор Кипарисова сразу погас.
— Не знаю, — сказал он.
— Я знаю, Ипполит Аркадьевич! Мы с ней большие друзья. Только вы много принесли ей горя. Правда?
Кипарисов хотел ответить, что все это было в далеком прошлом, что теперь, наоборот, Мария мучит его, обижаясь попусту. Но что-то удержало его.
— Да, я перед ней виноват! — мысль Кипарисова лихорадочно работала. Известно ли было Марии о том, что Серов заговорит с ним о ней? Значит ли этот разговор, что Мария вновь примет его? — Кирилл Георгиевич, — спросил он, — готова ли она меня простить?
— Я думаю, это зависит от вас... — Серов, наконец, сел в кресло и жестом пригласил и Кипарисова сесть.— Может быть, я помогу вам...—Хотя Серов и понимал, что любовь и судьба любви Кипарисова и Марии не "зависят от него, он переживал такое чувство, будто он сейчас готовится отдать свою любимую другому. Странно, это чувство не вызывало у него раздражения против Кипарисова. А в нем самом подымалось то радостное удовлетворение собой, которое как бы заглушало душевную боль.
«Он держит себя так, — подумал Кипарисов, — будто я должен просить у него руки Марии...»
— Если бы вы были отцом Марии, Кирилл Георгиевич... — начал было Кипарисов.
— Не надо этих слов, — перебил Серов. — Чем сложней и мучительней чувства, — командующий и не заметил, что, адресуясь к Кипарисову, обращался к себе самому, — тем проще о них надо говорить. Мне.бы хотелось, чтобы Краева была счастлива.
Серов окинул взглядом каюту — ослепительно чистую и немного кокетливую — не от того ли, что над постелью было прикреплено чучело головы тигра, а на столе, рядом с открытой книгой, стоял изящный дорожный несессер.
— Помните, мы беседовали с вами в этой каюте пять лет назад? Помните то, что я сказал вам тогда?
— С тех пор многое изменилось, товарищ командующий.
— Может быть, и так.
— Но только этого не хотят замечать, — вдруг с горечью закончил Кипарисов.
— Почему же не хотят? И что могли заметить?
— Скоро восемь лет, как я старпом «Державного»,— Кипарисов сцепил пальцы обеих рук.
Серов почувствовал: они говорят на разных языках. «Но что ж, Кипарисов по-своему прав. Он вел себя безукоризненно».
— Быть вам отныне командиром «Державного»,— сказал, подумав, Серов. — Но только хотелось бы, чтобы вы никогда не забывали о том давнишнем нашем разговоре.
Кипарисов, казалось, не слышал последних слов. В глазах его зажглась радость. «Наконец-то...»
— Спасибо вам!.. — вырвалось у него.
Серов невольно улыбнулся. Он чувствовал, что поступил правильно: Кипарисов заслужил командирскую должность. И все-таки у него оставался какой-то осадок неудовлетворенности собой. «Может быть, я не хочу, чтобы его любила Мария? Нет! Видимо, я не до конца верю ему? Да!»
— Я хочу быть с вами откровенным, Ипполит Аркадьевич,— продолжал Серов. — Всякий раз,'когда мне предлагали доверить вам корабль, я колебался. Поймите, может быть, сомнения в вас не случайны...
— Я понимаю, — сказал Кипарисов, — но...
— Продолжение разговора отложим лучше на будущее... — Серов поднялся. Он не хотел уйти, оставив Кипарисова вполне удовлетворенным. Пусть думает, следит за собой — этого довольно. — Итак, товарищ командир «Державного», спасенных людей высадить в Белых Скалах, капитана второго ранга Николаева — в госпиталь. Дальнейшие распоряжения и задачу на учениях получите от начальника штаба.
Он вышел из каюты.Проводив адмирала, Кипарисов подумал: «Снова какие-то намеки...» Тревожная мысль, однако, сразу ушла, слишком велика была его радость.
По дороге в госпиталь Батырев храбрился, утверждая, что «совсем здоров». Выходя из машины, отказался от помощи санитара и медленно, волоча ушибленную ногу, пошел по расчищенной дорожке к крыльцу мимо слежавшегося бурого сугроба с вихорком свежего пухового снега. С перил вспорхнула стайка воробьев и густо обсела жидкий голый куст рябины. Низкое зимнее солнце било прямо в выкрашенную золотистой охрой дверь с начищенной медной круглой ручкой. На крыльце, видно для птиц, были рассыпаны хлебные крошки. За первой дверью был небольшой коридорчик, вроде вагонного тамбура, и из него вела вторая дверь с большим матовым стеклом. Здесь-то Батырев и увидел старшину Канчука с хлебным мякишем в руке, одетого в байковый синий халат, в шапке, на костылях — одна нога в стоптанном валенке, другая — непомерно толстая, в гипсовом сапоге.
Сердце у Батырева екнуло... «Сколько из-за меня мучится человек». Однако он тут же забыл о своих сожалениях и проговорил, стараясь казаться веселым:
— А, служба! Едва тебя узнал. Что делаешь?
— Баловство, птах кормил... Я ведь больной ходячий, скоро и на выписку... — Канчук улыбнулся не то приветливо, не то насмешливо.
— А я вот тоже... — Батырев досадливо махнул рукой. — На день — два, не более. Может, и выпишемся вместе.
Канчук не ответил: сторонясь, он давал дорогу идущему в приемный покой санитару. Тот взял Батырева под руку, толкнул ногой застекленную дверь, ведущую в небольшую, светлую комнату, в углу которой за столом, огороженным невысоким барьером, сидел у окошка в солнечном дыму дежурный врач в белом халате и в белом колпачке.
— Ты бы, старшина, проведал меня сегодня... — идя за санитаром, сказал Батырев.
Канчук кивнул головой.
— Добро, я тут все ходы и выходы знаю..: Чувствуете себя хорошо?
— А мне все как с гуся вода!.. — ответил Батырев, скрываясь за дверью.
— Раздевайтесь! — сказал врач, подходя к нему. Снимая рубашку, Батырев резко повернул голову и вдруг почувствовал уже знакомую ему, подкашивающую ноги слабость и тошноту; мутная сетка зарябила в глазах. Привалившись к жесткому изголовью больничного топчана, застеленного поверх простыни, пропитанной острым запахом карболки, клеенкой, Батырев впал в беспамятство..
...Очнулся он в постели с продавленной сеткой. Он лежал, как в люльке, голова его покоилась на огромной пуховой подушке. В офицерской палате стояло пять коек, только две из них были заняты. Солнце светило, искоса освещая часть стены с розоватым бордюром и высокий фикус с широкими, словно латунно-жесткими листьями, в кадке неподалеку от окна. За фикусом висел натюрморт в позолоченной раме. Посередине палаты стоял стол, на нем — графин со стаканом и шахматная доска.
К Багыреву подошла медсестра, сделала ему укол в руку, дала выпить какой-то микстуры и, наказав лежать смирно, поправив одеяло и подушку, вышла. Ба-тырева подташнивало. Это беспрерывное ощущение тошноты было неприятнее боли от ушиба и ссадин. Только оно одно и удерживало его в постели.
Сосед по койке, седой офицер в пижаме, лежал поверх одеяла, отвернувшись к стене, и читал книгу. Его красная, в жирных складках шея и бритый затылок шевелились в такт заросшей рыжеватыми волосами руке, когда он лениво переворачивал страницы. Батырев хотел было завести с соседом разговор, поохал для предлога, покашлял, даже сказал вслух: «Ну и чертова скука», но сосед ни на оханье, ни на слова его не обратил внимания. Тогда Батырев, приподнявшись на подушке, стал смотреть в окно.
Напротив окна стояла кирпичная неоштукатуренная котельная с кургузой трубой под железным грибом. Из трубы все бежал и бежал тонкими струйками дым. Серела угольная куча, занесенная снегом и похожая на могилу, и лишь черная, блестящая антрацитом осыпь
в том месте, где уголь брали, освежала унылую картину. Тут же стояла тачка и около нее ходили три голубя и пили из лужи у котельной влагу, часто и беспокойно поднимая головки. Потом Батырев заметил за котельной два строящихся корпуса с подъемными кранами, которые обледенели, не двигались и казались ненужными. Еще дальше, за оградой, синел густой лес, освещенный солнцем.
Прямо под окном были сложены в штабель березовые и сосновые поленья и около них на снегу желтела свежая щепа...
Батырев посмотрел-посмотрел и чертыхнулся с тоски. Госпиталь стоял почти у самого берега залива, и с противоположной стороны здания, конечно, была видна гавань, корабли... Батырев решил, что завтра же либо выпишется, либо попросит, чтобы его перевели в другую палату.
Он повернулся, удобно устроился на кровати и, приложив к уху радионаушник, стал дремать под тихую музыку. Но тут скрипнула дверь и, стараясь не стучать костылями, вошел Канчук. Хитровато щурясь и поглаживая то и дело свои коротко остриженные, торчащие ежиком волосы, он вначале, деликатно осведомившись о самочувствии Батырева, стал расспрашивать о корабле, а затем и о том, как случилось с Батыревым несчастье.
Они разговаривали вполголоса, чтобы не помешать заснувшему с книгой, слегка всхрапывающему соседу по койке. Канчук похудел, загар сошел, и кожа на его висках просвечивала синевой, но по-прежнему озорно и плутовато блестели его глаза, а крепкие, с выступающими венами суховатые руки нервно двигались, словно, помимо воли хозяина, ища дела. О катастрофе Батырев распространяться не захотел. Предпочел отшутиться: «Наказан, мол, за то, что сел не в свои сани, то бишь выбрал не по чину машину... Самочувствие такое, как будто слегка поукачало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70